Вернувшись из ада

Первая глава

Алин Пари

На самом деле я – Алёна Паршина, но мама вышла замуж за француза и изменила моё имя на французское, чтобы я в школе не выглядела белой вороной, хотя, кажется, в Швейцарии это всем всё равно. Но сделанного не воротишь, а я теперь – Алин, хотя логичней было бы быть Еленой. Но мне было семь лет, права голоса у меня не было, а мама… В общем, ей лучше не возражать. Я и не возражала, мне-то что.

Несмотря на то что Жак мне неродной, любит он меня и заботится, как о собственной дочери, в результате чего я выросла фифой. Балованной, значит, хотя в свои двенадцать я это не очень понимала, пока меня не пригласили в специальную школу. Поначалу, услышав «школа колдовства», я удивилась, потому что больше всего это походило на розыгрыш – сопливую фэнтезятину я читала, конечно.

Но в школу я не попала… Герр Шлоссер, пришедший к нам тогда домой, рассказал мне, что все школы Швейцарии возят детей на экскурсии – ну, это я знала и так, но вот в двенадцать лет детей знакомят с историей нацизма, поэтому экскурсии специфические, а так как я – ведьма, то мне нужно знать технику безопасности, а то могут быть неприятные сюрпризы. Но я слушала его вполуха… Дура я, просто непроходимая дура… Что мне стоило выслушать умного человека?

Об экскурсии куда-то на север Германии нам объявили вчера, и вот сегодня мы едем. Удобный автобус, есть туалет и даже телевизор. Мне, впрочем, скучно. Объяснения по поводу того, куда мы едем, я пропустила мимо ушей, запомнив только, что это надо, и всё. Ну, надо и надо… Мне всё равно.

Приезжаем мы в какой-то городишко, ничего интересного, после чего нас распускают «погулять». Ну, погулять – это мысль, поэтому я топаю в парк. Народу здесь немного, стоят какие-то статуи, мне неинтересные, хотя вон та, в виде девочки с поднятыми вверх руками, которая будто защищается от чего-то, жутковато выглядит. Но мне просто скучно, хочется домой. Думая о том, что мы уже целый день путешествуем, я в задумчивости пинаю какие-то то ли камни, то ли вообще кости. Да ну, откуда здесь кости?..

Одета я в платье. Лето на улице, поэтому по маминому настоянию я надела платье, хотя в джинсах было бы удобнее, но мама воспитывалась в суровых условиях, поэтому за непослушание может и за косу оттаскать, и по заднице отходить. Поэтому я боюсь с ней спорить. Да и нарываться ради платья? Фиг с ней! Вырасту, уеду от неё подальше, там она меня уже не достанет.

Вот так я иду, а затем вдруг вижу в траве какой-то железный кружок, на смайлик похожий. Наклонившись, беру его в руки, совершенно забыв о том, что говорил герр Шлоссер. В первый момент ничего не происходит, но вот когда я пытаюсь согреть в руке странно холодный металл, внезапно качусь кубарем от сильного удара по спине. Я слышу свист, и ещё более сильная боль обжигает спину. Обнаружив себя в грязи, я тем не менее не успеваю даже закричать.

– Aufstehen!¹ – слышу я злой выкрик. Чьи-то руки быстро поднимают меня на ноги.

– Нельзя лежать – будут бить! – по-французски произносит женский голос.

– За что?! – спрашиваю я, тем не менее заметив помогавшую мне женщину сквозь выступившие слёзы.

– За то, что лежишь, – француженка явно не в настроении что-то ещё объяснять, она придерживает меня, а потом я слышу ещё один злой выкрик и рычание собаки, сменившееся истошным криком, в котором нет ничего человеческого.

Я обнаруживаю себя в толпе людей – детей и взрослых. Нас гонят вперёд, подгоняя очень болезненными ударами каких-то палок. Я почти в панике – что происходит?! Что случилось?! Почему с нами так обращаются? Я смотрю по сторонам, насколько это возможно, но не вижу ни парка, ни статуй, вижу лишь рвущихся с поводков собак, желающих, кажется, вцепиться в меня зубами, и каких-то женщин в одинаковой чёрной одежде, глядящих на меня так, как мама, когда злится.

Я замечаю, что толпа состоит из женщин, девушек и даже детей, я вижу девочек гораздо младше меня! Нас гонят куда-то, как скот, постоянно кричат, бьют, будто получая от этого удовольствие. Мне жутко, просто не сказать как! Наконец, появляется какой-то то ли сарай, но длинный, то ли… как же это слово было?.. Барак, вот! Внутри стоят столы и больше ничего нет. Я слышу ещё одну команду, но не понимаю её.

Люди вокруг меня начинают быстро раздеваться. Я же стою, замерев, не понимая, зачем они это делают.

– Быстро снимай с себя всё! – выкрикивает француженка. Но я не хочу!

Зачем нужно раздеваться, кажется, догола? Я не буду! Ой… Какую-то замешкавшуюся девочку бьют так, что брызги крови летят во все стороны. Это так страшно! Увидев женщину в чёрном, движущуюся в моём направлении с предвкушающей улыбкой, я судорожно начинаю расстёгивать платье. Женщина всё не уходит, она чего-то ждёт, и меня накрывает ужас от её улыбки, поэтому я быстро снимаю с себя всю одежду, как и другие женщины вокруг меня.

Что происходит, я по-прежнему не понимаю, но быть избитой не хочу. И тут звучит выстрел – ту девушку, совсем девочку, просто пристрелили! Видя это, я пытаюсь завизжать от страха, но сильный удар палкой в живот выбивает воздух из лёгких, отчего я чуть не падаю. Очередной хлёсткий удар по обнажённой спине заставляет меня кинуться к толпе таких же голых женщин и девушек.

Нас стригут налысо, затем загоняют в душ, где льётся просто ледяная вода, а затем… затем меня привязывают к креслу такому, ну, которое заставляет ноги раздвинуть, и делают очень больно. Я кричу от этой боли где-то внизу живота, а меня за это бьют по лицу. Впрочем, я не одна такая, все вокруг кричат, визжат, плачут. Затем мне выдают полосатое платье, но белья не дают, а когда я спрашиваю, то получаю такой удар по лицу, что на мгновение теряю сознание. Но хуже этого платья – деревянные сандалии, в которых очень неудобно, правда, говорить об этом я уже не решаюсь.

Затем нас опять гонят. Кричат, бьют, загоняя в низкие деревянные строения. Мне показывают на какое-то место, а так как я не понимаю, то получаю ещё пару ударов, падая на колени. Другие женщины поднимают меня и куда-то усаживают, а я просто ничего не могу понять и только реву от ужаса.

Меня никто не успокаивает, но всё происходящее настолько страшно, что я просто не могу остановиться. Я ничего не понимаю – где я нахожусь, кто эти люди, за что с нами так? Что я такого сделала? Неужели это театр? Нет! Ту девочку точно убили, по-настоящему, это не может быть театром. Тогда что это, что?! Почему эти, в чёрном, так больно дерутся?

– Что это? Где мы? – я не замечаю, как произношу свой вопрос вслух.

– Это концлагерь, дочка, – вздохнув, отвечает по-французски какая-то женщина. – Концлагерь Равенсбрюк.

Какой ещё концлагерь?! Такого не может быть! Они же давно уже закончились? Или… может? Тут я вспоминаю слова герра Шлоссера и чувствую, что сейчас упаду в обморок, но сильная оплеуха приводит меня в чувство.

– Даже не думай, – слышу я. – Затолкают в печь живой!

Уве Вебер

Зовут меня Уве, фамилия – Вебер. Я происхожу из довольно старой немецкой семьи, история которой мне неинтересна. Вчера мне исполнилось четырнадцать, что ничего не означает. Я живу с родителями на каникулах, а вне их – в школе. В Швейцарии есть такая школа – Грасвангталь. Помню, сильно удивился, когда к нам прямо домой явился сопровождающий от школы, приглашение принёс.

В Германии такое не принято, все приглашения, все бумаги доставляются по почте, потому появление сопровождающего несколько озадачило. Ещё больше озадачили его слова о школе колдовства. Выглядело это сказкой, как из фэнтези, но родители почему-то восприняли всё сказанное серьёзно. В тот момент мне казалось всё мистификацией, но поехать я согласился, хотя меня, похоже, и не спрашивали.

Начать «колдуны» решили с поездки в Освенцим. Я поначалу не понял причину этого, но герр Шлоссер очень хорошо умеет объяснять. Он рассказал нам тогда, какую роль играли немецкие колдуны во Второй Мировой войне. Честно говоря, без этого знания я бы отлично обошёлся. Сидел бы дома, играл с телеприставкой и знать не знал бы о том, что произошло когда-то.

Хоть это и было два года назад, я и сейчас помню эти события, как будто они только вчера со мной произошли. Привезли нас автобусами к самому мемориалу. Выглядел он страшно, даже очень. Хорошо известная всему миру арка, ворота с надписью, поднятый шлагбаум…

– Сейчас вы увидите, что хранит эта земля, – произнёс герр Шлоссер.

Он махнул рукой, и вдруг свободное пространство заполонили люди. Они были совсем как настоящие – очень худые, в полосатых робах, брели куда-то, а навстречу им шли матери с детьми, старики, ещё кто-то… Они едва передвигали ноги, но одетые в чёрное надзиратели «помогали» им палками или ремнями какими-то и гнали, гнали куда-то…

– Там находились газовые камеры, – негромко произнёс герр Шлоссер. – Там убивали людей, а потом похоронная команда…

– Нет! Не-е-ет! Не на-а-адо! – завизжала какая-то девчонка так, что я вздрогнул.

Появился герр Нойманн, уведя не выдержавшую девочку. Она плакала навзрыд, видимо, отлично представляя, что видит. Интересно, откуда? Я же был несколько шокирован, не понимая, зачем нам это показывают. Экскурсия длилась два часа, и за это время нам показали многое – страшные склады, газовые камеры, крематории, ямы, в которые сваливали пепел. Мне было просто страшно, но потом я вдруг понял: это сделали немцы. Такие же, как я! Но зачем, зачем?!

Мы возвращались по домам подавленными. Хотелось просто забыть всё увиденное, не вспоминая никогда, но я понимал, что ещё не раз увижу в ночных кошмарах картины Аушвица, и ещё – я никогда и ни за что не захочу власти такой ценой. Да, пожалуй, любой ценой! Очень уж страшным оказался лагерь. Так что, наверное, правильной была эта экскурсия.

После этого я уже совсем иначе воспринимал колдовство – серьёзнее, несмотря на то что было мне на тот момент двенадцать. Поэтому, наверное, и отправился в школу почти безропотно. Единственное, что расстраивало – электроприборы отобрали, сказали, что рванёт. Я-то поверил, а вот один из моих соучеников – нет. А узнали мы это по взрыву в его чемодане.

В свои двенадцать избалованным я не был, скорее, самостоятельным, поэтому отнёсся к запретам философски: не будет плеера – книжку почитаю. Телеприставки было, впрочем, жалко, но я уже тогда понимал, что ничего просто так не бывает, потому надо терпеть, хотя зачем мне это колдовство, понять не мог.

Школа оказалась расположенной в Швейцарии. Нужно доехать до Женевы, а оттуда автобус прямо до Грасвангталя. Что интересно, школу эту никто не скрывает, нет такого, чтобы что-то тайно было. Колдуны служат и в гражданских службах, и в военных, при этом совершенно не вызывая удивления у тех, кто знает. Обычного-то человека колдовство вообще не волнует. Вот я не знаю, кто у нас нынче президент – мне это неинтересно. Канцлер-то на слуху, а президент… Так же и с колдовством – кому надо, тот знает.

Место, где расположена наша школа, уединённое, но красивое, как и вся Швейцария – Трёхозёрье, гора Рюбецаль и Лес Сказок, оказавшийся совсем не сказочным, так как ходить туда в одиночестве запрещается. В первых двух классах – так точно, а вот потом… Потом – как получится. Не о том рассказываю…

Школа выглядит приземистым трёхэтажным зданием. Герр Шлоссер рассказал, что здесь располагался дворец какой-то, что ли, я особо не прислушивался. Жить предполагается в комнатах, рассчитанных на одного, максимум двух человек. Ну, кто с девчонкой или близнецы там – в общем, не возбраняется. Я-то один живу, не люблю компанию.

Самым сложным был первый год, к концу которого я уже втянулся, конечно. Но сложный он был именно бытом, потому что в двенадцать лет просто не ожидаешь самостоятельной жизни, а тут… Нужно было ко многому привыкнуть, многое успеть… А вот второй год уже был попроще, по крайней мере, привычнее. Ну а когда мне четырнадцать исполнилось, то есть сейчас, то появились совершенно другие проблемы. Влюбился я в Лауру Шнитке. Хорошей девчонкой казалась, а вышло, что только казалась.

Лаура весело и непринуждённо ставила меня в тупик полгода в школе, методично доводя до истерики. Хорошо, что я не стал с ней съезжаться, а то война была бы… пострашнее ядерной. Если поначалу девушка была доброй, улыбчивой, то после каникул в неё будто бес вселился. Ну да, я виноват в том, что за полтора месяца мы мало виделись – родители в отпуск на море увезли, но я же предупредил!

Вот после каникул… После каникул Лаура начала придираться буквально к каждому моему слову, отчего у меня возникло желание держаться от неё подальше. У меня всё больше растёт ощущение того, что быть со мной она не хочет. Что с этим делать – ума не приложу, потихоньку, впрочем, от всего этого уставая. Наверное, она мне за что-то мстит, правда, не знаю, за что… Надо родителей расспросить.

Из-за того, что постоянно думаю о Лауре, мысли путаются, кажется, даже по два раза об одном и том же рассказываю. Мне сейчас об учёбе надо думать, а не о девчонке, но об учёбе совершенно не думается. Вот как она так делает, что я всегда оказываюсь виноват?

Вот примерно в таком настроении я и отбываю на осенние каникулы с острым желанием посоветоваться с родителями. И, если возможно, попросить «инструкцию по эксплуатации» таких, как Лаура. Невозможно же совсем! Чего она хочет? Чего ей не хватает?

Вторая глава

Алин Пари

Мне везёт, я и сама не понимаю, как сильно мне везёт. Явно приглянувшись какой-то женщине, я попадаю в её «дочки». Моя лагерная «мама» объясняет мне, что здесь бывает с сиротами. Почему-то мне совсем не хочется знать, что такое «газенваген»². Я отрицаю это знание, не желая принимать его. Но эта русская женщина, называющая меня Алёнушкой – откуда только узнала моё имя? – она спасает меня от немедленной смерти, хотя от всего остального, конечно, не спастись.

Принять местный порядок мне помогают плётки ауфзеерок³. Здесь нельзя смотреть в глаза тем, кто в чёрном. Испуганный взгляд они могут принять за дерзкий, и тогда… Тогда будет больно.

Я смотрю за младшими детьми в нашем восемнадцатом «семейном» блоке. Младших пока на опыты не таскают, только таких, как я, хотя тоже пока не очень. Иногда кто-то из нас исчезает, иногда вместе с мамой, иногда нет, и тогда слышен только горестный вой всё понявшей женщины. Нас здесь всех убьют. Рано или поздно, но спасения нет.

Иногда мне вспоминается моя прежняя жизнь, до которой, как я теперь знаю, полвека. Какой же дурой я была! Что мне стоило послушать герра Шлоссера? Что мне стоило держаться вместе со всеми? Но теперь ничего не изменить. Теперь я – всего лишь номер, и только моя лагерная мама зовёт меня по имени. Так странно… Незнакомая прежде женщина назвала меня дочерью, заботится обо мне, дарит ласку в этом страшном месте… Она мне ближе и родней настоящей мамы, похожей на этих… ауфзеерок.

Я каждый день узнаю что-то новое… Голод, унижения, издевательства, боль. Стараясь закрыть собой младших от ауфзеерок, я принимаю на себя удары, предназначающиеся им. Могла ли я так раньше поступать? Не знаю, но вот теперь я просто делаю так, потому что так правильно. Может быть, малыши проживут хоть чуточку дольше…

Есть нам здесь почти нечего… Баланда из картофельных очисток совершенно не утоляет постоянного голода. Мы все плачем от этого, а я… я просто не могу смотреть в глаза младших, поэтому делюсь с ними хлебом. Плачут они, кажется, постоянно. Только по воскресеньям этот плач перебивается громкой страшной музыкой, включаемой тварями в чёрной униформе. Так мы узнаём о том, что сегодня воскресенье – из лагерных громкоговорителей звучит жуткая музыка, от которой хочется просто выть.

Моё везение заканчивается неожиданно. Ауфзеерка вдруг начинает бить меня, а потом куда-то гонит, помогая хлыстом. Я просто визжу уже от боли, но, оказавшись в каком-то белом помещении, понимаю – сейчас будут «опыты». Меня будут мучить так, как ещё не мучили до этого.

– Ausziehen!⁴ – звучит команда.

Я уже знаю, что она значит, поэтому стягиваю пропитанное кое-где кровью платье. Грубо схватив за руку, меня сажают в то самое кресло и, прошипев что-то о колдовской твари, привязывают. Кажется, страшнее быть уже и не может, но тут я вижу нечто, от чего чуть не теряю сознание: под какое-то странное жужжание острый даже на вид нож медленно приближается к моему… ну… Я бьюсь в путах, стараясь вырваться, но тут что-то происходит, и всё гаснет.

Очнувшись, я обнаруживаю себя совсем в другом бараке. Кроме меня здесь почти без движения лежат ещё два мальчика лет семи и постоянно плачущая пятилетняя на вид девочка. Не понимая, что происходит, я тем не менее веду себя очень тихо, чтобы не привлекать внимания. Но ауфзеерки о нас всё равно не забывают.

Спустя неделю нас просто как дрова закидывают в большой грузовик. Я понимаю – это и есть газенваген. Сейчас я буду умирать. Мысленно прощаюсь с папой, Швейцарией и даже с мамой, хоть она и бывала похожей на ауфзеерку. Но самое главное – я прощаюсь со своей лагерной мамой, показавшей мне, какой может быть настоящая… мама.

Но грузовик едет, а мы не умираем, тогда один мальчик, непонятно откуда взявшийся в женском лагере, тихо говорит что-то о переводе в другой лагерь. Но в другой лагерь чаще всего переводят для уничтожения, значит, это просто отсрочка и ничего больше. Так мы едем час, другой, третий, а затем грузовик останавливается, и нас всех выгоняют из машины. Затихшая пятилетняя девочка молчит, и тут я вижу, что всё рассказанное мне – правда. Страшный палач в чёрном просто кидает её тело на кучу голых тел, сообщив: «Крематориум!»⁵, а нас гонят дальше.

Заставив опять раздеться, меня засовывают под ледяной душ, а потом приказывают стоять в очереди. И лишь увидев чёрные цифры на своей руке, я понимаю, где оказалась. Об этом месте я знаю только то, что здесь всех убивают. Значит, и меня. Скоро.

Но смерть приходит не сразу. Сначала я оказываюсь в ещё более жутком месте. В большом бараке много детей разного возраста. Здесь живёт страх, я чувствую его! Этот страх грызёт нас в жутком бараке, полном детских слёз. Каждый день то одного, то другого ребёнка забирают куда-то. Иногда их возвращают, иногда нет. Иногда дети умирают в страшных муках на руках заботящихся о них старших. На моих руках. Чувствовать, как жизнь уходит из маленького тела, и не мочь ничего сделать – вот где ужас! Мне сменили номер, но теперь нет лагерной мамы, чтобы звать меня по имени. В этом жутком месте я сама становлюсь той, кого зовут мамой умирающие дети.

Проходит бесконечно много времени, и за мной приходят. Я теперь – всего лишь номер, не человек, я – ниже животных и хорошо знаю это. Если я не узнаю свой номер или запинаюсь, произнося его, то следует сильная, очень сильная боль, от которой я потом дрожу ещё несколько дней.

Меня приводят в помещение, в котором стоят кресло, диван и кушетка. Меня внимательно осматривают, а потом ставят перед кем-то, кто кажется мне смутно внешне знакомым. Я чувствую, что уже видела этого человека, одетого в чёрную форму. Я смотрю на это существо… Мысленно я не называю его человеком, потому что человек не будет смотреть таким взглядом на ребёнка… Хотя здесь все мы «существа»… И с номерами, и без. Люди с их нормальной жизнью остались где-то далеко, я даже не уверена, что они вообще существуют. Я не уверена, что когда-то была одной из них… Прошлая жизнь пропала в тумане…

– Hier, Herr Standartenführer, der Slawe. Gutes Material!⁶ – произносит один из чёрных.

– Versuchen Sie, sie zu stimulieren, mal sehen, was sie tun kann⁷, – отвечает сидящий, ткнув стеком мне в живот.

– А-а-а! – внезапно что-то шипит, и я чувствую сильную боль, отчего кричу. Всё резко смазывается и гаснет.

– Nein, Friedrich, sie ist nutzlos. Dieses Tier muss entsorgt werden. Sie können sie nach Belieben verwenden⁸, – качает головой смутно знакомый чёрный. Что-то опять бьёт меня, сознание гаснет и…

Очередной барак… Я и ещё один мальчик заботимся о младших, помогаем поесть, рассказываем сказки и почти совсем не плачем, когда дети уходят туда, где нет лагеря, нет боли, нет чёрных. Просто нет сил уже плакать. На малышах ставят опыты каждый день, каждый день они кричат, кричат, кричат… Мальчик, уже не помнящий своего имени, здесь уже два года, он пытается помочь мне, поддержать, зачастую прикрывает своим телом от ударов надзирательниц, но это помогает мало – дни идут за днями, крики малышей отдаются в моей голове. Меня тоже водят в «смертный блок»⁹ – что-то колют, что-то режут, сажают на корточки, вставляя в рот… Я уже и не понимаю, что со мной делают, просто живу в своей боли, заполняющей все моё существование.

Когда меня вывели за ворота лагеря и, показав автомат, приказали бежать, я поняла, что сегодня умру. Ну, хотя бы это будет не в газовой камере… Меня назначили «дичью». Это означает, что чёрные будут охотиться на меня, чтобы убить. Шансов убежать у меня нет, лес всё равно оцеплен, так что я могу побороться лишь за ещё одно мгновение жизни…

И я бегу, бегу вперёд, хотя, конечно, знаю, что измождённая, голодная девчонка вряд ли сможет убежать от них. Понимая это, я всё равно бегу, не замечая корягу, на которой моя нога подворачивается, и я лечу вниз, чтобы упасть на землю, вышибившую из меня дух.

Вот и всё! Уткнувшись лицом в пожухлую траву, я отчётливо осознаю: здесь и сейчас закончится моя жизнь. Пусть это будет быстро… Пожалуйста…