000
ОтложитьЧитал
Некогда понятие мифа было синонимом вымысла, но в XX в. трудами антропологов и культурологов это слово получило новое значение, исследователи заговорили о мифологическом мышлении как одном из двух (наряду с научно-рациональным) основных способов познания и описания мира. Традиционная экзегеза обычно сама говорила на языке мифа, но переход к библеистике как к науке сделал демифологизацию (термин Рудольфа Бультмана применительно к НЗ) одной из основных ее задач. Правда, перевод с языка мифа на язык логики не так прост, как перевод с древнего языка на современный. О мифе мы подробнее поговорим в третьей главе этой книги.
Но, может быть, имеет смысл не только извлекать зерна исторических событий из мифологических повествований? Порождение смыслов – процесс, который включает не только автора, но и читателей, а они бывают разными и меняются с течением времени, значит, не останется неизменной и интерпретация. На этом основана так называемая новая герменевтика, связанная с именами Ханса-Георга Гадамера и Поля Рикёра. Применительно к библейским текстам это означает в первую очередь учет того обстоятельства, что изначальные слушатели и читатели обладали иной, чем мы, системой ценностей, поэтому применять нынешние стандарты к древним текстам невозможно.
Но в эпоху постмодернизма может оказаться, что нет вообще сколь-нибудь ясных общих стандартов, что каждый человек прочитывает каждый текст так, как хочется в данный момент лично ему. А это, по сути, означает отказ от любых попыток хоть какого-то объективного анализа, а значит, и от научного исследования текста. Но, как утверждал безотносительно к Библии Рикёр, один из наиболее авторитетных основателей этого направления в гуманитарных науках, «текст обладает ограниченным смысловым пространством: в нем больше одной возможной интерпретации, но, с другой стороны, и не бесконечное их количество»[24].
И стоит отметить, что если классическая библейская критика больше всего интересовалась реконструкцией истории, то современная библеистика больше внимания обращает на то, как устроены сами библейские тексты, прибегая к стандартным филологическим методам анализа. Вот как сформулировал эту идею один из последователей этого направления Роберт Олтер: «Под литературным анализом я имею в виду тщательное и всестороннее изучение языка в его художественном употреблении. Сюда относятся комбинации идей, условности, настрой, звучание, образность, синтаксис, нарративные стратегии, композиция и многое другое; иными словами, речь идет о наборе исследовательских приемов, с помощью которых изучалась поэзия Данте, пьесы Шекспира и романы Толстого»[25].
Одно из направлений подобного литературного подхода связано с анализом нарративных, то есть повествовательных, текстов, и этот подход наиболее интересен для исторической реконструкции. В каждой культуре нарративы организованы по-своему, но в любом случае они содержат сюжетные линии, героев и их характеристики, речи и описания поступков. Чтобы понять авторский замысел и соотнести повествование с предполагаемыми или реконструируемыми историческими событиями, необходимо учитывать особенности построения нарративов в данной литературной или фольклорной традиции.
Наконец, любой текст обращен к некоторой изначальной аудитории, хотя в дальнейшем может прочитываться и другими читателями. Можно попробовать понять, как, собственно, взаимодействует тот или иной текст со своей целевой аудиторией или с отдельными читателями. Сюда относятся такие направления, как психологический и социологический анализ, а также особый метод – анализ читательского восприятия, стремящийся проследить процесс порождения смыслов в сознании читателя. Все это имеет особое значение в связи с появлением новых переводов библейских текстов, в том числе и на такие языки, носители которых крайне далеки от реалий библейского мира и чья традиционная культура сильно отличается от библейской. Казалось бы, это направление не особенно интересно историку, но, как мы увидим далее, зачастую реконструкция определяется прежде всего требованиями и пожеланиями современных читателей и их ожиданиями.
Рассматривая, к примеру, средневековые хроники или жития, верующий ученый может без особых колебаний подвергать сомнению историчность того или иного эпизода. Но поступать так со Священным Писанием намного труднее – по сути, это означает подвергать сомнению самые основания своей личной веры. Вера видит в этом тексте высший авторитет, наука – предмет для критического анализа, и на стыке того и другого неизбежно возникает конфликт, который может решаться по-разному. Более того, для кого-то покажется крайне опасным сомнение в авторстве какого-либо текста или предположение, что изначальный текст мог заметно отличаться от доступного нам сегодня.
В результате многие консервативные верующие ограничиваются такими областями исследования, которые достаточно «безопасны» для веры с точки зрения научных гипотез и выводов. Это прежде всего источниковедение (анализ и сопоставление рукописей) и история интерпретации данного текста (для христианина – в первую очередь патристическая, то есть святоотеческая экзегеза). Таким образом, они, по сути, самоустраняются от важнейших областей современной науки. Но неужели нет иного выбора?
1.5. В поисках цельности
Сегодня мы живем в мире клипа и клика: каждый день рядовой городской житель получает больше новой информации и встречает, в том числе и виртуально, больше новых людей, чем его прапрадед-крестьянин за всю свою жизнь. В результате мир распадается на множество мелких событий и функций, которые как будто не связаны между собой. Человек в течение дня бывает пассажиром, менеджером, родителем, супругом, приятелем, блогером, читателем, телезрителем и так далее, и все эти функции совершенно разобщены.
Исторически именно верующие христиане и иудеи сыграли решающую роль в становлении и развитии библеистики как науки и составляют, насколько мы можем судить, большинство среди библеистов и сегодня. Казалось бы, здесь можно сказать, что ученый должен быть религиозно нейтральным: он может исповедовать любую религию, быть агностиком или атеистом, но это не должно сказываться на его работе. Словом, можно быть в какие-то моменты своей жизни ученым, а в какие-то – христианином. Но однажды возникает желание собрать все клипы воедино: калейдоскопичность утомляет, и хочется цельности мировосприятия. Она не приходит сама собой, и на пути к ней неизбежны трудные вопросы и внутренние конфликты.
Также можно сказать, что верующие разных деноминаций и направлений неизбежно прочитывают библейский текст изнутри своих «интерпретационных сообществ», как назвал это Стэнли Фиш[26], каждому из которых присущи свои установки и своя методология интерпретации текста. При этом приходится отдавать себе отчет, что подобных интерпретационных сообществ достаточно много и они зачастую предлагают несовместимые друг с другом идеологии.
В начале XXI в. все громче заявляли о себе такие методы прочтения Библии, которые ставят на первый план угнетенные прежде категории людей и предлагают им находить в Библии обоснования своей борьбы за равноправие. Прежде всего это феминистское и постколониальное прочтения Библии, их суть – в отказе от традиционного толкования Библии как якобы патриархального, европоцентричного текста. По сути, это настолько же идеологизированное понимание, как в Шестодневе или любом другом святоотеческом труде.
Но что делать тому, кто хочет быть одновременно ученым и верующим? Первый и самый простой путь заключается в том, чтобы, опираясь на упрощенное понимание 19-го правила Шестого Вселенского собора (о нем говорилось в разделе 1.2. «Что такое “на самом деле”»), повторять сказанное отцами. Если мы видим среди них полное согласие (что, вообще говоря, встречается нечасто), ответ на интересующий нас вопрос найден; если же между несколькими отцами существуют противоречия, то необходимо следовать более авторитетным из них. Самостоятельный анализ текста при таком подходе только усложняет задачу: если он приведет исследователя к другим выводам, их все равно придется отвергнуть, а если эти выводы подтвердят сказанное отцами, то ничего не добавят. Это полезная работа, но чисто источниковедческая. Исследователь при таком подходе – не библеист, а библиограф, который должен систематизировать и ввести в оборот накопленный прежде материал, не добавляя ничего от себя.
Второй подход допускает и самостоятельный научный анализ, но при этом тщательно отбирает из современных комментариев наиболее консервативные и созвучные традиции. Остальные взгляды более или менее обоснованно игнорируются, и в результате исследователь приходит к тому выводу, с которого и начал работу: оказывается, традиция права. Этот подход тоже не удовлетворяет требованиям, предъявляемым к научному методу с его объективностью и доказательностью. Скорее, стоит называть этот способ не научным, а апологетическим: он приводит аргументы в защиту традиционных ценностей.
Третий подход, к которому призывал упомянутый в разделе 1.2. «Что такое “на самом деле”» русский ученый (а заодно последний обер-прокурор Синода и министр исповеданий Временного правительства) А. В. Карташев, заключается в том, чтобы применять обычные научные методы анализа, учитывать все факты и все доказательные гипотезы, делать самостоятельные выводы и лишь после этого стремиться согласовать их с церковной традицией (причем именно согласовать, а не переписать, подгоняя под заранее заданный ответ). Но возможно ли это на практике? У меня нет однозначного ответа на этот вопрос, и я не могу найти хороший пример конкретных научных достижений, которые были бы получены подобным образом. Попытку вписать православное понимание Библии в современное гуманитарное знание предпринял американский экзегет и православный священник Теодор Стилианопулос[27], но это скорее декларация о намерениях, поскольку новых научных результатов его труд не содержит.
Русская наука и русское богословие принесли богатый урожай во многих областях знания, связанных с историей церкви, например в литургике и византинистике. Но про библеистику этого никак не скажешь, она вообще занимает очень скромное место в жизни Русской православной церкви – достаточно сказать, что на Рождественских чтениях, самом представительном православном форуме в России, лишь пару раз за все время их проведения действовала секция, посвященная Писанию. Библеистика оказывается в церкви невостребованной, а ведь, казалось бы, должно быть наоборот: именно Библия – главный для всех христиан текст. Но в этом и кроется основная проблема.
Возьмем, к примеру, жития святых. Для верующего ученого вполне допустимо ставить под сомнение историчность того или иного эпизода конкретного жития, считая его, к примеру, литературным заимствованием. И для литургиста ничего скандального нет в том, чтобы утверждать: тот или иной текст прошел разные этапы развития и вовсе не был дан изначально в готовом и окончательном виде. А вот допустимо ли сказать нечто подобное о библейских текстах? Знаю по опыту, что для многих христиан недопустимы, например, следующие утверждения:
● Моисей не записывал все Пятикнижие в том виде, в котором оно до нас дошло;
● численность израильтян, принимавших участие в сражении при Гиве Вениаминовой, никак не могла составлять 400 000 пехотинцев, как повествует 20-я глава Книги Судей;
● автор Книги Бытия, употребляя множественное число применительно к Богу, не имел в виду Пресвятую Троицу.
В то же время практически для любого ученого, занимающегося исследованием библейского текста, каждое из этих высказываний выглядит не просто справедливым, но прямо-таки очевидным.
Это только три примера, их список можно было бы продолжать, но общий смысл понятен: наука необходимо предполагает критический анализ текста, а вера… вера воспринимает его как высший авторитет. И какое может быть между ними согласие? Не унижает ли критический анализ священный текст?
Конечно, есть способы как бы обойти этот ключевой выбор, говоря о вещах, безотносительных к природе библейского текста. Можно выделить три таких основных направления, не приводя конкретных примеров. Итак, как можно заниматься библеистикой, не задаваясь сложным вопросом о природе этого текста?
Источниковедение. Можно изучать сугубо прикладные и материальные памятники, например различные рукописи (их датировку, происхождение, взаимозависимость) или археологические находки (опять-таки датировку, интерпретацию, привязку к историческим событиям и т. д.). Вопрос о библейском тексте как таковом, о его происхождении и соотнесенности с историческими событиями при таком подходе оказывается полностью вынесенным за скобки.
Патрология. Можно изучать не сам библейский текст, а историю его святоотеческих толкований. Это может быть очень интересный и плодотворный подход, но проблема в том, что он вторичен по отношению к собственно библейскому тексту – это не столько библеистика, сколько патрология.
Гармонизация. Можно подбирать такие святоотеческие и современные научные источники, которые будут говорить примерно об одном и том же, создавая непротиворечивую картину. На первый взгляд это выглядит убедительно, но проблема в том, что ученый призван учитывать все серьезные источники и все наблюдаемые факты, а также рассматривать все существующие объяснения, а не только те, которые вписываются в заранее заданные рамки.
Но что дальше? У честного исследователя неизбежно возникнет желание идти вперед и постараться понять: а что там было на самом деле, можем ли мы об этом судить, каковы пределы нашего знания? Собственно, об этом и вся наша книга.
Нередко можно услышать подобие диалога глухих, в котором обе стороны отказываются слушать друг друга: с одной стороны приводятся спорные гипотезы в качестве окончательно доказанных и неопровержимых научных истин, а с другой – цитаты из небрежно составленных брошюрок в качестве подлинно святоотеческого учения, и каждая сторона свято (!) уверена в собственной нерушимой правоте. Коллеги, которые занимаются текстами исламской или буддийской традиции, говорят, что тоже сталкиваются с подобными проблемами.
Полагаю, что такие вещи стоит обсуждать, и обсуждать честно, не обходя молчанием те предпосылки и убеждения, которые формируют наше отношение к библейским текстам и влияют на их прочтение и понимание. Иначе в наших диалогах будет больше глухоты, нежели общения.
Начнем с простых вопросов: откуда мы взяли эту самую Библию, почему так много людей ей доверяют? Кто ее, в конце концов, написал?
Глава 2
Авторство и авторитет
2.1. Ревнитель и Скептик: продолжение
Скептик (С): А кто, по-вашему, написал Библию? Ну то есть входящие в нее книги?
Ревнитель (Р): Автором с большой буквы мы считаем, безусловно, Бога. А что касается тех людей, которые записывали текст, то все очень просто: чье имя носит книга, тот и ее автор.
С.: Вот Псалтирь – кто ее написал?
Р.: Разумеется, царь Давид.
С.: А как насчет 136-го псалма: «Там, у рек Вавилонских, сидели и плакали мы»? Это же описание вавилонского изгнания, оно состоялось спустя несколько веков после смерти Давида!
Р.: Давид был пророк и мог все это предвидеть.
С.: Но здесь псалмопевец явно говорит не о собственном опыте. Представьте себе, что Пушкин описывал бы ужасы ленинградской блокады и мечтал бы о победе над нацизмом – разве не было бы это доказательством, что от имени Пушкина пишет совсем другой человек, году эдак в 1942-м?
Р.: Давид написал этот псалом заранее.
С.: Вас не переубедить… А вы посмотрите, что стоит в самом конце 71-го псалма: «Конец молитв Давида, сына Иессея».
Р.: И что же? Дальше имя Давида упоминается еще не раз.
С.: А по-моему, это ясное свидетельство того, что Давид написал далеко не все из этих псалмов. А значит, авторство библейских книг в основном надуманное.
Р.: Вот теперь вы делаете неправомерные обобщения. Даже если один псалом не написан Давидом, это еще не значит, что все или хотя бы многие книги написаны не теми людьми.
С.: Ну хорошо, а первые две книги Царств, которые в еврейской традиции называются Книгами Самуила, – их написал Самуил?
Р.: Вполне вероятно.
С.: А вас не смущает, что смерть Самуила была описана уже в середине первой книги? То есть полторы книги он дописал уже после своей смерти?
Р.: Он тоже был пророк и мог написать об этом заранее.
С.: Совершенно неправдоподобно. Книги выглядят как историческое повествование, а не пророчество.
Р.: Впрочем, тут я не буду настаивать. Наверное, после смерти Самуила повествование продолжили пророки, пришедшие ему на смену, например Натан.
С.: А кто, по-вашему, написал Книгу Притчей Соломоновых?
Р.: Как кто? Разумеется, царь Соломон.
С.: Вообще-то, там приведены изречения других мудрецов, двое упомянуты по имени: Агур и Лемуэл со своей матерью. Целый авторский коллектив!
Р.: Но главным был все равно Соломон!
С.: К тому же сказано, что часть притчей собрали люди царя Хизкии, дальнего потомка Соломона.
Р.: Они просто хранители традиции.
С.: Или ее зачинатели. Да вы, пожалуй, скажете, что и Книгу Иова написал сам Иов?
Р.: Да нет, зачем же. Иов – ее главный герой. А написал ее, конечно же, Моисей.
С.: Да с чего вы взяли?
Р.: Смотрите, в Книге Иова не упоминается ни Израиль, ни Завет. Значит, она была написана еще до того, как Израиль вышел из Египта и заключил Завет с Богом. Но писал эту книгу, конечно, израильтянин. Кому и быть ее автором, как не Моисею?
С.: Но это же совершенно невозможно! Книга по языку и содержанию явно поздняя.
Р.: Это ваше личное мнение, которое нельзя доказать.
С.: Можно. Вот погодите… Моисей – он вообще герой Библии, а не автор.
Р.: Ну уж Пятикнижие, первые пять книг Ветхого Завета, точно написал Моисей! Этого вы не будете, надеюсь, отрицать?
С.: Обязательно буду! С чего вы взяли, что именно он?
Р.: Так учит церковь!
С.: Возможно, и учит, но в самом Пятикнижии об этом нет ни слова. Моисей нигде не говорит там от первого лица. И есть немало иных признаков, по которым он никак не мог быть автором этого текста.
Р.: Уверен, что все они могут быть легко объяснены, например, скромностью автора и его провидческим даром. И уж конечно, вы не будете спорить, что Книгу Исайи написал непосредственно Исайя, живший в VIII в. до н. э. в Иерусалиме? Сама книга указывает на это совершенно недвусмысленно!
С.: Главы до 39-й включительно содержат его пророчества, кем-то собранные и записанные.
Р.: А главы с 40-й?
С.: Писал явно другой человек, и, возможно, не один.
Р.: Вы совершенно не понимаете, что такое пророчество, и не верите в него!
С.: Нет, это вы не понимаете, как пишутся книги. По какому принципу вы вообще определяете авторство?
Р.: Автором каждой ветхозаветной книги считается пророк, бывший современником описываемых событий или живший сразу после них.
С.: При таком подходе, несомненно, Лев Толстой не мог написать книгу «Война и мир».
Р.: Писание невозможно сравнивать со светской литературой!
С.: Хорошо, а почему для вас вообще настолько важно, чтобы авторами оказывались именно пророки?
Р.: Тогда мы можем быть уверены, что Библия действительно Слово Божие!
С.: Вот именно это и заставляет меня относиться к ним так критически.
Р.: А меня – доверять им!
2.2. Так кто же автор?
Не так давно был издан русский перевод книги ученого-атеиста Барта Эрмана[28], которая сразу, начиная с крикливой картинки на обложке, обвиняет Библию в подлоге, лжи и фальсификации. Его ключевой аргумент заключается в том, что значительная часть новозаветных текстов не была написана теми людьми, на чье авторство указывает традиция, а значит, неведомые фальсификаторы сознательно вводили верующих в заблуждение, приписывая собственные построения непосредственно ученикам Иисуса. Мы говорим в этой книге о ВЗ, но многие высказанные Эрманом суждения относятся к нему даже в еще большей мере, так что стоит разобрать эти аргументы в самых общих чертах.
Надо сказать, что русское издание книги очень сильно отличается от английского: обложка вся изукрашена словами «подлог», «ложь», «обман», причем эти слова расположены так, что образуют собой крест. Видишь как будто христианский символ, а, приглядевшись, обнаруживаешь, что он состоит из сплошного обмана. Но это уже вопрос не к Эрману, серьезному ученому, а к издателям книги, которые действовали по логике пропагандистов советского периода. Впрочем, уже существуют ответы Эрману, но, к сожалению, пока только на Западе (см., к примеру, сборник, сочетающий традиционный христианский взгляд с научной аргументацией[29]).
Действительно ли библейские книги написаны не теми людьми, кому их приписывает традиция? Если да, то что это означает? И что мы знаем вообще об авторстве в древние времена? Давайте попробуем разобраться с авторством в нынешнем мире, где мы нередко сталкиваемся с этой проблемой. Рассмотрим несколько типичных ситуаций.
1. Гражданин Петров приходит в суд с распиской от гражданина Иванова, где тот обещает вернуть крупную сумму денег, взятую в долг. Гражданин Иванов отрицает, что он автор расписки. Тогда суд назначает графологическую экспертизу: текст расписки сравнивается с образцами почерка Иванова, взятыми в присутствии эксперта. Если почерки не совпадут, перед нами несомненный случай подлога – как раз такого, о котором говорит Эрман.
Применительно к древности такая экспертиза невозможна просто потому, что тексты оригиналов до нас не дошли ни в одном случае – не только от библейских авторов, но и от Вергилия или Гомера. Более того, в литературе известны случаи, когда текст переписывал не автор: С. А. Толстая переписывала для своего мужа текст «Войны и мира», но никому не придет в голову сомневаться в том, кто был автором романа.
2. Переводчик Иванов создает перевод книги, написанной писателем Джонсоном. При издании книги будет отмечено и авторство оригинала, и авторство перевода. Переводов одной книги может быть несколько, причем каждый будет нести на себе отпечаток индивидуального стиля переводчика, особенно если это высокая литература. Читая В. Гёте в переводе Л. Б. Пастернака, не всегда можешь отличить стиль одного поэта от стиля другого, а Гомер в русской литературе, видимо, всегда будет говорить голосами Н. И. Гнедича, В. А. Жуковского и В. В. Вересаева.
Но и грань между переводом и пересказом или переложением определить не так просто. Скажем, «Буратино» А. Н. Толстого, безусловно, не перевод книги «Пиноккио», написанной К. Коллоди. Но можно ли назвать это произведение полностью оригинальным? Можно ли сказать, что Толстой ничего не заимствовал у Коллоди? Безусловно, нет, и в древности подобные вольные переложения и адаптации были распространены еще больше, чем в наше время: например, римские комедиографы Плавт и Теренций весьма вольно «адаптировали» комедии греческих авторов, прежде всего Менандра. Можно ли однозначно сказать, что они – единственные авторы своих комедий? И да и нет, смотря что мы называем авторством.
В основе четырех Евангелий, написанных на греческом языке, тоже явно лежали некоторые тексты, устные или письменные, составленные на арамейском или даже древнееврейском языке, – евангелисты не садились за стол, чтобы сочинить принципиально новую историю, но скорее записывали историю, всем уже хорошо и давно известную. Можно ли сказать, что они были единоличными авторами своих текстов? Опять-таки в зависимости от того, что мы назовем авторством.
3. Иванов – крупный политический деятель, он обращается к народу с речью, которую для него подготовили спичрайтеры. Он не писал этой речи в прямом и непосредственном смысле слова, она не несет отпечатка его индивидуального стиля, но он все же авторизовал ее, дал тексту свое имя, зачитав его перед телекамерами. Разумеется, спичрайтеры писали не произвольно, они выполняли задание руководителя и старались изложить его идеи в максимально точном виде. Можно ли считать его автором? Опять-таки, как договоримся.
Как ясно видно из новозаветных посланий, у их авторов могли быть своего рода секретари, и мы не знаем, только ли они записывали под диктовку или иногда участвовали собственно в составлении текста.
4. Наш старый приятель Иванов написал диссертацию, но его обвинили в плагиате. Чтобы проверить, насколько самостоятелен его труд, текст диссертации при помощи специальной программы сравнивается со всеми диссертациями, которые находятся в распоряжении Российской государственной библиотеки. Как нетрудно понять, библейские тексты уже так или иначе сравнили со всеми текстами, написанными прежде них, и сделали много интересных выводов: как, к примеру, соотносится повествование Книги Бытия о Всемирном потопе с вавилонскими мифами о нем же. Но примеров прямого плагиата все же не обнаружено.
Впрочем, если даже выяснится, что текст диссертации уникален и не совпадает ни с одним предшествующим текстом, это еще не означает, что диссертант его написал сам. А может быть, за него трудился кто-то другой? В мире науки, да и в литературе, это происходит сплошь и рядом. Тогда необходимо сравнить образцы творчества нашего автора со спорным текстом, но эти образцы должны бесспорно принадлежать предполагаемому автору, как и в случае с долговой распиской. Излишне напоминать, что из древних времен такие образцы до нас просто не дошли: мы можем сравнивать два произведения, носящих имя одного автора, но ни в одном случае авторство не будет заверено нотариально.
До сих пор спорят, писал ли М. А. Шолохов роман «Тихий Дон» или воспользовался текстом кого-то другого. Спорят и о том, мог ли У. Шекспир, простой провинциал, написать все тексты, которые носят его имя. А знаменитый «гомеровский вопрос» сводится даже не к авторству «Илиады» и «Одиссеи», он, по сути, еще и о том, существовал ли Гомер как историческая личность. Впрочем, все ученые согласятся, что Гомер этих поэм не писал – они были записаны намного позднее предполагаемого времени его жизни, он мог быть разве что сочинителем устной версии. Но если так, то, вероятно, сказители последующих времен, передавая его текст, добавляли и нечто от себя. И сам он, с другой стороны, мог воспользоваться теми преданиями, которые дошли до него. Тогда в лучшем случае Гомер – главный среди множества авторов этих поэм, но он не придумал их полностью, как Толстой «Войну и мир», и не он отнес их в типографию или мастерскую по переписыванию книг. Его авторство в любом случае относительно и условно, но никто не кричит о подлоге.
5. Пресловутый Иванов пересматривает свои юношеские дневники и письма. Он видит, каким был чистым и честным (или глупым и наивным) десятилетия назад, сейчас он на многое смотрит иначе и иначе называет те же самые вещи. Он – та же самая личность, но как в его организме сменились молекулы и многие клетки, так и в сознании многое изменилось. Сегодня в сети можно увидеть цитаты из разных высказываний, прозвучавших в ранние девяностые годы, и сравнить их с тем, что говорят те же самые люди четверть века спустя. Разница бывает порой шокирующей, но у нас есть надежные свидетельства, что в обоих случаях говорило одно и то же физическое лицо. Назовем ли его одним и тем же автором? Или скажем, что это два разных автора, с разными стилями и разными взглядами? Опять-таки все зависит от условностей и договоренностей. А ведь библейские авторы тоже менялись с течением времени: узнал бы апостол Павел себя в юношеских заметках пламенного фарисея Савла? И разве его превращение в Павла навсегда закрыло для него возможность развиваться и меняться?
6. Наконец, печальная новость: Иванов, видный ученый, скончался, не завершив важный научный труд. Тем не менее остались черновики и близкий круг единомышленников, которые обсуждали эту работу с Ивановым и прекрасно знали его позицию по всем основным вопросам. После похорон они решили издать работу своего учителя, для чего им потребовалось обработать черновики, возможно слегка дополнив их, проверив и уточнив некоторые детали, добавив новую литературу по теме. Но изданный посмертно труд носит имя Иванова, хотя всем понятно, что Иванов не сдавал рукопись в издательство и что если бы он сам писал текст, то наверняка многое сформулировал бы чуть-чуть иначе. Но автор – именно он.
В мире науки так происходит довольно часто. Но не могло ли так получиться и с библейскими книгами: ученики и последователи завершали труд, начатый предшественником, записывали произнесенные пророчества или оформляли послания апостолов? Тогда получается, что книга создана и передана нам носителями традиции, основанной неким человеком.
В древности нечто подобное случилось, судя по всему, с Пифагором – мыслителем, в существовании которого никто всерьез не сомневается. Но при этом ему приписывается множество идей, из которых нам лучше всего известна теорема про квадрат гипотенузы, равный сумме квадратов катетов. Теорему, пожалуй, впервые доказал сам Пифагор, но то сложное учение, которое впоследствии назвали пифагорейством, явно было составлено в некоторой степени его учениками, а не лично им самим. Можем ли мы сказать, что пифагорейство придумал Пифагор? Или, наоборот, что его придумал не он сам? Оба утверждения будут в значительной мере произвольными.
7. Теперь представим себе следующую ситуацию. В нашей книге спорят между собой Ревнитель и Скептик. Это вымышленные фигуры, но я для большей литературности мог бы дать им имена и говорить от их имени, и так поступил бы не я один. Так, скажем, возник в середине XIX в. Козьма Прутков – коллективная литературная маска, заведомо несуществующий автор. Или даже не автор, а рассказчик, то есть тот, в чьи уста автору или авторам хочется вложить свое повествование, чтобы придать ему большую выразительность. Может ли так получиться, что через несколько столетий будут утрачены все сведения о литераторах, создавших образ Козьмы Пруткова, и он будет восприниматься как единственно возможный автор приписанных ему текстов?
Вполне возможно, что такая история произошла, к примеру, с Гомером. Не исключено, что он – собирательный образ аэда, певца великих подвигов славных героев, введенный просто для удобства. Но нет никакого сомнения, что в реальности существовало некоторое количество подобных аэдов-гомеров, о которых мы ничего не знаем. Тексты, авторство которых приписано некоему человеку, заведомо их не писавшему, принято называть псевдоэпиграфами.
Итак, насколько справедливы претензии Эрмана (особенно в том заостренном виде, в котором они предстают перед русским читателем его книг)? Фактически он утверждает, что об авторстве можно говорить лишь в случае (1), когда оно подтверждено документально. А если подтверждения нет, или тем более если документально доказано, что гражданин Иванов не писал данного текста собственноручно, можно говорить о подлоге. Но такой подход привносит требования, которые просто отсутствовали в древности, да и в наши дни не во всех ситуациях обязательны.