Светя другим

Глава первая

Ирочка

Я скоро умру. Мне всего тринадцать, а жизнь уже закончилась. Меня ничего порадовать не может, потому что у меня миелолейкоз и… Я понимаю и не понимаю одновременно маму, сдавшую меня в хоспис. Так хочется в последние дни жизни быть дома, среди родных, может, я тогда смогла бы прожить чуть подольше… А здесь все врут.

Медсёстры врут, что всё будет хорошо. Хотя, может быть, будет хорошо кому-то, когда я умру? Мама выдохнет с облегчением, не надо будет изображать слёзы и приходить сюда. Она врёт, я вижу и чувствую, как ей не хочется приходить, как она ждёт, когда я, наконец… А я всё живу, уже все сроки прошли, а я живу…

Чтобы отвлечься от процесса умирания, я пишу истории. Их можно было бы назвать книгами, и даже читатели есть, потому что я выкладываю их в Сеть не за деньги, а так. Зачем мне деньги, если меня всё равно скоро не станет? Поэтому я пишу, погружаясь, уходя с головой в свои миры – туда, где я могу почувствовать себя живой. Глупые подростки, желающие умереть, даже не представляют себе, как это здорово – жить. Пусть хоть в инвалидной коляске, но жить! Я даже согласна на то, чтобы меня мучили и били, только бы жить! Пусть бы били – больнее, чем сейчас, у них вряд ли получится.

Я пишу сказку. Ну, называется это «фэнтези», но на самом деле это сказка. Я представляю себя на месте главной героини и рассказываю, как у неё появляется мальчик – близкий человек, настоящий друг. Они, конечно, друг друга сразу же замечают и тянутся один к другому… Только девочке плохо, потому что она болеет. Не лейкозом, как я, а чем-то другим, не таким страшным.

Я хочу, чтобы в сказке была Магия. Только мне плохо после уколов, да и просто так плохо, поэтому я не всегда понимаю, что пишу, но пишу всё равно. Когда я набираю текст, мне не так страшно, потому что я улетаю из хосписа и живу там, в другом мире. Моя героиня, как и я, тоже не очень здорова, но этого никто не видит. Я так сделала, чтобы её было жалко, и мальчик у неё был. Наверное, это не очень честно, но это же моя сказка.

Мальчика не любят опекуны. Он живёт в Германии, но там что-то не так с его документами, из-за чего за него опекунам платят меньше денег. Поэтому его не любят, уж такие люди его опекуны – всё на деньги меряют. По-моему, так всё логично получается. Главное, чтобы было логично, потому что иначе читатели пишут, что я нехорошая девочка, а я так хочу быть хорошей… хотя бы напоследок.

С каждым днём мне становится всё хуже… Самое противное, что я здесь совсем одна. Нет ни мальчика, ни братика, ни мамы… Папа ушёл от нас, когда я заболела. Ну, примерно в то самое время… Наверное, поэтому меня мама разлюбила. Потому что я умру – и всё, а папа – он же на всю жизнь.

– Долго ей ещё мучиться? – слышу я голос мамы в коридоре хосписа.

Ей, наверное, не терпится узнать, когда же я, наконец, умру. А братик ко мне не приходит совсем, и даже в Интернете не пишет. Как будто для него я уже умерла. Ай, как больно… Я не выдерживаю, начинаю плакать. Через минуту ко мне заходит тётенька со шприцем. Я знаю, что это такое – сначала будет хорошо, а потом надо снова колоть. Потому что это наркотики, другое на меня уже не действует. Но вот пока хорошо, надо писать, а то не успею, и сказка не получится.

Вот… Значит, мальчика я описала: опекуны его не любят, в школе его тоже бьют, а девочку хоть и не бьют, но хотят. А почему её хотят бить? А! Потому что симулянткой считают! Как меня в самом начале, и даже пару раз побили, но потом мне стало всё хуже становиться, и тогда выяснилось, что я не симулянтка, а умираю.

Вот, пусть ей скажут много плохих слов, она расплачется и встретит мальчика, а он её сразу обнимет… Что было бы, если бы меня на улице мальчик обнял? Не сейчас, а раньше, когда симулянткой называли? Интересно, дяденьке психиатру стыдно теперь?

Так вот, если бы меня мальчик обнял, то получил бы в нос. Значит, нельзя сразу обнимать, а сначала надо поговорить. Я сейчас всегда такая маленькая-премаленькая, потому что больно очень. Но мне уже не стыдно даже, потому что всё равно же скоро умру, правильно?

Так вот… А мама даже не зашла ко мне… Хнык… Ладно, мальчик видит девочку, девочка плачет. И вот он такой весь из себя рыцарь подходит к ней. Ведь он же рыцарь? Для себя же пишу, пусть даже читатели возмущаются. Я умру, а мои сказки будут жить. Может быть, кто-нибудь когда-нибудь вспомнит обо мне. Жила-была когда-то такая вот Иришка… Ирочка, как меня называют тут. Так ласково-ласково, но всё равно они врут. Улыбаются лживо, а самим всё равно. Всем всё равно, раз уж даже мама… И братик…

Доктор ко мне больше не приходит, потому что мне совсем немного осталось. Тётя одна сказала, что, может, даже целую неделю ещё протяну, но вряд ли. Совсем недавно прочитала одну книжку, это из-за неё я начала писать, там смешная девочка доктора наказала. И мне тоже захотелось писать, чтобы быть счастливой – хотя бы в книге.

Сначала меня пытались лечить, долго-долго лечили, но мне становилось очень плохо от такого лечения – меня рвало, ещё выпали волосы на голове, и я перестала ходить. Однажды ноги просто отказались ходить, и всё… Так я и привыкла к инвалидному креслу, потому что ножек как будто нет совсем. Может быть, это из-за терапии, может быть, от чего-то другого – я не знаю. Да и какая разница?

Вот я главу дописываю и сейчас опубликую её на сайте, где много таких «писунов», как я. У меня даже свои читатели есть, их немного, конечно, но они есть. Особенно один читатель, он меня критикует. Я от этого плачу, но чувствую себя живой, хотя медсёстры ругаются – мне опасно плакать… Но я же всё равно умираю, так почему бы не поплакать, правильно?

Пишут уже… Благодарят за продолжение, они это «прода» называют. А вот уже по делу начинают, сейчас посыпятся недовольные, потому что не бывает так с девочками. Ну, это они думают, что не бывает, потому что никогда не были симулянтами с миелолейкозом. Но им я такого желать не буду, потому что нечего. Не знают такого – и пусть радуются, всё получше будет.

Критик мой пришёл… Я знаю, что он пришёл, сейчас понапишет такого, что я опять буду плакать. Он внимательно следит за всем, что я публикую, как будто хочет показать, что я не одна. Спасибо ему за это. Только мне становится всё больнее, хотя укол должен ещё действовать. Во рту кровь, я её по вкусу чувствую, и такое ощущение, что становится темнее вокруг. Неужели это уже пришло, и я умираю? Но я не хочу! Можно я хотя бы прочту, что мой читатель накритикует? Ну пожалуйста! А ещё у меня Магия не дописана, она же маленькая ещё, как она будет? Я не успела её взросление описать… Становится всё темнее. Я от боли почти ничего не вижу, к рукам подступает сильный, просто страшный холод.

Мне больно, больно! Я больше не могу… Даже кричать уже не могу… Ну увидьте же кто-нибудь красный огонёк монитора, спасите меня! Ну хоть несколько минуток ещё… Не хочу умирать!

«Мне тебя будет не хватать», – появляется короткий комментарий от моего критика перед тем, как свет гаснет окончательно. Он знает? Откуда? Я же под псевдонимом писа…

Доктор Влад

Отделение интенсивной терапии специализированной клиники живёт своей жизнью. Идя в ординаторскую, я задумчив, ибо мыслей в голове роится великое множество. В четвёртой лежит девочка, с которой мы ночью наплясались – она будто бы не желала жить, балансируя на самом краю, поэтому надо посмотреть её семейный анамнез. Такие состояния очень необычны и так просто не встречаются. Мальчика из третьей уже можно переводить к коллегам на этаж ниже, пусть копают сердце¹ до победного конца. Начинается весна – самое жаркое время у детей с крайне редкими заболеваниями, когда просто не знаешь, где бахнет.

Решив заскочить по дороге в курилку, я поворачиваю налево. В курилке у нас висят перлы от коллег, но и не только от них. Достав сигарету и отняв у кофейного автомата очередной стаканчик с кофе, я затягиваюсь первой, самой сладкой порцией токсичного дыма. Курить вредно, пить противно, а помирать здоровеньким жалко – старая шутка, но актуальная, конечно. Для докторов вообще характерно пренебрегать своим здоровьем. Так сказать, светя другим…

Я – доктор детской реанимации в нашей клинике, куда привозят бесконечные «ошибки» коллег. Крайне редкие болезни очень часто начинаются с диагноза «психосоматика». Иногда этих коллег хочется просто придушить, но нельзя – в Германии запрещено врача называть нехорошими словами. Бить тоже нельзя. Хотя иногда хочется, особенно когда очередную «ошибку» привезут… Но – тс-с-с… Сейчас перекурю и пойду думать дальше – не нравится мне это затишье. Дежурства у нас не приняты, суточные в смысле. Но я – начальник, поэтому могу остаться и на ночь, если очень нужно. Правда, лучше не оставаться, потому что, кроме пациентов, есть и свои дети, а им нужен папа.

Стою я, курю, бездумно глядя на пустую вертолётную площадку, пока забредшая в голову мысль не добирается до органов этого самого… мышления. Если площадка пустая, значит, вскоре кого-то интересного и очень срочного привезут. У нас сюрпризов типа юных дев с вагинизмом на цукини не бывает – если привозят, то такое, что мало не покажется.

– Влад! – кардиологи пожаловали.

Они курить топают всей толпой, потому что у них практикантка завелась – мозг жуёт на тему курения, а много кто из экстренников дымит, как-то так повелось… Стресс, значит. А Влад – это я, сокращённое имя, значит. А полное я не скажу, из вредности, ибо с кем поведёшься…

– Жалуйтесь, – предлагаю им, тяжело вздохнув.

Знаю, с чем они пришли, знаю… У ребёнка прогноз² сильно так себе, очень сильно: четырежды останавливалась³ малышка, и ведь десять лет всего. При этом не очень понятно, что именно с ней – не описано такой картины нигде, значит, возможно, имеем дело с чем-то новеньким. А «что-то новенькое», доложу я вам – та ещё история: пока опишешь, пока докажешь… Эх…

– Штерн опять утяжеляется… – эти щенячьи глаза означают просьбу перевести пациента ко мне.

Страшно им, и я их очень хорошо понимаю. Девочка, конечно, неизвестно как в жизни держится. Сочетанный порок⁴, и оперировать нельзя, опасно очень, поэтому и сердечная недостаточность, и другие сюрпризы. А сюрпризов много, и не кардиологам их решать, да и с родителями у ребёнка не всё ладно, ласки ей не хватает очень. Детям тепло нужно, и чтобы больно не было. Наша задача – сделать так, чтобы не было больно, а вот тепло… Ничего, котёнок, всё хорошо будет.

– Ладно, переводите… – я вздыхаю, но они правы – у них Марьяна не выживет. – Пацана этого, Уиллиса, я вам отдам, есть у меня ощущение Боталлова протока⁵, но доказать субкомпенс⁶…

– Реанимация ошибаться не умеет, – хмыкает Дитер, глава кардиологии. – Договорились.

Киваем друг другу и расходимся. Пока пауза, можно писать очередную часть к сказке. Ну да, я пишу всякую фантастику с фэнтезятиной вперемешку. Нина вон стихи публикует, Вольф каждые выходные на стрельбище… Нужно какое-то занятие, чтобы сбрасывать эмоции, нужно, иначе, по мнению нашего психиатра, просто собьёт крышу. Вот я и пишу сказки, начинающиеся часто очень грустно, но заканчивающиеся всегда счастливо, потому что это же сказки. Часть из них друзья даже на немецкий перевели, чтобы детям подкладывать… И ведь работает – появляется надежда, где-то даже вера в победу. Даже когда шансов нет – появляется надежда. Значит, не зря пишу. Скорость печати у меня высокая, потому успеваю накропать почти главу, когда за окном возникает этот звук… Его ни с чем не перепутаешь – вертолёт идёт на посадку. Значит, надо отложить планшет и топать в направлении приёмного. Если гоняли вертолёт, значит, точно нам работа прилетела.

Я, как всегда, не ошибаюсь. Санитары бегом вкатывают каталки. И что мы тут имеем?

Девочки-близняшки лет пяти, основной диагноз – «психосоматика», а им больно, просто больно – и всё. Как этого можно не видеть, ну вот как?! Всех боятся, значит, или пугали, или били, что в нашей стране запрещено просто категорически.

Сейчас дядя доктор успокоит маленьких солнышек. Очень удивились, кстати, тому, что они – солнышки, даже переспросили. Ошибся я с возрастом, им по семь лет. Значит, надо и кардиологию подключить⁷, особенно учитывая обморок и апноэ⁸ в школе. Сердечники всегда выглядят младше своих лет. Испугались они сильно, ну да это знакомо… Близняшки – значит, в один бокс, и всё сам. Пока родителей не привезли, надо успокоить детей. Это очень важно – именно успокоить, а не то напляшемся.

– Ну вот, здесь вы немножко поживёте, а мы выясним, почему так больно, – улыбаюсь, глажу – как иначе, дети же.

Тут спешить нельзя, у обеих суставы отёчные, значит, проблема давняя и очень серьёзная. Поэтому никуда не торопимся, потерять контакт с детьми очень просто, но категорически нельзя. Если они почувствуют недоверие, то будет очень плохо, а «очень плохо» я не люблю.

– Больно… – шепчет лежащая слева.

Мария ее зовут, Машка, если по-русски. Но мы говорим по-немецки, что вполне логично в Германии, не правда ли?

– Вот тут больно? – знаю я, конечно, где у вас болит, ничего особо нового в гипермобильном⁹ типе нет.

Лучезапястные, иногда пальцы, часто ещё и колени… И больно до слёз. А вот отдельные коллеги читать не умеют или не любят, поэтому диагноз – «психосоматика». Сказать о коллегах можно всякое, но бессмысленно, поэтому работаем дальше. Больше полувека диагноз существует!

– И ещё тут… – шепчет ребёнок, увидевший, что ей верят.

Каждый раз вот это недоверие вначале, а потом сразу, взрывом, счастье – яркое, волшебное… Поверили, значит. Вот каждый раз не хватает зла на коллег.

– Когда дышу… – добавляет она, и мне сразу же становится нехорошо.

– А вот доктор вас сейчас гладить будет… – на мониторе такое, что волосы дыбом. Жму кнопку оповещателя, ибо дети на грани шока, доигрались с ними, значит…

– А Луиза не может сказать, – несмотря на то, что девочки – близнецы, одной из них намного тяжелее. В палату вальяжно¹⁰ входят коллеги, начинаем работу…

Через час дети уже сладко спят. Кислород, провода, но зато нет боли. Это очень важно, чтобы не было боли, да. Дети не любят, когда больно, да и когда им не верят – тоже. Марта, это наша старшая медсестра, показывает жестом – прибыли родители. Пойду пугать. Раз детям не верили, значит, нужно напугать до непроизвольного мочеиспускания, ибо они должны запомнить: детям больно!

Действительно, двое самоуверенных… «Они притворяются, чтобы привлечь внимание». Ну, гады, держитесь, я вас за язык не тянул!

– А зачем им привлекать внимание? – интересуюсь я нарочито спокойным голосом. – Может быть, вы недостаточно проводите с ними времени? Не обнимаете? Или они думают, что их не любят?

Для Германии это очень серьёзно – недостаточный уход за детьми может очень больно ударить по кошельку, вплоть до очень серьёзных последствий. Во-о-от, испугались, это хорошо. Продолжаем разговор.

– Мы совсем не это имели в виду! – мать детей соображает, на что я намекаю, сразу же сдав назад. Намного проще обвинить ребёнка в симуляции, чем поверить в то, что доктор может чего-то не знать, и искать, искать, не сдаваясь.

– Болезнь ваших детей относится к редким…

Ну, и лекция минут на сорок. Да, у меня есть на это время, потому что лучше потратить его сейчас, чем потом пытаться откачать этих маленьких котят, для которых ещё не поздно. Сердца им посмотрят кардиологи, хотя я и так уже по монитору вижу, в чём дело, а это значит… Нехорошие вещи это значит, честно говоря, но тут ничего не сделаешь – если абляцию¹¹ не выдержат, совсем плохо будет. Хорошо, что хоть это решать не мне. Вон как побелели, когда я им рассказал о том, что девочки могут «закончиться»¹² от любого стресса.

Мы не используем слова, напрямую связанные со смертью, чаще всего говорим немного иносказательно, чтобы не накликать. Очень страшно накликать на самом деле. Потому так и говорим… Всё, тут разобрались. Дети проснутся, пустим к ним уже достаточно напуганных родителей, готовых сотрудничать. Теперь остаётся только ждать – будет приступ у малышек или пронесёт. Они все для меня малыши, солнышки, котята… За каждого сердце болит, оттого и пишу – чтобы слить эмоции. Чтобы не выгореть. Ведь кто, кроме нас-то?

Жутко устал сегодня. Сейчас ещё раз пройдусь по отделению – и можно домой, где меня ждёт самая любимая на свете жена и три доченьки. Обнять каждую, расспросить, похвалить… Каким бы уставшим ни был – это дети, им нужно внимание, тепло и уверенность в том, что папа есть для каждой из них. Это нормально – быть для своих детей. Ведь для пациентов я есть в любое время суток, бывает, что и посреди ночи могут дёрнуть, когда нужна помощь…

И любимая моя, конечно. Самое лучшее, что случилось со мной в жизни – любимая жена и наши дети… Четверть века вместе живём, а любим друг друга так же, как в самом начале… Жена моя зеленоглазая, концентрированное счастье в одном человеке… Пусть работа не всегда проста, но вот прихожу домой – и просто тону в этих глазах, как и в самый первый наш день. Стоп!

Откуда в ординаторской ребёнок? Серебристое такое платье, очень красивое, а вот ноги босые. Это совсем непорядок. Полы у нас тёплые, конечно, но босиком ходить плохо. На первый взгляд – не моя пациентка. Потому что розовая и стоит.

– Здравствуй, доктор, – говорит она мне, и тут я отмираю.

– Здравствуй, маленькая, – подхватываю на руки ребёнка лет четырёх-пяти. Чуть-чуть поменьше моей младшенькой. – Что случилось? Где болит?

– Ничего не болит, – отвечает это создание, что характерно, по-русски. Уже интересно. – Я – Забава… Ну, Тринадцатая! Ты меня придумал, помнишь?

Тринадцатая – это демиуржка маленькая, забавная и шаловливая, как ребёнку и положено, ну, и всемогущая, конечно, как положено уже демиургу. Родили её мама с папой – Света и Виктор, у меня дилогия о них написана, а вот придумал действительно я. Быстро проверяю, вроде бы не сплю и не галлюцинация. Так как на свете может быть абсолютно всё, то послушаем, что нам принёс ребёнок.

– Помню, – киваю ей, погладив по голове. – С чем пришла?

– Понимаешь… – она замолкает, задумавшись. Видимо, формулирует. – Есть один мир, там всё плохо и запутанно. И ты там очень нужен… Просто очень-очень!

– У меня семья, дети, пациенты, – пытаюсь объяснить ей то, что само собой разумеется. – Как же я их оставлю?

– Не надо их оставлять…

Ага, рука дёрнулась, значит, хочет предложить шалость. Ну, послушаем.

– Я возьму твою память, привычки и навыки, чтобы пересадить в одного мальчика, – продолжает малышка. – Ну, копию. Он почти совсем умер, у него даже памяти уже почти нет… Можно? Тебе ведь не жалко? А в обмен ты будешь знать, как у него дела, и сможешь всё описать, а?

– Ну, раз я останусь здесь, то не жалко, конечно, – глажу я ребёнка. Явно в отпуск пора, уже собственные герои мерещатся.

– Ура! – восклицает этот милый ребёнок, немедленно исчезая.

Новая история сама просится на свет. Предыдущую-то я написал, редактору послал с надеждой на то, что она меня не проклянёт, ибо писучий я. Пора начинать новую историю, почему бы и не такую?

Глава вторая

Ирочка

Боль исчезает как-то вмиг. Ну, не полностью исчезает, но теперь я её могу терпеть без того, чтобы выть. Странным кажется только место, где она остаётся – руки и грудь, там у меня ещё не болело, хотя должно было, наверное. Ну вот, теперь болит, я рада?

Над головой истошно, но незнакомо воет сирена, и мою кровать потряхивает. Меня везут? Куда? Кто? Я что, не умерла?

– Есть пульс, – слышу я чей-то голос. – Остановка девяносто две секунды, известите больницу.

Тут только я понимаю, что голос говорит не по-русски, но, тем не менее, я его отлично понимаю. Что со мной? Где я? Надо открыть глаза, просто очень-очень надо!

Уговаривая себя так, я открываю глаза. Наблюдаю белый потолок, от которого доносится сирена, значит, это крыша. Изо всех сил пытаюсь оглядеться, но почему-то не могу – голова не шевелится, а глаза затуманенные, и взгляд не достаёт. Боль по-прежнему несильная, как после укола, что меня удивляет.

– Моника Шульц, тринадцать лет, – начинает явно диктовать тот же мужской голос. – Внезапная остановка дыхания в школе, на момент прибытия бригады сердечной деятельности не наблюдалось, в школе помощь не оказывалась.

Как он меня назвал? Моника? Но ведь меня Ирой зовут… Или… уже нет? Могла ли я умереть и стать «попаданкой»? Наверное, могла, но тогда как узнать, где я?

– Ещё и полицию надо известить, – устало говорит другой голос. – Как думаешь, отчего она?

– Тут и думать нечего, – отвечает ему первый, – Видишь, на шее? Испугали девчонку сильно, травля, по-видимому. Так что полиция однозначно.

– Как только выжила… – вздыхает второй, и я вижу появившегося прямо передо мной мужчину в красной одежде, на которой написано «Служба спасения». На лице у него очки и усики, а всё остальное расплывается. – Ну что, не будешь больше умирать?

– Я постараюсь… – тихо отвечаю ему и замираю, потому что говорю тоже не по-русски. Что это за язык? – А я уже больная или ещё симулянтка? – спрашиваю у мужчины, наверное, врача.

Нужно же как-то установить свой статус, правильно? Если я ещё симулянтка, то понятно, почему в школе такое случилось, а если уже нет, то, значит, скоро умру. Не хочу умирать… Это так больно оказалось, просто до слёз больно. Но всё-таки где я? Вот бы я в свою историю бы попала! Хотя… Там я тоже должна быть больной, хоть и не смертельно… Но зато мальчик же будет! Я не буду одна… Так страшно быть одной, просто до жути страшно…

– Сообщают, что в той же школе аналогичный случай, хотя там уже полиция, – задумчивым голосом говорит тот, который наклонялся ко мне. – Мальчишку пытались в унитазе утопить. Как-то не очень это нормально для приличной школы…

– Ага, как в том фильме было… – я слышу в голосе врача улыбку. – Их всех прокляли!

Мужчины не очень весело смеются, а я задумываюсь. Может быть, этот мальчишка тоже «попаданец», как я? Интересно, каково ему будет? Я уже почти удостоверилась, что попала – только не знаю куда. Да я даже, как язык называется, не знаю!

В этот момент машина останавливается, через мгновение открываются задние двери – я их вижу, и меня вывозят из машины куда-то в белое красивое здание, совсем на наши больницы не похожее. Доктора не бегут, везут очень осторожно, значит… Я не знаю, что это значит.

Стараюсь расслабиться, потому что от меня всё равно ничего не зависит. Надеюсь, что хотя бы психиатру не отдадут. Психиатр – это приговор, поэтому в прошлый раз меня лечить начали только тогда, когда уже поздно было. Если будет психиатр – ничего ему не скажу. Пусть хоть режут!

– Девушка, тринадцать лет, девственна… – слышу я краем уха. Интересно, а это им зачем?

Меня осматривают, ощупывают, мне даже кажется, что я немного чувствую ноги, но это, конечно, не так. Я же знаю, что не могу их чувствовать. Очень хочется стать маленькой-маленькой, просто очень, но я знаю – это невозможно. Придётся так умирать… А вот была бы я в своей истории, меня бы в школу пригласили. Магическую, вот! Но я же сказку не дописала, поэтому вряд ли туда возможно попадание, правильно?

– Рефлексы отсутствуют, судя по всему, последствия… – не знаю, о чём это говорят. Интересно, моя здешняя мама так же от меня отвернётся? Жаль, если так будет, всё-таки умирать в одиночестве очень грустно.

Интересно, отчего так болят руки, что я ими и двинуть особо не могу? Пару раз пробую, но больше не хочу, боль почти такая, как в моей уже прошлой жизни, но концентрируется только в руках. Интересно, конечно, но приходится расслаблять. Тут меня буквально ударяет понимание: если руки болят, то я писать не смогу! Но я хочу писать, мне это надо, а то совсем плохо будет. Хныкательно мне как-то…

– Судя по всему, выраженный суставной синдром, – слышу я. – Видите, как лежат руки? Это не отсимулируешь, такое знать ей неоткуда.

Это что?.. Мне что? Мне поверили? Кажется тот, кто говорит, видит, что я поражена. Он гладит меня по голове – и это так приятно, что я тянусь за этой ласковой рукой, даже привстаю, чтобы со стоном снова упасть обратно.

– Испугалась малышка, – констатирует кто-то. – Родителей известили?

Мне становится трудно дышать, я слышу какой-то звон вокруг, потом писк, почему-то сразу становится так холодно, что просто невозможно не дрожать, и я проваливаюсь во тьму. Очень холодно и страшно в этой тьме, просто до ужаса страшно. Я опять умерла?

– Ну, ну, не умирать, – слышу я сквозь звон. – Нестабильна девочка…

– Болевой шок напоминает… – звуки пытаются пропасть, исчезнуть, но будто что-то им этого не даёт. – А с мальчишкой что?

Дышать становится легче, я с трудом вдыхаю, пытаясь надышаться. Это так сложно, что просто не сказать, как. При этом я слышу разговор двоих – врачей, наверное. Перед глазами темно, я ничего не вижу, но стараюсь не паниковать. Сначала надо выжить, потом… Потом будет потом.

– В унитазе утопили и избили, – отвечает ему коллега. – А у нас палат свободных нет.

– Давай сюда, – слышу я вздох. – Ей пока всё равно, не понимаю, что происходит.

У меня будет сосед. Это очень хорошо, может быть, мы даже сможем немножко подружить, пока я не умру? Ну, если ему не будет неприятно со мной дружить. Я задумываюсь о том, как правильно дружить, поэтому забываю, что умираю. Внезапно становится легче дышать и скачком отступает ледяная бездна, на что доктора реагируют сразу же и одобрительно. Значит, пока поживу.