Мельпомена

~ I ~

У тебя точно ничего не выйдет. Голос из темноты не давал покоя.

– Оставь меня.

Две твоих последних пьесы провалились. Из темноты появился свет, отражающийся от постепенно открывающихся глаз чудовища.

– Не так все плохо. Напишу что-нибудь гениальное. В этот раз точно смогу.

Ты сам-то в это веришь? Чудовище раскрыло свою большую пасть, обнажив острые клыки. Ты это говоришь всю свою жизнь, родной…

– Отстань, я не желаю это выслушивать.

Любовная история? Тебе заказали любовную историю. Чудовище показалось из тени. В свете луны, пробивающимся сквозь старые шторы в комнату, виднелась гигантская паучиха. Своей тушей она заполонила все помещение так, что порой было непонятно, где заканчивается ее лапа и начинается тьма комнаты. Ты даже не любил никогда…

– Ложь. Я любил.

И долго ты будешь заниматься самообманом, родной? Своих-то актеришек ты может и способен обмануть, но я… Я дело другое. Ее голос не был похож на голос монстра или ночного кошмара, как можно было подумать. Наоборот, он был порой даже сладок и весьма приятен.

– Мне просто нужен толчок.

Ты прав, твоим произведениям дорога прямо в ватерклозет. Паучиха расхохоталась. Писклявый смех эхом разнесся по комнате, отвратительно звеня в голове молодого человека, прижавшего к ушам подушку, дабы хоть немного заглушить невыносимый звон.

– Сколько можно?! Я сказал заткнись!!!

Раздался стук в дверь. Филипп встал со старой кровати и, не включая света, направился в сторону звука. Кое-как нащупав ручку, которая будто нарочно пыталась спрятаться от бедолаги во мраке комнаты, мужчина повернул ее. Та не поддалась. Вспомнив, что он, по своему обыкновению, запер дверь, Филипп покрутил висящий в замке ключ. Дернул ручку еще раз. Результат тот же. Да, в паранойе он закрыл дверь на три оборота, хоть и знал, что эта его осторожность в данном конкретном случае абсолютно бесполезна и даже, как наглядно показал этот пример, пагубна. Он провернул ключ еще раз. Дверь послушно открылась, но лишь на несколько сантиметров, ведь ей помешала старая цепочка. Опять паранойя. Филипп вздохнул.

– Не могли бы Вы по-человечески открыть дверь, мсье? – прозвучал старческий голос в коридоре.

Да, сейчас. Подумал Филипп, но не проронил ни слова, лишь впопыхах стал снимать цепочку. Спросонья получилось не сразу, но он справился.

– Вы опять слишком громко кричите, мсье Лавуан, – перед Филиппом образовался едва различимый из-за ослепившего глаза света керосиновой лампы силуэт хозяйки комнаты. Она пристально смотрела на него своими маленькими крысиными глазками, видневшимися из-под круглых очков. – Опять своих дружков привели? – она попыталась заглянуть через плечо Филиппа, но разница в росте не позволяла ей этого сделать.

Лавуан не сразу понял, чего она добивается, но последовал ее примеру, повернувшись и пытаясь разглядеть что же у него такого интересного за спиной происходит. Комната, естественно, была пуста. Ветер гонял туда-сюда тюль, который пытался вырваться из маленькой и душной комнаты, на столе в такт самим себе шли часы, а старое одеяло, доставшееся Филиппу от прошлых жителей, и вовсе скомкалось, будто ненавидя само себя.

– Здесь никого, – пожал плечами мужчина.

– Надеюсь, Вам не нужно напоминать правила, мсье Лавуан? – не унималась женщина. – Мало того, что постоянно задерживайте квартплату, так еще и своих добропорядочных соседей пугаете своими выходками.

– Прошу прощения, мадам Бош – с сожалением вздохнув, ответил Филипп. – Я не помню, как кричал. Наверное, это был дурной сон.

Ругаться в такой ситуации Лавуан не стал. Даже беря в расчет его скверный нрав, его вечное недовольство жизнью, он прекрасно понимал, что задолжал этой женщине, которую он, к слову, презирал до глубины души за ее излишнюю тягу все контролировать и всюду совать свой длинный нос, солидную сумму, отдать которую ни сейчас ночью, ни завтра утром был бы не в состоянии.

– Надеюсь, этого больше не повторится, – женщина подобрала свою белую сорочку, которая, надо сказать, была ей чересчур велика, чтобы та не волоклась по полу. – И Ваших друзей я сюда больше не пущу, помяните мое слово…

Свет лампы, которую мадам Бош держала в своих морщинистых тонких ручках, постепенно поглощался окружавшей тьмой. Проводив ее взглядом, Филипп вернулся в свою комнату и поспешил закрыться. Разумеется, точно также: на три поворота и цепочку. Так ему было спокойнее. Он включил свет лампы, стоящей на столе, и сел на дешевый стул. Завидев перед собой пишущую машинку, совсем новую, подаренную ему от имени театра, Лавуан глубоко вздохнул, затем поводил пальцами по чистым, нетронутым кнопкам и, убрав руку, будто его пальцы коснулись чего-то очень горячего, рухнул головой на стол с известным грохотом.

Пролежав в таком состоянии пару минут, Филипп резким движением откинул назад голову так, что вся его комната оказалась с ног на голову перевернута. И за это я плачу деньги. И вправду, комната едва ли соответствовала эго владельца. Слишком она была тесна для его «великих» дум.

Дай-ка угадаю, творческий кризис? Раздался сладкий голос.

Лавуан медленно перевел свои черные глаза влево и увидел знакомую паучиху. Она имела мало общего с тем ночным ужасом, что терзал его совсем недавно. Теперь она выглядела, или правильней было бы сказать, пыталась выглядеть как современная французская девушка, лет этак двадцати, в красивом красном платьице и вплетенными в свои черные ворсинки красными бутонами роз. Вот только это все еще был гадкий паук. Как ни маскируйся, свою натуру тебе не скрыть.

Мне нет смысла от тебя ничего скрывать, родной. Не переводи стрелки, будь так добр… Существо едва заметно улыбнулось, легким движением запрыгнуло на мятый матрац и сложило свои тонкие черные ножки, свесив их с невысокой кровати. Этот кризис у тебя не в первый раз, милый. Паучиха медленно спустилась с кровати и стала делать вид, что приплясывает по комнате. Казалось, что этой особе совсем не сидится на месте. Тебе из него не выйти, ты же знаешь.

– Мне просто нужно вдохновенье, – парировал Филипп.

Да, да, да… Паучиха аккомпанировала себе рукой. Ты уже это говорил… Помнишь ту пьесу про французскую революцию? Существо улыбнулось.

– Не напоминай, – мужчина закатил глаза.

Ну как же, милый мой, как же не напоминай? Спутница бесшумно подошла и обхватила голову француза своими волосатыми лапками. Кто же тебе напомнит если не я? Я ведь забочусь о тебе. Мне грустно смотреть на твои страдания. Я пытаюсь тебя от них уберечь…

– Страдания – это путь к успеху, – сказал уверенно Лавуан, хотя сам едва ли верил в собственные слова. Скорее эта фраза, навеянная скверными писаками, коих развелось нынче, по мнению самого Филиппа, преступно много, просто гуляла по его черепной коробке.

Так говорят лишь бесталанные слабаки. Паучиха отпустила голову возлюбленного может по своей воле, а может оттого, что писатель стал едва заметно вырываться, и продолжила плясать под одной ей слышную музыку. Я слышала эти фразы от мужланов в доках, от проституток, от прочего сброда…

Филипп раскрыл уставшие глаза и сел на стул по-человечески. Она права. У меня явный талант к писательству. Мои пьесы гениальны. Если бы мне удалось закончить хотя бы одну… Все бы увидели мою гениальность!

Вот-вот. Вторила ему верная подружка. А то стал говорить прямо как эти неумехи. У тебя явный талант. Только вот тебе не везет. И ты слишком ленив…

– Просто мое время еще не пришло, – Лавуан встал и подошел к окну. – Я жду своего вдохновенья.

Там только нищие да облезлые коты… Нечего в окна таращится. Паучиха говорила, не прерывая своего танца. Будто разговаривала с призраком, который только и делает, что изо дня в день мешает ей существовать.

Как ни скорбно признавать, эта волосатая зараза права. За окном не было совсем ничего вдохновляющего: пара пьяных бродяг, держащихся друг за дружку в надежде не упасть лицом на пыльную дорогу, две кошки, яростно сражающихся за отбросы, оставленные возле ресторана, что расквартирован по соседству, да сосед напротив, чья бессонница, из-за вечно включенной керосиновой лампы, бесила Филиппа больше собственной.

– Не учи меня! Готовая пьеса может быть спрятана на самом видном месте, стоит лишь протянуть руку, как текст сам появится у меня в голове, – Филипп протер глаза. – Что ты можешь знать о творчестве?

Что я могу знать? Собеседница на секунду исчезла из поля зрения, заставив Лавуана забеспокоиться, и сразу же появилась буквально перед лицом француза. Я все это время писала вместе с тобой!

От такого внезапного появления Филипп опешил и врезался поясницей в подоконник. Спустя пару секунд, когда его дыхание восстановилось, он, сделав вид, что естественно ни капли не испугался, отправился обратно в постель, машинально погасив светильник. Его взгляд остановился на накрытой тканью клетке, в которой мирно спала купленная на местном рынке канарейка. Он купил ее, чтобы та скрасила его досуг, но как выяснилось, птица своим пением лишь раздражала Лавуана, мешая сконцентрироваться на работе. Сам себя француз убеждал, что компания животных ему куда ближе людского общества, но, лишь приютив первого питомца, понял, что ни с чем живым, даже с каким-то подаренным растением, что уже давно завяло у него на подоконнике, а уж тем более с милой пташкой, у него не может быть будущего.

У тебя ничего не получится…

– Не сегодня, меланхолия, – остановил паучиху Лавуан. – Сегодня я все еще полон решимости. Завтра я начну поиск своего вдохновения.

Завтра наступило весьма быстро. Обычно Филиппу было необходимо около двух часов чтобы уснуть. Бесконечно ворочаясь, он думал в такие моменты обо всем на свете и, дай бог, в эту ночь не придет меланхолия и не станет пожирать его остатки уверенности в себе. Утро выдалось солнечным, хотя наш герой терпеть не мог солнце. Он, северянин до мозга костей, переехал на юг Франции из Кале в поисках новых ощущений, в поисках нового «я», так как старое перестало его удовлетворять. Он надеялся, что, сбежав от проблем, накопившихся в его делах, он сможет начать здесь жизнь с чистого листа. Но он не учел тот факт, что в это путешествие он все равно взял самого себя, а стало быть, проблемы никуда не исчезли. Вот только к ним еще прибавилось летнее южное солнце.

Филипп встал с кровати и медленно побрел в сторону ванной. Она была общей, но очереди сегодня не было. Хороший знак. Надо отметить, что Лавуан был человеком весьма суеверным. Его суеверие не заканчивалось на глупостях вроде черной кошки или разбившегося стекла. Он верил и в магию чисел, и в предзнаменования, которые интерпретировал сам и в удобном ему ключе. Не подумайте, что у него была система. Даже если Филипп и пытался как-то рационально обосновать эту свою черту характера, его потуги можно смело назвать жалкими, ведь даже он сам не знал в чем же заключается его «система». Он закрыл скрипучую дверь в ванную. Дверь скрипела потому, что многие жильцы имели обыкновение хлопать ею, резко открывать и закрывать, чем раздражали писателя, а вот смазать петли никому в голову не пришло.

Француз уставился на свое отражение в зеркале. Оно его всегда отталкивало. Лавуана нельзя назвать некрасивым. Более того, многие дамы указывали на изящность и аристократичность его лица, но он пропускал это мимо ушей, ссылаясь на обычную человеческую лесть. Он видел в себе невероятную худобу. Она его удручала, но он решительно ничего с ней не делал. Он попытался пригладить свои неряшливые черные волосы, но они были непослушней маленьких детей и такие же своевольные. Синяки под глазами с каждым днем становились все больше. Боже мой. Много раз его спрашивали, как он спит, и каждый раз в ответ Филипп лишь говорил, что хорошо, а синяки – это ни что иное, как физиологическая особенность его организма. Разумеется, это была ложь, но с ней было проще жить. По своему обыкновению, француз, смочив руки холодной водой, зачесал свои уже слегка отпущенные черные волосы назад. Он всегда так делал, отдавая результат того, что станется с его прической на волю случая. Иногда они оставались приложенными весьма долго, но чаще всего с течением времени волосы начинали торчать в разные стороны, придавая и без того не лучшим образом ухоженному герою еще более неряшливый вид. Умывшись и побрившись, герой вернулся в свою комнату.

Канарейка во всю пела несмотря на то, что все еще была накрыта тканью. Солнечные лучи попали на клетку, и она видимо поняла, что уже день и можно доставлять всем окружающим удовольствие своим мелодичным голоском. Лавуан проснулся слишком уставшим, чтобы разделить эту радость с птицей, потому молча стянул покрывало с клетки и направился одеваться. Одежда хранилась в сундуке подле кровати. Ее было немного. Многие вещи, например, парадный костюм, который был подарен отцом Филиппа на первую премьеру его пьесы, были проданы в одни из голодных дней. Осталось лишь самое необходимое: пара рубашек, пара брюк, носки и старая бордовая жилетка. Одевшись и обув старые, уже истертые и дырявые в одном месте, башмаки, он взял дешевую тканую сумку, закинул в нее пишущую машинку, кипу листов и пулей вылетел из квартиры. Потом, естественно, вернулся, чтобы проверить закрыл ли он дверь и, когда его душенька успокоилась, спустился вниз.

– Мсье Лавуан, – как назло, мадам Бош находилась на нижнем этаже прямо возле выхода. – Вы сегодня собирались оплачивать проживание? – она поправила очки, ожидая положительного ответа.

Кошмар, заставляешь бедную пожилую женщину буквально клянчить деньги, которые ты и так обязан платить. Голос паучихи всегда раздавался где-то рядом, но благо при дневном свете ее сила была весьма ограничена, и она не так надоедала французу.

– Доброе утро, мадам Бош, – Филипп неплохо начал. – Мне со дня на день должны заплатить за новую пьесу.

Это была ложь. Наглая ложь. Француз истратил все деньги буквально вчера, пытаясь выиграть в рулетке. Удача, будучи той еще вертихвосткой, отвернулась от него, но Лавуан и не надеялся схватить ее за хвост так как прекрасно знал, что с дамами, а удача безусловно дама, у него никогда не ладилось.

– О чем пьеса, если не секрет? – мадам Бош пыталась быть тактичной, хотя по выражению ее лица было очевидно, что отмашка насчет скорой оплаты ее совсем не устроила, а ответ на представленный выше вопрос был мало ей интересен.

– История любви, – неохотно ответил Филипп, попытавшись обозначить еще ненаписанную пьесу так широко, как это только возможно.

Первая правда за утро. Молодому писателю заказали написать пьесу, которая бы ориентировалась прежде всего на дам, в основе которой была бы любовная линия, доступная и понятная широкой публике. Эта новость его не обрадовала, ему нравились монументальные труды о великих свершениях, великих личностях, истории с богатым миром и множеством главных героев, за плечами которых можно было увидеть силуэты собственных, не менее интересных историй.

– Не думаю, что схожу на такое, уж извините, – мадам Бош начала уходить, понимая, что ни денег, ни интересного диалога она сегодня не получит. – Очередная постановка для молоденьких дур, ждущих своего принца. Слишком я стара для этого.

Уговаривать старуху Филипп не стал, да и не в его это интересах. Он лишь однажды видел ее в театре, но по выражению ее лица не представлялось возможным понять нравится ей пьеса или нет, уж больно черствой оказалась старуха. Лавуана такие люди раздражали. Может, потому что он сам был таким. Ему катастрофически не хватало экспрессии в жизни, не хватало заряда энергии, потому он искал его в других людях и, если человек не мог зарядить Филиппа своей энергией, тот от него избавлялся, буквально выбрасывая такого человека из своей жизни.

Плана на день у писателя не было, потому он просто решил прогуляться до центра в надежде, что по дороге ему подвернется хоть что-то вдохновляющее. Узкие улочки сменяли одна другую, периодически вливаясь в светлые площади, на которых кипела жизнь. На одном из таких пространств распластался рынок. Для изголодавшегося Лавуана такое место стало сущим адом. Вся эта вакханалия запахов мяса, рыбы, овощей и фруктов, смешиваясь воедино, врезалась прямо в нос истощенному французу. Ему поплохело, он схватился за голову. Вдруг он увидел стаю, а никаким другим словом их не назвать, детишек, которые толпой подошли к прилавку с фруктами. Мой шанс. За несколько метров до цели, беспризорники ускорились, перейдя на бег, и, сбив продавца с ног, принялись обворовывать его прилавок. Мужчина с криком поднялся, и начал было гнаться за детворой, но пузо, как следствие неплохой сытной жизни, не дало ему ни единого шанса настигнуть цель. Под весь этот шум, Филипп умудрился засунуть в свою сумку два яблока и, поспешив удалиться с места преступления, быстрым шагом побрел в сторону порта.

Сам порт, со всей его грязью, бесконечной руганью докеров, запахом рыбы, которую Лавуан на дух не переносил, разумеется, не мог послужить источником вдохновенья. Но стоило отойти от всей этой суматохи чуть подальше, подняться по средневековой лесенке к небольшому двору местных домов, где открывался потрясающий вид на море и прибывающие суда, как любому писателю становилось ясно: да, здесь можно и нужно творить.

Филипп достал из сумки печатную машинку, вставил девственно-белый лист бумаги и начал думать над своим произведением. Здесь, возле моря, на фоне всех этих стоящих на якорях кораблей, на ум приходили пьесы о Трафальгарском сражении, о выдающийся истории Горацио Нельсона, о нелепой его смерти. Может написать историю о его романе с леди Гамильтон? Нет, такие истории я писать не умею… Неуважение к браку, пускай и найдет отклик в сердцах нашего бездуховного времени, но у меня на такое сил не хватит. Филипп был человеком консервативным. Пускай французы уже сто лет как отказались от короля, да и от бога, для молодого Лавуана эти слова не были пустым звуком. Он все также верил в святость брака, все также верил в незыблемость церкви, пусть и по-своему. Его едва ли можно назвать образцовым католиком. На службах он бывал редко, да и то лишь из-за своей большой любви к органной музыке. Филипп, выросший в поистине католической семье, прекрасно знал, что его за такое попустительство в сторону веры, ждет ад. Но он считал это своим выбором, своеобразной жертвой ради искусства. Такие мысли его ободряли, а порой даже воодушевляли на написание пьес, посвященных людям творческим, борющимся не только с несправедливой системой, но вместе с тем и с серой обыденностью.

Ничего не пишется. В ход пошло сворованное яблоко. С голоду оно казалось просто невероятно сочным и вкусным.

– Поделишься?

Голос раздался из-за спины. Лавуан задрал голову. Перед ним, вернее за ним, стояла красивая молодая блондинка. Филиппу всегда нравились ее волосы. Подол ненового, но очень хорошо сохранившегося кораллового платья развивался на поднявшемся из-за близкого расположения к морю ветру.

– Вышла прогуляться? – Филипп знал ответ, но посчитал, что лучше уточнить.

Девушка, легким движением приземлилась на пустовавшее рядом с собеседником место. Она ненавязчиво осмотрела своего знакомого, пытаясь оценить его физическое и моральное состояние.

– Опять мало спишь? – голос девушки был весьма обычным. Лавуан всегда удивлялся этому, ведь в театре, где, к слову, работала девушка, таких простых голосов не найти. Обычно там ошивались люди с выдающимися данными, будь то внешность, голос, манера держаться на сцене и прочее.

– Вроде приличная девушка, а отвечает вопросом на вопрос, – француза это нисколько не смущало, но будучи человеком вредным, как он сам считал, он не мог не попытаться поддеть молодую особу своим язвительным замечанием.

– Отвечай или дам затрещину, – девушка не шутила. За внешним спокойствием и миловидным личиком скрывалась весьма взрывная натура. Даже Филиппу иногда доставалось, причем совсем не в шутку.

– Сплю как обычно, – отмахнулся Лавуан.

– То есть не спишь.

Она читает тебя как открытую книгу.

Мелиса Дюбуа, а именно так звали блондинку, очень хорошо знала Филиппа. Они были знакомы еще с беззаботного детства в Кале, где вместе росли, учились, развивались. Она была его другом, с которым Лавуан даже ухитрился однажды разделить постель, но дальше одной ночи их отношения не зашли. Тем не менее, Дюбуа была единственной девушкой, с которой он не оборвал теплых отношений, несмотря на то что спал с ней. Может это из-за их совместимости, которая безусловно присутствовала, несмотря на всю противоположность характеров.

– Ты и сама выглядишь не очень, – отметил Лавуан усталый вид Мелисы.

– Не переводи стрелки, – рассердилась девушка. – Рассказывай.

– Много думаю о работе, – писатель достал из сумки второе яблоко и протянул собеседнице. Та спокойно взяла его, надкусила, немного сморщилась от внезапной кислоты и, хоть и не сказала слов благодарности, была рада тому, что начала свое утро со свежего фрукта.

– Уже придумал, о чем писать будешь?

– Нет, но чувствую, что вот-вот нащупаю идею… – волосы Филиппа, из-за сильного ветра, обычного для прибрежных районов явления, взъерошились и стали выглядеть очень неухоженно.

– Надо бы поторопиться, – девушка говорила это с ноткой отстраненности, будто не ей потом придется притворять в жизнь одного из персонажей пьесы.

Скоро уже ставить будут, а у тебя конь не валялся. Посмотри на пустые листы и задайся вопросом – такой ли ты гениальный, если не можешь осилить простецкую постановку для малолетних дур?

– Тема мне не близка, – в очередной раз отговаривался Филипп.

Лавуан всегда себе говорил, что любил лишь однажды, давно в детстве. И, несмотря на то что он ухаживал за многими девушками, никогда не говорил им слово «люблю», заменяя его на более отстраненное «увлечен». Именно поэтому длительные отношения для француза были попросту невозможны. В какой-то момент он зарекся, что не станет больше вестись на поводу у красоты дам, а останется лишь рабом творчества, но никак не какой-нибудь особы.

– Ну да, – закивала блондинка. – Любовь и ты находитесь где-то на разных полюсах. Хотя ты можешь рассказать им про Мишель… Ну не все детали, разумеется, но в качестве основы… Почему нет?

Роман с Мишель никак нельзя брать. Отношения с бедной дочкой пекаря были для Лавуана некой отдушиной. Она была простой и незатейливой, мало читала, еще меньше писала. Но была веселой и тем самым служила Филиппу своеобразным двигателем, который давал ему сил на написание пьес. Разумеется, все закончилось плачевно: влюбленные весьма быстро поняли, что поговорить то им особо и не о чем. Филипп любил вычурные истории, главными героями которых обычно были великие личности, о которых Мишель в большинстве своем даже и не слышала, а девушка говорила о более приземленных вещах: о ценах на продукты, о соседке, изменявшей мужу, о ветеране, упавшем с лестницы и прочей ерунде. Не сложно догадаться, что такие отношения никуда кроме тупика приехать не могли, хотя поначалу общество Мишель было французу мило и давало стимул к существованию, особенно учитывая обстоятельства их знакомства. В те времена, а это было буквально год тому назад, на Лавуана напала сильная хандра – бывало писатель днями напролет лежал на кровати ничего не делая, а уж квартиру свою мог не покидать месяцами. На этом фоне жизнерадостная Мишель, которую он увидел, когда покупал себе хлеб на завтрак, была просто подарком судьбы. Жаль, что ты способен лишь разрушать. Даже бедную девушку оставил в полном одиночестве.

– Пойдешь со мной в театр? – голос Мелиссы звучал все также отстраненно.

На Филиппа внезапно накатила грусть. Услышав холодный голос Дюбуа, он вдруг вспомнил дни, когда она была полна энергии и желания жить. Ему не хватает той девушки, которая могла остро пошутить, а потом резко дать затрещину за то, что ты посчитал эту шутку несмешной. Лавуан, уставившись в пол, вдруг улыбнулся от нахлынувших воспоминаний.

– Ладно, сама дойду, – поддержала улыбкой Мелиса. – Ищи свое вдохновение.

Дюбуа исчезла так же внезапно, как и появилась. Когда она таким же образом упорхнула из Кале со своим возлюбленным, Лавуан был очень раздражен и даже считал ее предательницей, хоть и сам не мог сказать почему, ведь серьезных отношений Филипп и Мелиса никогда не имели, да и не хотели иметь. Раздражительность ушла лишь после того, как Лавуан узнал о смерти новорожденного ребенка своей подруги. Тогда гнев перешел в искреннюю жалость. Дюбуа так и не сумела, как казалось французу, оправиться после смерти любимого ребенка. Несмотря на все желание Филиппа помочь ей, он этого сделать никак не мог. Господь наградил Лавуана возможностью видеть людей насквозь, узнавать их по едва заметному выражению эмоций, но, увы, красноречия французу не хватало, потому он всю свою жизнь был вынужден лишь лицезреть разложение своих знакомых, не имея ни малейшей возможности их спасти.

Нечего ворошить прошлое.

Филипп отвел глаза от отплывающего военного броненосца, которого до этого момента в гавани совсем не замечал. До чего рассеянный стал. Писатель завертел головой, в надежде поймать уплывающий вдаль силуэт Мелисы, но вместо этого увидел нечто другое. Девушку.

На уровне ниже, куда можно было легко добраться по мощенной лестнице, находились шахматные столы. Обычно к вечеру тут уже собиралась весьма большая толпа, желавшая продемонстрировать свои познания в этой игре. Шахматы Лавуана никогда сильно не привлекали. В детстве отец пытался приучить его к этому, не побоюсь этого слова, спорту, так что Филипп прекрасно знал, как ходят фигуры, даже выучил пару дебютов, но из-за своей природной невнимательности и рассеянности не смог стать хорошим игроком. Впрочем, сей факт нисколько не мешал ему наслаждаться шахматами в качестве зрителя, пусть и не всегда, лишь когда было нужное расположение духа.

За одним из столов в гордом одиночестве сидела девушка лет двадцати пяти с черными, ниспадающими вниз как водопад волосами, вьющиеся концы которых были похожи на морскую пену, и темно-бордовом платье, с бархатным черным воротником, правильно подчеркивающим ее прическу. Она сидела перед разложенными шахматами, в ожидании человека, который сделает первый ход за белых и начнет с ней интеллектуальную битву.

Филипп колебался. Пусть он и показал мадемуазель Дюбуа всем своим видом, что в театр ему идти совсем не хочется, это надо было сделать. По крайней мере, хотя бы попробовать оправдаться за срыв сроков. Но француза тянуло за шахматный стол. А он привык прислушиваться к своей интуиции.

Не здороваясь с дамой, и даже не успев сесть, Филипп ходит е4.

– Доброе утро, – тонкие пальцы девушки взяли пешку и поставили на е5.

– И правда, не самое плохое, – натянул улыбку Лавуан. Он поставил белопольного слона на д3, чтобы защитить пешку.

Ее слон пошел на ц5, в ответ конь двинулся на г3, нападая на пешку, девушка защитила ее ходом д6, француз сделал рокировку, и началась настоящая игра. Белые выигрывали развитие, это понимал даже такой профан как наш герой. Но дальше игра достаточно быстро перевернулась и весы качнулись в сторону девушки. Из-за своей указанной нами выше невнимательности и нерешительности, Лавуан сначала потерял пешку, затем стал отступать не хотя идти в размен и жалея свои фигуры, но решающим фактором проигрыша, как он сам считал, была вилка с шахом, в которую он попал.

– Я позаимствую ладью? – спросила девушка ровным голосом.

– Боюсь у меня нет выбора, – Филипп снова натянул улыбку, но в ней отчетливо читалось раздражение к ситуации. Лавуан не умел проигрывать.

Писатель проиграл достаточно быстро. Эндшпиль для него всегда был кошмаром. Мало того, что нужно быть невероятно внимательным, просчитывая ходы на два – три шага вперед, еще и нужно это делать на высокой скорости, ведь чаще всего на улицах города практиковался блиц, где не очень-то приветствуется подолгу думать над ходом. В итоге ему был поставлен мат.

– Вы хорошо играли, – подытожила девушка. – Мелани Марсо, – она протянула руку.

Какое красивое имя. Жаль, что не Эдит, тогда бы она идеально подходила под ту самую Эрато, что я ищу.

Писатель, будучи натурой творческой, помимо всяких глупых суеверий, еще был и любитель подбирать под ту или иную идею правильные цифры, имена, названия и прочую ерундистику. Когда ему сказали, что предстоит работа над любовным романом, он принялся искать свою музу непременно на букву «Э», ведь всем образованным, и не только, людям известно, что именно Эрато является музой любви, и кто как ни она должна дать ему вдохновенье для написания романа.

– Филипп Лавуан, – француз поцеловал руку. Рука пианиста. Длинные тонкие грациозные пальцы и общая худоба, делали девушку очень красивой. – Вы пианистка?

Девушка немного свела свои тонкие черные брови вместе так, что ее светло-карие глаза выдали взгляд истинного хищника, какой-нибудь рыси или американской пумы.

– Вовсе нет, – Мелани отвела взгляд.

Тема ее расстроила, это было сразу видно. Скорее всего ее заставляли заниматься музыкой вопреки ее желанию. Не став развивать разговор в этом ключе, дабы не расстроить приятную собеседницу, Филипп предложил:

– Еще партию?

Мадемуазель Марсо, а она была незамужней, ведь писатель, даже при всей своей невнимательности обнаружил отсутствие обручального кольца на пальце, сразу изменилась в лице и принялась расставлять фигуры. В этой партии Лавуану также не удалось продемонстрировать свои феноменальные навыки игры, по причине отсутствия оных. Но теперь Филипп просто наслаждался игрой, не пытаясь прыгнуть выше головы. Фигуры оживали на поле битвы, в голове писателя были четкие образы того побоища, которое устроили два монарха в надежде на победу. Почему я раньше этого не замечал? Почему раньше мне шахматы казались скучнейшей игрой на земле?

Как бы ни восхищался Филипп процессом, результата он не достиг ни в этой партии, ни в последующих трех. Но, пожалуй, впервые в жизни Лавуан не убивался из-за поражения, а даже наоборот, игра его ободрила, хотя саму причину этого он найти никак не мог.

– Не расстраивайтесь, – начала утешать его Мелани. – Вы неплохо играете. Вам просто нужно больше практики.

Больше практики… Филипп слышал эту фразу, пожалуй, все свое детство. Она его, мягко говоря, раздражала. Из-за нее он постоянно находился в статусе «нераскрывшегося гения». Потенциал в целом есть, но нужно больше практики. Когда я уже стану состоявшимся гением?

– Все хорошо, – поспешил оправдаться писатель. – Было очевидно, что если девушка сидит одна подле шахматного стола в ожидании противника, то она искушенный игрок, до которого мне, увы, еще очень далеко. Я этот факт спокойно принимаю и не беру на свой счет. Даже наоборот, я восхищен Вашим уровнем игры и хотел бы сказать, что Вы достойны играть на больших турнирах! Почему я Вас там раньше не наблюдал?