Одинокий некромант желает познакомиться

Глава 7

В этом доме было уютно. И дело отнюдь не в светлых стенах и не в террасе, где стояли стол и стулья. Не в простой скатерти и даже не в булочках, остро пахнущих чесноком.

Дело было в самом месте. Странном.

Да, Глеб знал, что женщины любят цветы, но… не настолько же! Растения были везде. В длинных кадках, наполненных мелкими камнями, в высоких вазонах, куда умещались уже почти дерева, в крохотных, с мизинец, горшочках, что стояли на полочках, вытеснив обычные для таких мест фарфоровые статуэтки. Растения вились, оплетая и столбы, на которых лежала крыша, и решетку террасы. Они расстилались разноцветными коврами листьев и спешили заселить все поверхности.

Но это не раздражало. Напротив, она, бледная женщина со светлыми волосами, смотрелась естественной частью этого живого мира… пожалуй, довольно нечеловеческой частью. Куда более нечеловеческой, чем Арвис.

Глеб помог поднять поднос. И расставил чашки. Принял высокий заварочный чайник. И сам наполнил чашки ароматным, куда более ароматным, нежели в столичной чайной, напитком.

– С липовым цветом и мятой, – пояснила Анна, устраиваясь напротив. – Надеюсь, вы не возражаете?

– Ничуть.

– Рекомендую добавить гречишный мед, если любите сладкое. Сахар убивает вкус.

Гудели пчелы, но где-то далеко, и гул этот не вызывал страха, хотя стыдно признаться, но пчел Глеб побаивался. Чай был терпким и сладковатым сам по себе, мятные ноты – легкими. А липа… липа – это всегда липа.

– Арвис… он ведь из радужного народа, верно?

– Исшхасы, – согласился Глеб. – Так они себя называют. Но в нем лишь половина крови, а как такое получилось… не буду лгать, что знаю. Предположу.

Небо было светлым. Солнце – ярким. Женщина молчала, ожидая продолжения истории, которая станет своеобразной платой за чай и несколько минут покоя.

– У исшхасов есть обычай. Они отпускают молодняк гулять по миру, полагая, что тем стоит удовлетворить свое любопытство, а заодно узнать, что и вне холмов есть жизнь. Молодые отличаются от стариков. Они гибче. Куда лояльней к людям. И порой ищут странного, к примеру, связываются с человеческими женщинами. Реже – с мужчинами.

Та деревушка называлась Малые Козлики. И забавно, что козлов в ней не было, не считая разве что двуногих.

Обыкновенная. Приткнувшаяся меж двумя речушками, подпертая с одной стороны лесом, она жила своей неторопливой жизнью, в которое время, казалось, вовсе отсутствовало. Здесь менялись дни и сезоны, но… не люди. Да, кто-то появлялся на свет, кто-то умирал, однако что это меняло?

Нет, деревня не была бедной. Беленые стены домов. Соломенные крыши, а местами и дранкой крытые. Просторные дворы и скот, который здесь ценили куда больше людей.

Тогда еще на подходе Глеба поразили местные коровы – невысокие, но какие-то до того ладные, что взгляда не отвести. Их шкуры цвета темной меди лоснились. Белые рога были круты и остры с виду, а глаза полны печали.

Будто знали что-то.

Его напоили молоком. Просто так, ибо путников положено встречать, ведь всяк знает, что с идущим по дороге и милость Господня, а уж какая, так то от хозяина зависит.

И потому от монетки отказались. Мол, так оно не по обычаю.

Почему Глеб решил остановиться в той деревеньке? Сложно сказать. Может, и вправду притомился, все ж от Збесского кряжа путь был долог. Может, решил дать отдых коню. А может, и вправду Господь, с которым у Глеба отношения не складывались, привел. В нем весьма скоро опознали мага, но не обрадовались, только староста, крепкий еще мужчина с окладистой бородой, вежливо попросил от коров держаться подальше. А то ж мало ли, вдруг молоко закиснет. Взамен он пригласил Глеба в свой дом.

А что, дом был хорош. Каменный. Крылечко резное. Ставни расписные. Лавки. Кудель, которую мучила меланхоличного вида девица, то ли дочка, то ли одна из невесток. В доме было людно, шумно и, несмотря на окна, чадно. И Глеб попросился в сарай.

Он все одно к дороге привык. Да и лето на дворе. Солнце припекает. В сарае-то, на душистом сене, совсем иначе спаться будет, чем в духоте дома. А взамен он заговорит пару камней от шукш. Нечисть мелкая, для людей неопасная, а вот от курятника ее отвадить непросто.

На том и сговорились.

В первую ночь Глеб просто спал. И спалось хорошо. Он помнит, что видел что-то чудесное, пахнущее молоком и творогом, который принесли поутру. Жирный, рассыпчатый, щедро приправленный сметаной и медом, тот был сладок. И пожалуй, Глеб согласился, что лучшего завтрака и пожелать нельзя.

– Они не знали, ни кем он был, ни к какому племени принадлежал, – про тот творог рассказывать было неуместно, как и про тоненький вой, который разбудил его посреди ночи.

Тогда Глебу почудилось, что воет пересмешник, который любит притворяться ребенком. Вдруг да дрогнет бабье сердце и жалость затмит разум…

Пересмешника следовало изничтожить. И Глеб поднялся.

Он с немалым трудом избавился от сна, где все так же сладко пахло молоком и сеном. Он выбрался из копны, смахнул тяжелый тулуп, выданный ему вместо одеяла.

– Да и только смог добиться, что чужак… думаю, они его даже не видели, кроме дочки старосты. Она родилась красивой, но… как бы выразиться, не особо умной.

Пустота в глазах. Удивление. И рот приоткрытый, будто она точно знает, что ничего не знает. И главное, не притворялась.

– Ее поставили пасти коров. Чем она зацепила исшхасов, вряд ли получится узнать. Подозреваю, всему виной любопытство. Связь их была недолгой. И он ушел раньше, чем узнал о беременности. В общем, от плода бы избавились, если бы не коровы.

Те самые медношкурые коровы с белыми, будто из мрамора выточенными рогами.

– Исшхасы по своему обычаю оставляют подарки. Вот и этот… я не понял, что именно он сделал. У исшхасов совсем иная сила, но коровы изменились. Точнее, девушка их изменила. Поэтому ее и не рискнули тронуть…

Вой то обрывался, то вновь растекался песней по деревне, заставляя нервничать собак. А Глеб все не мог обнаружить, откуда же он доносится.

Но скрипнула дверь. И на пороге появился староста.

– А ну цыц, оглашенный! – рявкнул он кому-то.

Вряд ли пересмешнику. Того и здоровые мужики опасаются, потому как тварь, пусть и невелика, но юрка и коварна, а уж когти ее острее косы будут. Взмахнет рученькой и вскроет горло.

Вой прервался ненадолго, а после зазвенел с новой силой.

– Тихо, сучье семя! А то разбудишь сейчас… – староста хлестанул кнутом. – Я с тебя тогда шкуру сыму.

Вой звенел.

– Ах ты ж…

– Идем, Костень, – на пороге появилась старостиха, женщина крупная, степенная. В белой ночной рубахе до пят она походила на призрака. – Идем, а то и вправду разбудишь.

– Так ведь…

– Сам знаешь, на нашем сене так спится, что ни один… – договаривала она уже шепотом, и Глеб напрягся. Как-то вот… не любил он этаких сюрпризов. – А ты орешь.

Добавила это женщина с упреком.

– Он же ж не со зла. Голодный. Небось днем не покормил, да и вечером запамятовал?

Крякнул староста.

– И воды опять же… сейчас я ему плесну чего, пусть поест, бедолажный…

Глеб сотворил полог. Уж очень интересно стало ему, кого там собралась кормить старостиха. Он умел ходить беззвучно, к шишиге подбираться доводилось, что уж говорить о немолодой женщине. Та долго возилась в сенях, перебирая горшки, бормоча что-то под нос, то ли супруга ругая, то ли того, воющего.

Наконец, плеснув из горшка в ведерко, она подхватила его и пошла. Она минула дом, и сарай, где обретались коровы, обошла махонький, но вполне себе крепкий с виду курятник, чтобы остановиться у зарослей малины.

– Ишь, поперла, – пробурчала, раздвигая колючие ветки. И Глеб шагнул следом.

В малине имелась тропинка, которая вывела к старой груше. А уж у корней ее Глеб и увидел решетку.

– Иду, иду… не ори так, – женщина остановилась и, опустившись на карачки, принялась развязывать веревку. – Что за напасть на нашу голову… да кабы не коровушки, кормилицы наши…

Из ямы несло тьмой. А еще болью, гнилью и характерной вонью отхожего места.

– Фу, завтра соломки принесу…

– Кому? – поинтересовался Глеб, и женщина ойкнула, схватилась за сердце. Она охнула, покачнулась было, но упасть Глеб не позволил. Подхватил под ручку и предложил: – Сама расскажешь или как?

– К тому времени, как интересное положение девушки стало заметно, скот уже в достаточной мере переменился, чтобы гулящую не побили камнями. В деревнях живы некоторые суеверия.

Так, господин магик, она же ж с лесным человеком спуталася, – староста разводил руками и недовольно поглядывал на жену, будто именно ее полагал виноватой во всех нынешних бедах. – А они только и радые отродье свое честным людям подбросить.

Отродье сидело на цепи. Оно было тощим. Грязным. И злым.

Оно скалилось одинаково что на Глеба, что на старосту, признавая лишь старостиху с ее котелками. Оно ело из корытца, шумно чавкая и запихивая обеими руками варево из картофельных очисток и каши, щедро заправленное сывороткой.

А еще оно было темным.

– Мы ж его честь по чести в лес носили, на три ночи. Так не забрали же ж, – староста чесал бороду, а Глеб пытался понять, что ему с полукровкой делать. Оставлять было нельзя, дар давно уже очнулся и перешел в активную фазу. Чудо просто, что малец никого не угробил. – Мы б его того, да… тогда ж что с коровками станется? Коровки-то больно ладные, а молоко-то, молоко… мед, а не молоко.

Анна слушала внимательно. Она подперла щеку рукой, и солнце коснулось бледной ее кожи, сделав ее будто прозрачной. Над ее волосами плясали пылинки.

А неведомое растение с толстыми мясистыми листьями точно опустилось ниже, пытаясь коснуться этих волос.

– Они побоялись избавиться от мальчишки. Но и принять его не приняли. Будь он человеком, да… поговорили б люди, но и только. А вот ту, что с нелюдью спуталась, и камнями закидать могли.

Так же ж дочка… единственная… как же ж… мы же ж… свадебку в том годе… вона, дом тут поставили… коровок дали…

Не из жалости. Из того же нежелания упускать ту, кому посчастливилось – или напротив? – получить дар.

– Сельчанам сказали, что дите родилось мертвым. В деревнях такое бывает. Там порой не любят ненужный приплод, – это признание далось нелегко. – А мальчонку сперва растили в доме, с поросятами, а там уже в яму посадили.

– И что вы сделали?

– Ничего. – Глеб отставил кружку.

Он мог бы устроить процесс. Скандальный. Показательный. И староста со старостихой отправились бы на каторгу. А с ними и дочь, и вся деревня недолго простояла бы.

Но разве стало бы кому от этого легче?

– Написал доклад в министерство образования. Но это скорее для очистки совести. Мальчишку забрал… Им повезло. У него стала открываться сила. Думаю, пара недель, и то, что Арвис не мог сказать, он бы сделал. Для проклятья слова не нужны, достаточно желания, идущего от сердца.

Его пришлось отмывать.

Арвис упирался и верещал, не желая заходить в баню. А после, когда Глеб сам надраивал его тягучим дегтярным мылом, просто выл.

Одежду срывал. Передвигался на четвереньках, и был момент, когда Глеб подумал, что вряд ли из полукровки что-то получится.

– Он со мной два года. Прогресс очевиден, но с речью у него по-прежнему сложно.

Анна молчала.

Смотрела на чашку и молчала. Думала? О чем? О том ли, что назойливое растение все же коснулось волос, легло, выпустив тонкие усики, зацепившись за тонкие же пряди.

– А с ишхасами вы пытались связаться? – Она подняла руку и с легкостью отцепила лиану. – Насколько я знаю, они дорожат своей кровью.

– Пытались. Я трижды отправлял запрос, но возможно, дело в том, что парень темный, а эта сила противна сути ишхасов… хотя в кого тогда? Не знаю. Позволите ваш амулет?

Она молча сняла амулет с шеи. Протянула. Замерла, наблюдая с интересом.

Что ж, за пару дней проклятье выпило половину, это неплохо, если подумать… если хорошо подумать… Глеб коснулся пальцами кости выпня, которая сама по себе была лишь отличным проводником, а вот тончайший срез жабьего камня, скрытого внутри, служил накопителем и преобразователем.

Сила текла легко. И лишь что-то, коснувшееся ноги, заставило прерваться на мгновенье. Очередное растение? Да это же… если Глеб не ошибается, а он не ошибается, поскольку платит вот за эти мясистые листья пунцово-красного оттенка по три рубля за штуку…

Гадючник. То есть у него наверняка было другое название, научное и тяжелое в произношении, но в народе его прозвали гадючником.

Он и вправду на змею походил. Толстые мясистые побеги и крохотные листики, прижатые к ним, будто чешуя.

– Простите, – Анна, улыбнувшись, дернула плеть. – Он весьма жаден до темной силы, а в активной фазе еще и подвижен. Зато мошек нет. Всех переловил.

Гадючник не спешил отпускать ногу Глеба. Сила? Почему бы и нет… а на здешнюю коллекцию, пожалуй, стоит взглянуть поближе.

– Вот, – зарядив амулет силой, Глеб вернул его Анне.

– Спасибо. Мне неловко, но я не стану отказываться. Однако мне будет менее неловко, если вы назовете цену, – она поглаживала толстый стебель. – В таком случае это даст мне возможность обращаться к вам в случае необходимости.

Цену? Отчего бы и нет.

– А листья у вас есть?

– Лобрарии красной?

– Гадючника, – на всякий случай уточнил Глеб.

– Вам утренние или вечерние?

– А в чем разница? – кажется, подобного вопроса от него не ждали. Глеб развел руками: – Я артефактор, как-то все больше с рунами работаю.

Анна склонила голову, показывая, что приняла объяснение:

– В рассветных высока концентрация дубильных веществ, они идеальны для кровеостанавливающих мазей или для составов, которые используют при операциях с плотью. Они замедляют разложение. В то же время в вечерних максимален набор эфирных масел и эфедринов.

Кажется, Глебу стоило бы заглянуть в учебник по травологии. Или…

– И тех и других, – решил он. – Если хотя бы с полдюжины будет…

– Будет, – Анна поднялась. – Идемте.

Спорить желания не возникло.

А в доме пахло лесом, свежим сосновым лесом, и еще немного грозой. Травяным лугом, которого коснулось солнце. Запахи эти никак не вязались с обыкновенною, кроме, пожалуй, обилия растений, обстановкой.

– Вот, – Анна толкнула дубовую дверь. – Моя кладовая. То, что подписано именами, это на заказ. Из остального берите что нужно…

Комната была невелика. Слева вытянулись полки. Справа. И впереди, кажется, тоже.

А на полках… Глеб взял ближайшую коробку, до половины наполненную белесыми комками, на первый взгляд показавшимися просто кусками камня. Но нет, корневища бледной вечерницы. Земляной, кажется, ругался, что достать их почти невозможно.

Тонкие нити кровохлебки черной. И пучки травы, перевязанные лентами. Та же вечерница. Анемоны бледные. Лютик ядовитый и луковичный. Вех… пометка, что полуночный. А на пучке рядом знакомый знак полнолуния.

Корни. И клубни. Листья. Побеги. Полупрозрачные склянки. Сухие лепестки в коробках из-под монпансье. И даже куски коры.

– Осторожно, – предупредила Анна. – То, что в красных коробках, лучше голыми руками не трогать.

Глеб и не стал. Он обвел сокровищницу – и ведь никакой защиты, помимо щеколды! – взглядом. А потом сказал:

– Знаете, у меня к вам деловое предложение… вы бы не хотели поработать в школе?

Глава 8

Анна моргнула. Он серьезно?

Нет, ей, безусловно, приятно, что ее кладовую оценили, хотя бы потому, что муж полагал все это дело баловством. Да и не он один – положа руку на сердце, никто-то не относился к увлечению Анны как к чему-то серьезному, стоящему внимания и усилий.

Цветочки? Травки? Пускай, чем бы женщина ни занималась, лишь бы в мужские дела не лезла. Нет, тогда Анна услышала то, что не предназначалось для ее ушей, и все одно было больно. Обидно.

И обида, как оказывается, никуда не делась. А может, ей просто хотелось одобрения?

– Конечно, школы пока нет, но к сентябрю появится, – меж тем продолжил Глеб. – Мы уже занялись реконструкцией. Учеников немного, но, надеюсь, со временем станет больше.

Глеб крутил в руках коробку с клубнями веретеницы, будто не находил в себе сил расстаться с ними. Впрочем, пусть забирает. Все одно через месяц надо нынешнюю популяцию рассаживать, а разрастаться ей некуда, вот и придется часть клубней убрать на хранение.

– Мальчики, сами понимаете, специфические. Но обидеть вас мы не позволим.

– Вы уверены?

В школу? И ладно бы обыкновенную, но для магов… и лестно, и все же вряд ли у Анны получится.

– Я не уверена… я ведь… у меня и диплома-то нет.

Глеб, кажется, удивился. И коробку с явным сожалением на полку вернул.

– Почему нет?

– Есть, но с курсов… два года… в основном нас учили правильно сочетать букеты и погружать цветы в сон, чтобы стояли дольше. А с университетом как-то не срослось.

Сперва денег не хватало, потому что дар у Анны слишком слабый, чтобы рассчитывать на стипендию, да и учеба Никанора забирала все его время. Кто тогда работать будет?

Потом же, когда деньги появились… то зачем? И разве охота ей, взрослой состоявшейся женщине, садиться за парту? Тем паче что с состоянием дар не усилился, работать… к чему работать, когда и так неплохо?

– То есть, – Глеб очертил полукруг, – все это вы сами?

– Мне было интересно.

Все началось с той самой оранжереи, которая, следовало признать, была убежищем. Тихим местом, в котором Анне не нужно было притворяться женой того самого Лазовицкого. От нее никто не требовал блистать или хотя бы соответствовать.

Зато были первые орхидеи, купленные мужем по случаю. И махонькая коробочка с семенами придорожной пыльницы. Ее Анна приобрела у старухи, которая продавала травы и сказала:

– Все одно не вырастет. Ей свобода нужна.

Выросла. Пусть и три чахлых ростка из более чем полусотни, и два погибло, пока Анна поняла, что им нужно.

– Что ж… – Глеб почесал переносицу. – Я не думаю, что отсутствие диплома так уж важно. Вы знаете и умеете то, что не знают и не умеют другие. Это имеет значение. А бумажки… надо будет, сам вам выпишу. Просто подумайте над моим предложением.

Анна думала.

Нет, она не собиралась. Она… у нее своя жизнь. Тихая. Устоявшаяся. Ей немного осталось, что бы там ни говорили целители. И что плохого, если оставшееся время она не захочет тратить на какую-то там школу, где… зачем мастерам Смерти травы?

Глеб, верно, догадался о ее сомнениях, и тихо произнес:

– Взамен я попробую разобраться с вашим проклятьем.

Земляной сидел за столом, на этот самый стол закинув ноги, и разбирал приглашения. Горка конвертиков на серебряном подносе пахла духами. Многими. Сразу.

И Земляной, выудив очередное письмецо, подносил его к носу, принюхивался и морщился. Затем взмахивал ножом, правда, не для бумаг, а собственным ритуальным, и освобождал очередную визитную карточку.

– А ты популярен, друг мой, – сказал он, помахав перед носом белым прямоугольником, на котором поблескивали золотом завитушки. – Семь приглашений к ужину, два – на театральную премьеру…

– Здесь театр есть?

– А то… два года уж как построен. И труппа, уверяю, мало чем хуже столичной. Княгиня Соболева значится большой любительницей этого дела. А старая карга, надо признать, весьма переборчива.

Карточка отправилась в пузатую урну для праха, уже наполовину заполненную другими карточками.

– Что-то важное?

– Ужин, – Земляной убрал ноги. – Ужин, который ты пропустил, был важен. Твоя Аделечка, конечно, вся извелась, но, похоже, осознала, где ее место. И ужин не испоганила, да… подавали карпа, запеченного с картофелем. Соус… великолепен. Я впервые объелся.

Он похлопал себя по впалому животу.

– Извини, тебе не оставили, потому как шляешься невесть где, а мы тут голодные сидим.

– Я весть где шляюсь, – возразил Глеб, впрочем, пропущенный ужин оставил его равнодушным, тем более у Анны он перекусил, а на кухне, глядишь, и сыщется кусок хлеба, а если повезет, то и масло к нему. Надо только подождать, чтобы Адель убралась.

Упрямство девицы вызывало невольное уважение. Правда, не такое, чтобы и вправду сближаться с ней. Хватит и того, что Глеб вежлив. И будет вежлив, пока девица соблюдает договор.

– И как соседка? – поинтересовался Земляной. – Жива?

– Мы должны снять проклятье.

– Да? – Земляной приподнял бровь. – Она настолько хорошенькая?

– Нет.

– Богата?

– Понятия не имею.

Состоятельной особой Анна не выглядела. С другой стороны, содержимое ее небольшой оранжереи говорит об обратном – тех растений, что принадлежат Императорскому ботаническому саду, куда как больше, но там точно нет и третьей части того, что собрала Анна.

– Тогда откуда такой самоубийственный альтруизм?

В урну отправилась очередная визитная карточка, на сей раз вызывающего угольного цвета, аккурат по последней столичной моде.

– Оттуда, – Глеб протянул коробку, которую собрала Анна. – Взгляни.

Нераспечатанные конверты – а ведь придется возиться, рассылать визитки, отвечать, тратить время на то, что в обществе принято называть вежливостью, – отправились на пол.

Земляной приподнял крышку. Вытащил сверток. Развернул. И замер.

– Это же…

– Вечерница. К слову, у нее коробка таких клубней.

На лице друга и партнера появилось то самое выражение нежности, которое случалось во время недолгих, но довольно-таки частых влюбленностей.

– Моя ж ты…

В следующем свертке оказались листья.

– Кровянка красная… ты знаешь, сколько это стоит? А здесь… тонконог сизый? И говоришь, у нее еще есть?

– Целая кладовая.

Земляной бережно раскрывал сверток, совал длинный нос, вздыхал и убирал обратно.

– Слушай, а может, ты на ней женишься? – он поднес к губам нечто похожее на ком то ли пуха, то ли белой пыли. – Она умрет и завещает нам все…

– А может, лучше мы снимем проклятье и оставим ее при школе вместе с оранжереей, в которой все это растет?

– Вечерница не растет в оранжереях.

– В обыкновенных, может, и не растет, а вот у Анны вполне себя неплохо чувствует. Зацветать вот будет.

– Зацветать? – Земляной встрепенулся. – Серьезно? Когда?

– Понятия не имею.

Блеск в глазах Алексашки несколько настораживал.

– Это же… – он вскочил, но пух свой не выронил, напротив, держал в сложенных горстью ладонях, бережно баюкая. – Это же… ты не понимаешь… пыльца вечерницы… она зацветает через пять лет в лучшем случае… и если снять пыльцу, то…

– Пыльца там тоже была. Кажется. Не уверен.

– И ты не взял?!

– Я ж не знал, что она тебе нужна…

– Двоечником был, двоечником остался. – Пух вернулся в коробку, а Земляной вытер руки о штаны. – Значит, так, завтра ведешь и знакомишь меня с этой… чудесной женщиной, а дальше мы вместе думаем. Думаем, думаем, глядишь, чего-нибудь надумаем. А нет… будем напрягать старика.

– Полагаешь?..

Алексашка нежно погладил коробку, которая, надо полагать, весьма скоро окажется в лаборатории, в старом шкафу, на двери которого Земляной навесил пару щитов и амбарный замок в слабой надежде уберечь сокровища от подопечных.

Выражение лица его, весьма живое, сделалось отчетливо тоскливым.

– Я постараюсь сам, конечно, но… дед хоть и дерьмо редкостное, но лучший в этом деле…

– А ты?

– А я… ты же помнишь. Бездельник. Бездарь… что там еще? Я даже не уверен, что он отзовется. Хотя… зависит от того, что там за проклятье. Любопытство у деда всегда было сильнее гордости.

Анне не спалось.

Подобное и прежде случалось, и тогда она выбирала из череды склянок ту, которая с узким горлышком и сургучной печатью. Отсчитывала семь капель терпкого травяного настоя, растворяла их в молоке, глядя, как приобретает оно характерный голубой оттенок.

Пила. Закусывала горечь медом. И возвращалась в постель.

Снотворное дарило яркие сны, и порой возникало даже искушение прибегнуть к нему просто так, ради самих снов, но Анна держалась.

Сегодня она, покачав на ладони пузырек – оставалось больше половины, – вернула его на место.

Проклятья не снять.

Ей обещают, но Анна точно знает, что его не снять. Снова будет боль. И мучительное восстановление, только вместе с телом вернется и тьма. И прорастет в очередной раз. В который? Она не знала. Бросила считать после дюжины…

Так зачем себя мучить? Или ей интересно? Школа. Дети.

Своих у нее никогда не будет, а эти… полукровка, который понравился снежным лилиям. И тот, другой, слегка застенчивый, но явно гордящийся собственной силой. Он старательно держался по-взрослому, только от этого не переставал быть ребенком.

Есть и другие…

И никто не заставит Анну остаться при школе, если ей не понравится. Зато ей не нужно будет искать накопители с темной силой.

Она прижалась лбом к холодному стеклу.

Она не ответит согласием. Согласие – это обязательства, которые Анна не хотела на себя принимать. Ей не так много осталось, чтобы тратить время на исполнение ненужных обещаний. Она… она всего-навсего попробует.

Ветер коснулся щеки, будто утешая. Зазвенели едва слышно листья камнелистника, стало быть, через пару дней и снимать придется, чтобы, налившись тяжестью, не повредили побеги.

Опять же, можно мальчишек попросить.

И в оранжерее много работы. Стоит признать, что Анна не успевает. И быть может, давно следовало бы нанять помощницу, но почему-то мысль о посторонних людях в ее владениях вызывала глубочайшее отторжение.

Тогда выходит, что соседа она не воспринимает посторонним? Как такое возможно?

Ветер пощекотал шею, скользнул по рукам, обвивая их теплом.

Завтра. Анна подумает обо всем завтра. А сегодня… семь капель, молоко и пол чайной ложки меда.

Сны получились цветными.

Они появились с самого утра, ее странные соседи.

– Доброе утро, – Глеб приподнял шляпу, приветствуя Анну и госпожу Верницкую, которая взяла за привычку прогуливаться по улочке, пристально наблюдая за всеми. – Надеюсь, не помешаю…

От снов осталось ощущение волшебства. И робкое ожидание чуда.

– Хочу представить вам моего друга и соратника. Александр Земляной.

Еще один мастер Смерти, тьма которого, в отличие от силы Глеба, ощущалась остро, болезненно даже. Она не просто окутывала мужчину, она пронизывала все тело его, наполняя что кости, что плоть. И ему, должно быть, было тяжело.

Но он улыбался. Так легко и искренне, что Анна почти поверила. Вот только ветер, от которого не спрячешься, шепнул: «Ложь».

И Анна согласилась. А еще испытала легкое разочарование: она не любила лжецов, пусть и таких вот очаровательных.

Александр раскланялся с госпожой Верницкой, поцеловал обе ее руки, что-то сказал… Анна не услышала. Она смотрела на тьму. Она слышала тьму.

И Александр понял.

Его улыбка на мгновенье потускнела, а из глаз выглянула тьма, та самая, живая, любопытная. Кто сказал, что она так уж сильно отличается от людей?

– Несказанно счастлив быть представленным даме столь безусловно очаровательной… – он поцеловал и руку Анны, легко коснулся губами, но проклятье тотчас ожило. – Простите. Порой забываюсь. Привычки, они такие. Где бы мы могли поговорить приватно?

Он не отбросил маску насмешника полностью – ветер знал, что все люди носят маски, только одни привыкают к ним более других, – но лишь позволил коснуться края себя настоящего.

Не Анне – ветру. Ветер, он видит куда больше людей.

– Прошу. Только… – она поморщилась, пытаясь унять внезапную боль в ноге. Снова левая. Вот уж не хватало. Ольга Витольдовна смотрит и не собирается упускать ни мгновенья этого спектакля. – Не будете ли вы так любезны…

Руку подал Глеб.

– Благодарю.

Она давно уже не испытывала стыда, прося о помощи. В конце концов, это ведь нормально, каждому может понадобиться…

В гостиной было прохладно.

А стоило закрыться двери, как Глеб подхватил Анну на руки:

– Куда?

– Туда давай, – Земляной вытащил кресло. – Вот так. Прошу потерпеть. Это даже хорошо, что оно ожило, нам нужно снять слепок. Сидите смирно.

Анна сидела.

Жесткая спинка. У всех кресел в доме жесткие спинки и массивные подлокотники, и сама мебель такова, чтобы на нее можно было опереться.

– Потерпите, это недолго, – голос Глеба доносился из-за спины. – Земляной у нас один из лучших специалистов по проклятьям.

– Вообще-то я больше по големам… проклятья – это так, тяжкое наследие прошлого и неисполненные надежды предков. Одного конкретного.

Он говорил, отвлекая, но Анна не дала себя обмануть. Она замерла, предчувствуя боль. И тьма коснулась висков. Потекла по шее, слизывая холодную испарину. Она просочилась под рубашку, обняла плечи. Она перехватила дыхание и пробралась внутрь, наполнив легкие словно водой.

– Дышите, – приказали Анне.

И она задышала.

Тьма наново вылепила ее кости, натянув поверх платье из мышц и прикрыв все это полупрозрачною кожей. А руки на голове теперь ощущались как-то отдельно от ее тела.

– Отлично… совсем немного осталось. Приготовьтесь, я разбужу проклятье. Нужно взглянуть на него поближе. Но будет больно.

Анна знала. Анна умела терпеть боль. Ей так казалось.

И она сделала глубокий вдох. И расслабилась, готовая принять удар. А тьма… тьма ко тьме… в черной-черной комнате черный-черный кот, который не желает даваться в руки. Тьма любит играть, и с Анной тоже. Боль все не приходила и не приходила, и Анна даже подумала, что, возможно, ничего не получилось, когда вдруг вся ее призрачная кожа вскипела. А следом и кровь.

И она хотела закричать, но тьма закрыла рот мягкой лапой. А потом свет и вовсе померк.