Господину де Курвалю едва минуло пятьдесят пять лет. Он был бодр и в добром здравии – казалось, ему еще отпущено не менее двух десятилетий жизни. Женитьба принесла ему одни разочарования: первая жена в свое время покинула его, дабы беспрепятственно предаваться распутству. И вот, полагаясь на достоверность сведений о ее смерти, он вознамерился во второй раз заключить брачный союз с женщиной покладистой и благоразумной, надеясь, что ее добронравие сумеет изгладить из его памяти былые невзгоды.
Господин де Курваль оказался не только неудачливым супругом, но и несчастливым отцом. У него было двое детей. Дочь он потерял еще в самом нежном ее возрасте, пятнадцатилетний сын оставил его, следуя по стопам распутницы матери, и господин де Курваль, как мне известно, сочтя, что ничто более не связывает его с подобным чудовищем, предполагал лишить сына наследства и оставить все свое добро детям, рожденным от новой супруги, поиски которой столь занимали его ныне. Прежде он был расторопным дельцом, и плодом его трудов явились пятнадцать тысяч ливров ренты – теперь он проживал их, как и подобает человеку порядочному, в обществе друзей, искренне ценивших и уважавших его. В Париже он занимал уютную квартиру на улице Сен-Марк. Еще чаще его можно было застать в небольшом премилом имении близ Немура, где господин де Курваль проводил добрые две трети года.
Этот почтенный человек поделился своими планами с друзьями – те вполне одобрили его устремления, и он настойчиво просил их навести справки среди знакомых о какой-нибудь вдове или девице лет тридцати-тридцати пяти, достойной серьезности его намерений.
Не прошло и двух дней, как один из его старинных приятелей сообщил, что отыскал положительно то, что нужно господину де Курвалю.
– Особа, которую я вам рекомендую, – говорил ему друг, – имеет два недостатка. Хотелось бы начать именно с них, с тем, чтобы потом порадовать вас долгим перечислением ее достоинств. У нее нет ни отца, ни матери, имена их неизвестны, как и обстоятельства, при которых она их лишилась; с уверенностью же можно утверждать, – продолжал посредник, – то, что столь видный в обществе человек, как господин де Се-Пра открыто признает ее своей кузиной и отзывается о ней в самом уважительном тоне. От родителей ей не досталось ничего, однако господин де Сен-Пра, в чьем доме она воспитывалась и провела свои юные годы, назначил ей пенсион в четыре тысячи франков; таков первый ее недостаток. Перейдем ко второму, – говорил приятель господина де Курваля. – Любовная интрига в шестнадцать лет и пропавший ребенок, с чьим отцом она не виделась с тех пор. Вот и все плохое, в чем можно ее упрекнуть. А теперь добрые слова.
Мадемуазель де Флорвиль уже достигла тридцатишестилетнего возраста, хотя на вид кажется не старше двадцати восьми. Трудно представить более милое и привлекательное лицо: черты нежны и изысканны, кожа белее лилий, каштановые волосы ниспадают до земли; ее свежие, красиво очерченные губы подобны весенним розам. Она крупновата, однако безупречно сложена; во всех движениях ее сквозит грациозность – даже высокий рост ничуть не придает ей тяжеловесность; руки ее, шея и ноги рельефны и упруги – она одарена особой, не увядающей с годами красотой. Что же до ее поведения, то вам может прийтись не по душе лишь излишняя его строгость. Она сторонится шумного общества, ведет уединенную жизнь, чрезвычайно набожна, ревностно исполняет религиозные предписания монастыря, где сейчас проживает. Тех, кто ее там окружает, она впечатляет своим благочестием, тех же, кто порой встречает ее в свете – восхищает тонкостью ума и приятностью нрава… Словом, казалось, само небо приберегло этого ангела, чтобы скрасить вашу старость.
Вдохновленный предстоящей встречей, господин де Курваль умоляет друга поскорее представить ему особу, о которой шла речь.
– Происхождение ее нисколько меня не заботит, – говорит он. – Раз кровь ее чиста и благородна, что мне за дело до имен тех, кто произвел ее на свет? И любовное приключение в шестнадцать лет ничуть не настораживает меня, ведь она искупила свою ошибку долгими годами целомудрия; женюсь на ней, как на вдове: я решил избрать спутницу жизни тридцати-тридцати пяти лет, и с моей стороны верхом неразумия было бы оговаривать непременную девственность невесты. А посему в предложении вашем не усматриваю ничего, что могло бы смутить меня. Остается лишь просить вас не откладывать наше знакомство.
Друг исполнил просьбу господина де Курваля и через три дня пригласил того на обед, где присутствовала мадемуазель де Флорвиль. Трудно было с первого взгляда не поддаться очарованию этой молодой персоны. Облик ее являл собой черты Минервы, смягченные рукой самого Амура. Она была осведомлена о предмете разговора, и потому держалась вдвойне сдержанно. Ее скромность, благопристойность и изысканные манеры в сочетании с прелестями физическими, кротостью нрава, глубиной и ясностью ума – в одночасье вскружили голову бедному Курвалю, и он стал уговаривать друга поторопиться с заключением соглашения.
Они встретились еще два или три раза, сначала в том же доме, затем в гостях у господина де Курваля и у господина де Сен-Пра, наконец, в ответ на настойчивое предложение руки и сердца, мадемуазель де Флорвиль заявила, что необычайно польщена оказанной честью, однако некоторая щепетильность не позволяет ей принять предложение до тех пор, пока господин де Курваль не услышит из ее собственных уст историю ее жизни.
– Вы еще многого не знаете, сударь, – говорила ему прекрасная девушка. – И я не соглашусь принадлежать вам, пока не поведаю обо всем. Я настолько дорожу уважением вашим, что желаю исключить возможность его утраты и буду считать, что не заслуживаю его, если, пользуясь вашими заблуждениями на мой счет, стану вашей супругой прежде, чем вы сумеете оценить, действительно ли я того достойна.
Господин де Курваль уверял свою избранницу, что обо всем осведомлен, и лишь ему одному следует беспокоиться о том, что ее тревожит – если он имел счастье понравиться ей, то у нее нет никаких оснований чувствовать себя смущенной. Однако мадемуазель де Флорвиль твердо стояла на своем; она заявила, что ни за что не даст согласие, пока не будет уверена, что господин де Курваль знает о ней решительно все. Отступать было некуда; господину де Курвалю удалось лишь уговорить мадемуазель де Флорвиль посетить его имение близ Немура, где все уже будет подготовлено к их торжественному бракосочетанию. Молодая особа пообещала также, что на следующий день после того, как господин де Курваль выслушает историю ее жизни, она станет его женой…
– Милостивый государь, – пыталась возразить сия любезная персона, – к чему затевать свадебные приготовления заранее, ведь они могут оказаться тщетными?.. А вдруг из повествования моего ясно, что я не предназначена быть вашей?..
– Вот этого, мадемуазель, вы мне не докажете никогда, – отвечал благородный Курваль, – ручаюсь, вам не убедить меня, так что не противьтесь моим планам, умоляю, и поедемте поскорей.
Его последние слова не встретили отпора, и началась подготовка к отъезду в поместье Курваля; отправляться туда решили вдвоем, так хотела мадемуазель де Флорвиль: то, о чем ей предстояло сообщить, могло быть раскрыто лишь человеку, пожелавшему связать с ней судьбу; поэтому не стали приглашать посторонних. На следующий после приезда день сия достойная и примечательная особа попросила господина де Курваля выслушать ее и начала рассказ о своей жизни в следующих выражениях.
История мадемуазель де Флорвиль
– Намерения, кои вы, сударь, имеете на мой счет, внушают мне самое глубокое почтение, и я не стану ничего от вас утаивать. Вы знакомы с господином де Сен-Пра – чьей родственницей я слыву – как-то он сам соблаговолил вам это подтвердить; однако вы оказались введены в заблуждение. Происхождение мое неведомо – так и не довелось мне узнать, кому обязана я своим появлением на свет; нескольких дней от роду, в люльке из зеленой тафты, я была подкинута к порогу дома господина де Сен-Пра, с незамысловатым анонимным письмом, прикрепленным к пологу колыбели:
«Вы женаты уже десять лет, и у вас нет детей, хотя вы каждый день молите об их появлении. Удочерите эту девочку. Она благородного происхождения, кровь ее чиста, дитя это – плод целомудренного супружества, а не распутства. Если девочка придется вам не по душе, отдайте ее в приют. Не пытайтесь наводить справки, поиски ваши не увенчаются успехом. Вот все, что представляется возможным вам сообщить».
Почтенные люди, которым я была подброшена, тотчас приняли меня, воспитали, окружили заботой и лаской, с уверенностью могу сказать, что обязана им всем. Поскольку в письме отсутствовало всякое упоминание о моем имени, госпожа де Сен-Пра стала называть меня Флорвиль.
В пятнадцать лет мне суждено было пережить смерть своей покровительницы; ничто не сравнится с горечью этой утраты. Госпожа де Сен-Пра очень любила меня. Умирая, она молила мужа никогда не покидать меня и выделить мне пенсион в четыре тысячи ливров; оба ее пожелания были строго исполнены, более того, к этим милостям господин де Сен-Пра добавил и признание меня в качестве кузины его жены – в этом звании я и должна выступать в нашем брачном контракте. Тем не менее, господин де Сен-Пра вскоре дал понять, что мне не пристало долее оставаться в его доме.
– Я вдовец, и к тому же достаточно молодой, – сказал мне этот добродетельный человек. – Жизнь под одной крышей отныне чревата для нас обоих кривотолками, коих мы вовсе не заслуживаем; мне необычайно дороги благополучие и репутация ваши, и я не желаю подвергать их опасности. Нам следует расстаться, Флорвиль; однако я никогда не оставлю вас и не допущу, чтобы вы покинули мою семью; у меня есть вдовая сестра в Нанси, отправляю вас к ней; готов поручиться за ее расположение как за свое собственное, таким образом, вы по-прежнему останетесь у меня на глазах, и я смогу всемерно содействовать как вашему образованию, так и устройству вашего будущего.
Я не могла слушать его без слез; новость эта заставила меня с еще большей остротой ощутить горечь недавней кончины моей благодетельницы. Тем не менее, осознав обоснованность доводов господина де Сен-Пра, я решила следовать его советам и, заручившись его рекомендациями, отправилась в Лотарингию, в сопровождении одной дамы – уроженки этих мест, коей велено было поручить меня заботам сестры господина де Сен-Пра – госпожи де Веркен, в чьем обществе мне предстояло жить отныне.
После принятого в доме господина де Сен-Пра благочестия и строгости нравов, я неожиданно очутилась в царстве беспечности, раскованности и любви к удовольствиям.
С первых же дней госпожа де Веркен заявила, что мой вид недотроги раздражает ее: непостижимо, как можно, живя в Париже, сохранить столь неуклюжие манеры… столь нелепую застенчивость, и вообще, если я желаю поладить с ней – мне должно решительно перемениться. Такое начало несколько встревожило меня: поймите, сударь, я вовсе не желаю показаться в ваших глазах лучше, чем я есть, просто мне глубоко чуждо все, что несовместимо с религией и нравственностью, всю мою жизнь старалась я оставаться противницей того, что бросает вызов добродетели, прегрешения же, кои я свершила помимо своей воли, причинили мне столько страданий, что признаться по чести, возвратить меня к жизни в миру – значит оказать мне дурную услугу, ибо я к ней вовсе не приспособлена; я излишне сурова и нелюдима для света; полное уединение – вот что наиболее сообразно складу моего ума и состоянию моей души.
Подобные мысли, порой посещавшие меня и в пору далекой юности, тогда были еще до конца мною осознаны, а потому не уберегли меня ни от вредных советов госпожи де Веркен, ни от тяжелых последствий ее обольщений. Пестрое общество, мелькавшее перед моими взорами, шумные развлечения меня окружавшие, чужой пример, смелые речи – все манило и влекло. Меня беспрестанно уверяли, что я хороша, и я, на свою беду, отважилась в это поверить.
В то время в столице Лотарингии располагался гарнизоном нормандский полк. И дом госпожи де Веркен являлся местом встречи офицеров с местными молодыми женщинами. Здесь завязывались, рвались и возобновлялись все городские интрижки.
Скорее всего, господин де Сен-Пра не был осведомлен об образе жизни своей сестры. Иначе, будь ему известно ее поведение, разве он, проповедующий строгость нравов, отправил бы меня в ее дом? Подобные соображения удерживали меня от жалоб господину де Сен-Пра. Стоит ли докладывать ему обо всем? А впрочем, в ту пору я не очень-то к этому стремилась: нечистый воздух, который я вдыхала полной грудью, уже начинал осквернять мою душу, и, подобно Телемаку, живущему на острове у Калипсо, мне уже не хотелось внимать мнению Ментора.
Бесстыдница Веркен, безуспешно пытавшаяся совратить меня с пути истинного, как-то поинтересовалась, не объясняется ли непритупность моего сердца здесь, в Лотарингии, тоской по парижскому милому дружку.
– Как можно, сударыня! – возмутилась я в ответ на ее подозрения. – У меня и в мыслях никогда не было подобных неприличностей. Спросите вашего брата, – он подтвердит, насколько безупречным было мое поведение в Париже.
– Неприличности! – перебила меня госпожа де Веркен. – Да если на вашем счету и имеется одна из них – все равно вы еще недостаточно опытны для своего возраста. Но ничего, надеюсь, в скором времени вы исправитесь.
– О, сударыня! Не ожидала услышать подобные речи от столь почтенной дамы.
– Почтенной?.. Ах, полноте, дорогая моя, прошу вас! Меньше всего на свете забочусь о том, чтобы пробуждать в других почтение: я желаю внушать лишь любовь… Что же до почтения – в моем возрасте оно мне не к лицу! Следуй моему примеру, милочка, и будешь счастливой… Кстати, обратила ты внимание на юного Сенневаля? – продолжала эта сирена, имея в виду семнадцатилетнего офицера, часто посещавшего ее дом.
– Не более, чем на всех остальных, – отвечала я. – Уверяю вас, сударыня, все, кто здесь бывает, одинаково мне безразличны!
– А вот это совершенно напрасно, малышка. Мне хотелось, чтобы отныне мы с тобой делились своими победами… Тебе следует заняться Сенневалем. Он – мое произведение. Я потрудилась над его воспитанием. Он влюблен в тебя. Ты должна взять его…
– О, сударыня! Пожалуйста, увольте меня от этого! Я на самом деле не испытываю интереса ни к кому.
– Так нужно. Все будет устроено с помощью его полковника, – ты же знаешь, он – мой дневной любовник.
– Умоляю вас оставить меня в покое. У меня нет ни малейшей склонности к столь восхваляемым вами удовольствиям.
– О! Скоро все переменится, когда-нибудь и ты полюбишь удовольствия не меньше моего. Не придавать значения тому, чего еще не знаешь – вполне естественно. Недопустимо лишь нежелание познавать то, что создано для нашей радости. Словом, это уже вопрос решенный: итак, мадемуазель, сегодня вечером Сенневаль признается вам в своей страсти, а вы уж постарайтесь не заставлять его долго томиться, иначе я рассержусь на вас… и на этот раз не на шутку.
К пяти часам вечера собралась веселая компания; было очень жарко и все парочки разбрелись по рощицам; все было заранее подстроено так, что только мы с господином де Сенневалем не участвовали в развлечениях, и, вольно или невольно, нам пришлось завязать беседу.
Не стану скрывать, от вас, сударь, едва этот любезный и одаренный юноша признался мне в любви, – как я тотчас испытала к нему неодолимую тягу. Позже я попыталась объяснить себе природу этой внезапной симпатии – но она так и осталась для меня непостижимой. Я ощущала некую необычность этого влечения, однако истинный его характер оказывался сокрыт от моих глаз. С другой стороны, в миг, когда сердце мое рвалось ему навстречу – некая невидимая сила словно удерживала меня. И во власти этого смятения… этого прилива и отлива неясных мыслей, я не могла разобраться, хорошо ли поступаю, влюбляясь в Сенневаля, или мне следовало опрометью бежать от него.
Ему предоставили достаточно времени для объяснения в любви… Увы! Даже слишком: времени хватило и на то, чтобы я не осталась равнодушной к его глазам; он воспользовался моим волнением, потребовал признания в ответных чувствах, я проявила слабость, сказав, что он мне вовсе не противен, а через три дня опустилась до того, что позволила ему наслаждаться плодами его победы.
Одержав триумф над добродетелью, порок испытывает особое злорадство: невозможно передать восторги госпожи де Веркен, узнавшей, что я попалась в расставленную ею западню; она долго подтрунивала надо мной, однако в конце концов уверила, что я совершила самый естественный и разумный на свете поступок, и отныне мне дозволено без всякой опаски принимать своего любовника у нее в доме хоть каждую ночь… она не видит в этом ничего предосудительного, да и вообще настолько занята собственными делами, что и не думает остерегаться подобной безделицы, она по-прежнему восхищена моей добродетелью – ведь, судя по всему, я намерена ограничиваться одним мужчиной, ей же – вынужденной крутить голову сразу троим, далеко до моей сдержанности и скромности. Когда же я набралась смелости и заявила, что подобное распутство отвратительно, ибо свидетельствует об отсутствии всякой тонкости чувств и низводит нас, женщин, до уровня презренных тварей, – госпожа де Веркен расхохоталась.
– Ну просто галльская героиня! Любуюсь тобой и ничуть не порицаю. Все это мне хорошо знакомо. В твоем возрасте нежность и любовь представляются божествами, на чей алтарь приносится в жертву наслаждение. В мои же годы все происходит иначе. Излечившись от призрачных иллюзий, уже не позволяешь им властвовать над собой. И безусловно предпочитаешь реальное сладострастие тем глупостям, что так вдохновляют тебя. К тому же, зачем хранить верность тем, кто никогда не бывает верен тебе? Довольно того, что мы слабее, зачем же еще быть и глупее? Женщина, примешивающая к подобным отношениям чувствительность, совершает безумие… Прислушайся ко мне, милочка, старайся разнообразить свои удовольствия настолько, насколько позволяют твоя молодость и красота, забудь о своем нелепом постоянстве – добродетели суровой, печальной, малоприятной для тебя самой и не внушающей ни малейшего благоговения окружающим.