000
ОтложитьЧитал
XI
Г-н де Маниссар довольно резко заткнул рот г-ну де Шамисси, когда тот на общем совете заявил ни более, ни менее как о том, что следует бросить Дортмюде, который заняли всего семь дней назад, так как это было 21 июня, а гарнизон оттуда вышел 15-го утром. Переговоры о сдаче начались 13-го сдачею заложников. Комендант, г-н де Раберсдорф, соглашался сдать крепость на следующих условиях: выйти с лошадьми, оружием и обозом, при барабанном бое, с распущенными знаменами, с ядрами в пушках, фитиль которых был бы зажжен с двух сторон. Разногласие происходило из-за артиллерии. Г-н де Раберсдорф хотел всю увезти с собою. Но ему пришлось удовлетвориться двадцатью четырьмя орудиями. Он прошел между выстроенными шпалерами войсками, отдававшими ему честь мушкетами и пиками. Г-н маршал к этим почестям присоединил еще кучу любезностей, к чему г-н де Раберсдорф, по-видимому, был весьма чувствителен. Город он оставлял в хорошем состоянии, целым и с весьма незначительными повреждениями в укреплениях, что делало мало-понятной поспешность, с которой он сдался и покинул крепость.
Причины этой поспешности выяснились из показаний лазутчиков и бродяг. По ту сторону Мёзы происходило скопление вражеских войск. Большое количество свежих сил, конвоя и обоза указывало на какие-то важные планы, и г-н де Раберсдорф несомненно получил приказ во что бы то ни стало присоединить к общему корпусу старый гарнизон Дортмюде и себя лично. Значительно ухудшало положение то обстоятельство, что приближалась армия с Мозеля, которая легко могла зайти в тыл г-н Маниссару. С другой стороны, нельзя было особенно рассчитывать на маршала де Ворая, который старался приблизиться к Мёзе, но до сих пор встречал к этому сильные препятствия.
На этих основаниях г-н де Шамисси и советовал оставить Дортмюде и отойти на позицию более выгодную, чтобы выдержать двойную атаку или, по крайней мере, не открывать границы. Настойчивость его раздражила г-на де Маниссара и побудила к грубости, от которой г-н де Шамисси побледнел. Все молчали, признавая справедливость слов г-на де Шамисси. Г-н де Монкорне и г-н де ла Бурлад смущенно переглядывались, но Шамисси не считал дело проигранным и начал с удвоенный силой.
Г-н де Маниссар выслушивал его доводы с красным и упрямым лицом. Обычная мягкость покинула его. Он ударил кулаком по столу и объявил, что остается в Дортмюде. Однако главные силы армии он согласился отправить в тыл, чтобы наблюдать за движением неприятеля. Что касается его самого, то он считал себя достаточно сильным, чтобы занять людей по ту сторону Мёзы. Итак, пусть г-н де Монкорне и г-н де ла Бурлад отступают, а он запрется в Дортмюде.
– И я надеюсь, сударь, – обратился он к г-ну де Шамисси, – что вы не откажетесь разделить со мною кампанию.
Г-н де Шамисси, позеленев, поклонился.
– Г-н маршал, сочту за честь повиноваться вам, но возьму на себя смелость отписать ко Двору мое мнение относительно всего этого.
Г-н де Маниссар сделал жест, что это ему почти безразлично, и закрыл собрание.
Когда все ушли, он довольно долго ходил взад и вперед по комнате. Это была довольно обширная зала, высокие окна которой выходили на главную площадь Дортмюде, где находились городская ратуша, рынок и каланча. Стенные ковры были оправлены в резное дерево. На них изображена была зелень деревьев, рощи и цветы. Маршал долго смотрел на них, наконец поправил перед зеркалом парик и толкнул потайную дверцу. Она вела в соседнее помещение. Молодая женщина, сидевшая в кресле, поднялась при входе г-на де Маниссара и сделала самый светский поклон, отчего залаяла маленькая собачка и запрыгал скворец в позолоченной клетке, спускавшейся с потолка на красном шелковом шнуре с мохнатыми кисточками. Дама была живой, черноволосой и хорошенькой. Шелковое платье ложилось красивыми складками вокруг ее тела и падало на кончик зеленой туфли. Около нее на столе пузатился музыкальный инструмент с деревянной инкрустацией, а из горлышка китайской вазы вырывались тонкие стебли пестрых тюльпанов.
Дортмюдские горожане хорошо встретили королевские войска, в особенности же самого маршала де Маниссара; еще немного и они украсили бы флагами его путь. Они были ему благодарны за то, что он избавил их от бомб. Так что все наперебой старались заполучить себе господ офицеров на постой. Бургомистр Ван Верленгем упросил г-на де Маниссара оказать ему честь остановиться у него в доме, как самом вместительном и удобном во всем городе. И действительно, г-н де Маниссар чувствовал себя там очень хорошо, особенно дней через пять, так как на второй же день г-жа Ван Верленгем дала понять, что она хочет по-своему тоже способствовать благосостоянию гостя. Г-н маршал, быстро поняв сущность благоприятствующих обстоятельств и томясь с самого начала кампании, был в восторге и чувствовал себя на седьмом небе, тем более что телом дама была свежа и деликатна, наружностью красива и привлекательна, и кожа ее при лампе казалась смугло-золотистой, что делало г-на де Маниссара влюбленным.
Чувство это заставляло г-на маршала находить пребывание в Дортмюде превосходным. Место это сразу показалось ему лучшим, какое может быть, раз он ежедневно здесь виделся со своей возлюбленной. Ему оставалось только придумать способы удалить Ван Верленгема; в них не было недостатка. Г-н де Маниссар чувствовал себя счастливейшим человеком в мире. Он думал об этом по ночам, со странным удовольствием, покуда не услышит, как звонят колокола на каланче и ходят патрули по мощеной площади. Он прислушивался, как жужжат проснувшиеся мухи в стеклянной бутылке, подвешенной на стенке, чтобы они туда попадались, и, разумеется, во время своей бессонницы он скорее обдумывал свои любовные уловки, чем военные планы. Но более всего ценил он и считал козырем в своей игре сознание, что в это время внизу г-н де Берлестанж, прикованный к постели припадком каменной болезни, кричал от колик и собирал на тарелку мелкие камешки, извлечение которых стоило ему достаточного труда, чтобы он забыл о миссии, возложенной на него супругою маршала.
От этих прелестных благоприятных обстоятельств и нежданной свободы г-н де Маниссар ни за что не согласился бы отказаться, потому-то он с таким яростным упрямством и оставался в Дортмюде. Г-ну де Шамисси не были известны эти личные причины, да если бы он и знал их, то не придал бы им значения, будучи некогда гугенотом и достаточно сохранив суровые взгляды на жизнь. Они не мешали ему иногда предаваться отчаянному разврату, но фантазии г-на маршала показались ему чудовищными, так как они вредили интересам кампании и особенно славе, на которую в этом деле мог надеяться г-н де Шамисси.
Остальные офицеры, принужденные оставаться в Дортмюде с г-ном маршалом, приспособились довольно хорошо. Осада, которую предстояло выдержать, имеет свои преимущества, одно из которых – это легкость, с какой можно иметь женщин, а дортмюдские женщины привлекательны и податливы. По крайней мере, таково было мнение г-на Даланзьера, с которым Антуан встретился на площади. Комиссар казался вполне довольным. Он был толст, краснолиц и имел представительный вид в широком красном кафтане, обшитом серебряным позументом, шляпа на затылок и упругие икры под чулками клинышками. Он очень обрадовался Антуану и задержал его, чтобы выразить свое удовольствие. Он был как частное лицо и не стремился к общественным занятиям. О последних он выразился с гримасой: провианта не было в достаточном количестве; конечно, гарнизон не сразу почувствует недостаток в нем, но обывателям придется подтянуть животы. Он не жалел их, но в осажденном городе недостаток продовольствия имеет свои неудобства, производя возмущения и порождая измену.
К женщинам, однако, он относился с жалостью.
– Они, сударь, здесь как раз в меру и от первой осады не пострадали. Правда, она недолго длилась. Боюсь, что вторая будет для них менее благополучна и окончится не в нашу пользу. Ах, сударь мой, у них груди как на заказ и соответственные зады. Кожа их бела.
Даланзьер уже выбрал себе двух любовниц и, чтобы ни одной не обижать, обеих клал к себе в кровать. Он в подробностях описал их Антуану.
– Ах, сударь! – говорил он. – Они лучшие из здешних молодых женщин, а только в молодости подходит быть толстой. Молодая кожа нежнее растягивается от полноты: ткань, если она тонка, делается еще тоньше, и ничто не может с этим сравниться. Можете вы себе представить сухощавый плод?
Он продолжал:
– И какое изголовье, сударь, две эти груди! Что может быть приятнее неопределенности, когда точно не знаешь, кому из двух принадлежит эта ягодица и это бедро, до такой степени они равны, свежи и выпуклы!
Г-н Даланзьер облизнул толстые губы. Он предложил свои услуги Антуану и обещал кое-что найти для него. Разве он не знает его вкуса? Антуан покраснел, так как это могло быть намеком на его связь с г-жою Даланзьер. Она представилась ему на балконе при свете ночных факелов, под звон колоколов, в тот вечер, когда король проезжал через Виркур. И он счел себя счастливым, что содействовал прославлению такого великого владыки, взяв для него этот Дортмюде, который теперь придется оспаривать у врагов.
Расставшись с г-ном Даланзьером, Антуан отправился к валам, где производились работы. Валы нужно было поправить и сделать более плотными, а мосты, наведенные через Мёзу, – сломать. Устанавливали батареи. Пространство между кольями засыпали хворостом и слоем свежей земли на каждый слой хвороста, все это обильно шпиговалось кольями. Готовили мины и фугасы. Порох закопали под землю в верном месте. Вся армия для ускорения участвовала в этих работах, и только после их окончания г-н де Монкорне и г-н де ла Бурлад удалились, как было условлено. Немного спустя после их отбытия известили о приближении неприятеля. Кавалерия его показалась прямо против редута, находившегося перед мостом. Антуану было видно, как крупные немецкие лошади встали на дыбы от пуль, которыми их встретили.
Обложение производилось правильно и последовательно. Г-н де Раберсдорф лично руководил им и удивительно преуспевал в этом, хотя ему и мешали частые вылазки, вносившие беспорядок в его линии. Во время одной из них дело дошло до того, что саперы сравняли с землей начатую работу. Несмотря на это, г-ну де Раберсдорфу удалось завершить окопную линию и установить свои батареи.
Вскоре они открыли огонь, хотя дортмюдские пушки часто их сбивали с позиций. Г-н де Раберсдорф не церемонился, как маршал де Маниссар, так что ядра и пули ежедневно осыпали город. Г-н де Маниссар являлся повсюду, где его присутствие могло быть полезно для поднятия духа солдат. Антуан с восторгом наблюдал, как он непрерывно подвергает себя самым настоящим опасностям, меж тем как он же старался избегать опасностей мнимых. Настоящие опасности встречал он с таким спокойствием и равнодушием, что г-н де Шамисси бывал пристыжен. Последний, разумеется, держался прилично на укреплениях, но ходил там так сгорбив и без того довольно сутулую спину, будто столь желаемый им маршальский жезл как палкой колотил его по плечам. У г-на де Маниссара, наоборот, под огнем вид был расцветающий. Нужно было видеть, как сам он отдавал команду наводить пушки и следил глазами за фитилем. Он высовывался из-за прикрытия, чтобы посмотреть, куда попадет снаряд, и хлопал в ладоши, когда ядро взрывало траншею или разваливало палисад.
Повсюду, где бы он ни появлялся, вражеский огонь усиливался. Однажды ядро шло прямо на него и не попало только чудом, убив двух человек около него и его самого обсыпав землею. Г-н де Шамисси, находившийся в пяти шагах за ним, подумал уже, что сделался маршалом. Черты эти воодушевляли солдат, и г-н де Маниссар был очень популярен. Он запретил в окопах снимать перед ним шляпы.
Г-жа Ван Верленгем вознаграждала его за труды, и все свободное время он проводил с нею. Он находил ее сидящей у своих тюльпанов. Скворец качался в клетке. Г-н де Маниссар просил ее петь. Она брала инструмент со стола и заставляла звучать струны. Их дребезжащий звон смешивался с заглушенной пальбой.
Антуан с восторгом наблюдал, как легко переходил г-н де Маниссар от военных забот к утехам любви. Впрочем, в Дортмюде не было недостатка в удовольствиях. Господа офицеры развлекались как нельзя лучше. Даланзьер менял своих парных любовниц, и Антуан задавал себе вопрос, почему он остается одиноким. Он думал об этом однажды, идя по мостовому редуту, как вдруг услышал, что его окликнули по имени. В стене, мимо которой шел Антуан, была только одна калитка с окошечком. Он вошел и очутился лицом к лицу с г-ном де Корвилем. Офицер был без мундира, в рубашке, и в одной руке держал заступ, в другой – лейку.
– Ах, это вы, г-н де Поканси! Посмотрите, сделайте милость, как они растут!
И он указал Антуану на гороховую тычинку в углу спокойного, залитого солнцем садика, где летали бабочки.
– Погода для них самая подходящая, – продолжал г-н де Корвиль, – не слишком сухо, не слишком сыро, и такая погода продолжится, сударь, потому что ветер благоприятный.
Г-н де Корвиль был счастлив. По его приезде в Дортмюде г-н Даланзьер указал ему домик, видневшийся в конце сада с выступающим наличником и узкими окнами, к которым были приделаны зеркала, чтобы видеть, кто подходит. Когда г-н де Корвиль проник в него, молодая женщина, прилично и просто одетая, вздрогнула, но приняла его учтиво. Все у нее было крайне чисто. Пол в белую и черную клетки блестел под ногами. Синий фаянс и красная медь стояли друг против друга, и перед стульями лежали квадратные половички, чтобы ставить на них ноги, если подошвы в грязи.
В первую же ночь г-н де Корвиль, по военному обычаю, постучался в дверь хозяйки, но в ответ услышал только, как щелкнула задвижка. На следующее утро молодая женщина бросилась к его ногам, умоляя в самых трогательных выражениях пощадить ее честь. Муж ее, купец, не мог вернуться в Дортмюде вследствие двух осад. На портрете, висевшем на стене, у него было честное лицо. Он женился на ней по любви поскольку был богат, а она, дочь бедняков, пасла овец по Мёзе. У нее были волосы цвета влажного песка и глаза серые, как река утром.
Г-н де Корвиль был тронут и оставил ее в покое. Они вели долгие беседы и отлично сошлись. Она чистила ему платье и штопала ему дырки. Однажды, когда он долго не приходил с атаки, в которой пятьдесят маниссаровых кавалеристов отправились поджечь пороховую кишку от мины, он по возвращении застал ее в слезах. Так что с тех пор он старался возвращаться из отлучек аккуратнее, отчасти чтобы не волновать ее, отчасти из удовольствия вкушать отдохновение от ружейной трескотни под трельяжной купой садика, где верещали птицы и где хорошенькая г-жа Слюис говорила с ним о том, что его больше всего интересовало.
Действительно, она была деревенской и знала толк в растениях, цветах и плодах. Они часами говорили о прививке, черенках и посеве, меж тем как от пушечных ударов звенела медь и дрожал фаянс. Весь этот грохот не мешал г-ну де Корвилю заниматься садоводством. Он окапывал, подрезал, полол. Июньское солнце пекло ему спину, и время от времени он подымал глаза к окну, откуда хорошенькая г-жа Слюис смотрела на него в свое наклоненное зеркало как на картину.
XII
Г-н де Корвиль нес на синем фаянсовом блюде первые вишни из своего сада для маршала де Маниссара, когда перед самым носом у него, посреди главной площади, разорвалась бомба. Вишни чуть не рассыпались по мостовой, что было бы очень жаль и г-ну де Маниссару, который, по-видимому, был очень доволен этим лакомством, и г-ну де Корвилю, который имел честь видеть, как прекрасные зубки г-жи Ван Верленгем сейчас же принялись за его вишни.
Действительно, стол в Дортмюде стал весьма посредствен, поскольку прошло больше месяца с тех пор, как началась осада и резервы продовольствия крайне уменьшились. Запасы муки мало-помалу иссякли, и молоть зерно было сопряжено с большими затруднениями, так как неприятельский огонь разрушил почти все водяные мельницы. Хлеб сделался редкостью, и жителям Дортмюде приходилось подбирать животы. Даланзьер, будучи по своим занятиям в курсе дела относительно этих подробностей, рассказывал обо всем Антуану. В желудках бурчало. Первый восторг добрых дортмюдцев по отношению к маршалу де Маниссару значительно спал. Они тревожно переглядывались и начали желать снова увидеть сухое лицо г-на де Раберсдорфа, у которого было достаточно вкуса защищать крепость ценою только солдатских жизней.
Г-н Даланзьер, по-видимому, не так плохо себя чувствовал во время голодовки. Наоборот, он все толстел, и его красный кафтан с натянувшимися галунами едва мог сдерживать его телеса. Несомненно, у него был какой-то тайный запас продовольствия. Очевидно, с любовницами своими он им не делился, так как жаловался, что они худеют и ему приходится иметь двух зараз, чтобы составить одну себе по вкусу.
Наоборот, г-н маршал продолжал быть довольным своею, и она казалась ему достойной, даже с избытком, того, что он для нее делал. Удовольствие не разлучаться с г-жою Ван Верленгем, казалось ему, вознаграждало за неудобство подобной осады. Ему хотелось, чтобы она вечно продолжалась и чтобы болезнь г-на де Берлестанжа не прекращалась. Берлестанж не вставал еще с постели, и у его изголовья стояла тарелка, полная камушков. Время он проводил, рассматривая свою мочу в стеклянных флаконах. Он не стремился подыматься, так как положение больного теперь имело для него некоторые хорошие стороны.
Г-н маршал, видя, что наступает голод, издал приказ, чтобы говядину приберегали для раненых, а всех остальных перевели на конину. Сначала солдаты отказывались ее есть, говоря, что она вредна и нездорова, так что офицерам пришлось показать им пример. Г-н маршал умышленно приказывал приносить себе конины на самое место действия и принимался с аппетитом есть ее, говоря, что находит ее превосходной, делать ему это было тем легче, что вследствие отвращения к конине он обманным образом заменял ее куском мяса. Хитрость удалась, и все подчинились обстоятельствам.
Солдаты даже развлекали себя шуточками насчет крайнего положения: им весело было вокруг котлов толковать, что подобное мясо укрепит у них ноги и бедра.
Неприятели, знавшие, до чего дошло дело, и с укреплений которых слышны были разговоры на этой стороне, кричали нашим разные оскорбительные прозвища, вроде «поедателей подкованной дичи», или в виде насмешки подражали лошадиному ржанию.
На это г-н маршал ответил забавной выдумкой, которая развеселила солдат. Придя к окопам около десяти часов вечера, он велел привести какую-то шелудивую кавалерийскую лошадь и привязать ей к гриве и хвосту штук двести зажженных фитилей, после чего ее стали подгонять ударами сабель в зад. А ночь была темной. Как только неприятель это заметил, так поднялась тревога, да такая, что добрых полчаса не прекращался огонь. Лошадь, испугавшись, вернулась назад, ей снова привязали фитили вместо тех, что она растеряла, и пустили снова. Меж тем весь вражеский лагерь пошел в наступление, барабаны и трубы давали сигналы. Артиллерия наша сделала чудеса. Наконец, животное было убито, но, так как фитили продолжали еще гореть, они все стреляли и только утром увидели, что весь переполох произвела кляча, негодная даже для еды.
Г-н де Рабередорф взбесился, что всю ночь провел на ногах, и задумал план, удача которого могла бы быть опасной для крепости, а именно – отвести воду из рвов, чтобы понизить ее уровень. Ему удалось довести его до того, что во рву осталась только зловонная грязь, запах которой доходил до города. В то же время он устанавливал новые батареи, чтобы произвести брешь, а покуда не скупился посылать на дортмюдские крыши бомбы, раскаленные ядра и снаряды.
Они производили значительное опустошение, не только проламывая крыши домов, но распространяя и пожары. Жители, спрятавшиеся в подвалы, слышали, как рушатся стены и сыплются стекла и черепица. Во многих подвалах обвалились своды от тяжести обломков. Число раненых так увеличилось, что не знали, куда их поместить, многие были убиты на их соломенных тюфяках, и трое маленьких детей, игравших на площади, были разорваны на месте. В саду г-на де Корвиля бомбой разворотило горох на тычинках. А когда г-н маршал давал аудиенцию голове и дортмюдским старшинам в большом зале ратуши, так через потолок, который поддерживали обнажившиеся балки, видно было небо. Г-н Ван Верленгем произнес речь. Он казался длинным и бледным в парадном костюме. Он умолял г-на маршала не доводить до крайности защиту, которая истощает город и грозит ему после бедствий осады ужасами приступа. Г-н де Маниссар ответил ему благожелательно, но убеждал своих дорогих дортмюдцев терпеливее переносить невзгоды; что касается его, то он не считал положение столь критическим, раз г-жа Ван Верленгем, несмотря на голод, не утратила свежести лица и тела. Он убеждался в этом каждую ночь, когда мог в свободное от тревог время ласкать ее, меж тем как славный голова бывал задержан вне дома какой-нибудь служебной обязанностью, изобрести которую в подходящий момент г-н де Маниссар не пропускал случая.
Однажды, когда г-н де Маниссар предавался своим ночным занятиям, внимание его было привлечено непривычным заревом в окнах его комнаты. Загорелась каланча на главной площади. Пожар возник от одного из раскаленных ядер, которые тем более опасны, что место, куда они падают, видно только по производимому ими пожару. В башне были сложены сено и солома, так что пожар занялся сию же минуту, огонь выбивался из окон и окружал верх здания огненными языками и искрами. Каланча горела вся зараз как факел вследствие находившегося внутри нее горючего материала. Балки, на которых висели большие и малые колокола, обвалились с ужасным грохотом, а медный лев на флюгарке расплавился от жара и корчился на фоне красного неба, меняя свои фантастические очертания.
Наутро жители Дортмюде, выйдя из своих подвалов, с грустью взирали на обуглившиеся остатки своей каланчи. Некогда звонили с нее по случаю городских праздников и высочайших въездов. Единственный въезд, который теперь грозил, был въезд солдат г-на де Раберсдорфа. Они ждали этого как благодеяния, устав питаться кониной и крысами и находиться в постоянном страхе, что в любую минуту они могут быть погребены под дымящимися развалинами.
В промежутки между канонадами они робко вылезал» наружу, с пустым животом, прислушиваясь. Прежде всего они не узнавали Дортмюде, так разрушила его бомбардировка. Кучи разваленных стен загораживали улицы, под ногами хрустели стекла. Ветер подымал облака золы. Прекрасные деревья бульвара украшали теперь укрепления в виде кольев и палисадов. Сохранившиеся дома были пусты. Г-н де Маниссар не хотел покидать дома бургомистра Ван Верленгема и спокойно в нем оставался. Музыкальный инструмент все еще лежал на столе, клетка скворца по-прежнему раскачивала под потолком свои шелковые кисточки. Не хватало только самой птицы: г-жа Ван Верленгем велела зажарить ее на вертеле; жесткое и сухое ее мясо никуда не годилось.
Осада продолжалась. Неудовольствие усиливалось. Особенно женщины выказывали его. В минуты перерыва они в большом количестве собирались на площади, где обычно бывал рынок. Каменные столбы рынка поддерживали продырявленную и шатающуюся крышу. Там прежде выставляли прекрасные овощи и плоды сезона, там знаменитые мёзские рыбы позволяли любоваться разнообразной своей чешуей и свежими жабрами, мясные туши висели на крюках у мясников. Теперь же ничто не могло быть мрачнее этого места. Прошлое изобилие Делало еще более горьким теперешний голод. Голод изобретателен и доказывает, что у человеческого желудка существуют неожиданные способности. В Дортмюде ели все, по крайней мере бедный люд; богатые питались припрятанной провизией, которой они ни с кем не делились. Ходили слухи, что у такого-то старшины в подвале хранится соленая свинина, у другого – другое что-нибудь. Говорили вслух, что г-н маршал не переставал есть и пить в свое удовольствие, но все сходились на том, что толстяк Даланзьер, заведовавший продовольственным делом, ни в чем себе не отказывал.
Это повторялось и на базарных заседаниях. Раздражение среди дортмюдок все росло. Они не могли видеть солдат без злости. Они издевались над их заплатанными мундирами и дырявою обувью. Даже раненые, которых приносили на носилках, не избавлялись от насмешек, и г-ну Даланзьеру неоднократно улюлюкали вслед. Его красная физиономия казалась оскорблением для этих голодающих, а красное его платье напоминало им мясо, которого не было.
Даже конина уменьшалась. Антуан узнал об этом от г-на де Корвиля. Славный человек этот был печален, и сам должен был выстрелить в ухо одной из своих лошадей, перед тем как отправить ее на живодерню.
Маленький садик г-жи Слюис был переворочен бомбой от которой разбились наклоненные зеркальца у окон. Вообще бомбардировка, пожар и голод наводили отчаяние на Дортмюде, можно было опасаться серьезных беспорядков. Они и случились, когда в одно прекрасное утро г-н де Маниссар проходил через главную площадь.
Как раз только что узнали, что за ночь трое людей умерло от голода и тела их бросили в Мёзу. Когда маршал показался из-за угла, на рынке стоял смутный ропот, изредка прерываемый отдельными выкриками. Взгляды всех обратились на него, и настала полная тишина, что редко бывает при скопище женщин. Тут были женщины всякого рода: служанки и буржуазки. Были смешаны головные уборы и материи всякого сорта. Все это сборище пристально уставилось на г-на де Маниссара.
Первые ряды расступились перед лошадью. Г-н де Маниссар с трудом продвигался вперед. Вдруг чья-то рука схватила за узду. Столпились. Раздались мольбы, угрозы. Его дергали за полу платья. Образовался крик, нестройный, но единодушный, выходивший изо всех уст:
– Хлеба… хлеба!.. Да здравствует г-н маршал! Хлеба… хлеба!..
Некоторые женщины целовали ему сапоги, платье, другие с угрожающим видом показывали ему кулаки. Крики разрастались в рев восстания.
– Ну, сударыни, позвольте мне проехать! – говорил, раскланиваясь, г-н маршал.
Но толпа не слушалась и не расступалась. Г-н де Маниссар, выведенный из терпения, поднял лошадь на дыбы. Антуан де Поканси, находившийся около него, поступил так же, их примеру последовало несколько всадников, ехавших за ними. Толпа шарахнулась назад с криками ужаса и гнева. Лошади толкнули грудью женщин и опрокинули их. Какую-то девушку лягнули до крови.
Г-н де Маниссар воспользовался смятением, чтобы добраться до ратуши. Со ступенек лестницы он хотел обратиться к толпе с речью. Та вдруг обернулась круто в другую сторону. Раздался оглушительный крик:
– Смерть Даланзьеру!..
Тот показался из-за угла рынка. Г-н де Маниссар и Антуан узнали его по красному платью.
Внезапно он был окружен и исчез в неистовой свалке, дикий мятеж женщин обратился, на него. То был ужасный натиск. Не переставая пронзительно вопить, они давили друг друга, одни – чтобы посмотреть, другие – чтобы бить его. Вдруг они расступились, и снова стало видно толстого Даланзьера в конце коридора, образуемого ими. Жирное и белое тело его подпрыгивало по мостовой, его волокли четыре или пять мегер. На нем не было ни одежды, ни парика. Перед крыльцом он снова упал без движения. Старуха, которая одна уже дотащила его до этого места, наклонилась над ним и впилась зубами в ягодицу. Она была растрепанной и гнусной со своим куском мяса во рту.
Г-н маршал сошел на три ступеньки. Старуха смотрела на него с идиотическим видом. Она выплюнула на землю человеческое мясо и утерла губы. Г-н де Маниссар поднял пистолет: куча пестрых тряпок рухнула на мостовую.
Через пять минут площадь была безлюдна и безмолвна.
– Да, – сказал г-н де Маниссар, передавая обратно Антуану пистолет, который он взял у него из рук, – это лучше всего и послужит им уроком. Красное платье бедного Даланзьера раздразнило их аппетит. Но зачем попадаться им на глаза, имея вид свежей туши? А теперь пойдемте обедать. Корвиль прислал мне дыню из своего сада. Пускай дадут знать г-ну де Шамисси, я хочу оказать ему любезность, а корки пошлем Берлестанжу: это может быть полезно при его болезни.
У дыни г-на де Корвиля была темная корка, но сочное розовое мясо; это была последняя дыня, которую пришлось кушать г-ну де Шамисси, так как он был убит через день бомбой, пробившей крышу дома и попавшей в низкую комнату, где он жил. Лицо у него было все в крови, и когда обмыли рану, увидели, что он продолжает улыбаться, выставив зуб. Г-н де Маниссар, увидев его в таком положении, испытал чувство скорби, которой г-н де Шамисси наверно не испытал бы по отношению к нему в подобном же случае. В конце концов, Дортмюде действительно был истощен, и приближалась минута, когда нужно было решиться сдать его. Наступал уже сорок восьмой день с начала осады, а г-н де Монкорне и де ла Бурлад не делали никаких усилий приблизиться к Мёзе, и г-н маршал де Ворай не давал о себе никаких известий. Наконец, накануне г-н де Маниссар застал городского голову г-на Ван Верленгема за чисткой городских ключей и за примеркой, какой они имеют вид на серебряном блюде, на котором ему придется скоро поднести их г-ну де Раберсдорфу.
Этот последний делал все приготовления для общего приступа. Место его стоянки так близко соприкасалось с некоторыми частями рва, что туда падала земля с его прикрытия. Он полагал, что легко займет Дортмюде через брешь, сделанную в его укреплении и кое-как заваленную рогатками и кулями с землей.
Г-н де Раберсдорф пошел бы на приступ немедленно, но во время одной из вылазок было сожжено большое количество фашин. Г-н де Корвиль вел себя в этом деле как нельзя лучше, и обратно принесли его на носилках, раненного в ногу мушкетными выстрелами. В таком виде посетил его Антуан в доме г-жи Слюис. Она горько плакала, видя своего постояльца в таком бедственном положении.
У Антуана не было больше времени заниматься г-ном де Корвилем. С минуты на минуту ждали приступа г-на де Раберсдорфа. На третий вечер не ложились. В неприятельском лагере были большие передвижения, но только наутро с удивлением заметили, что траншеи пусты и работы оставлены. Г-н де Маниссар не верил своим глазам. Г-н де Раберсдорф стремительно снимал осаду и спешно переправлялся на ту сторону Мёзы. Весь день прошел в наблюдениях за этим неожиданным зрелищем. Г-н де Маниссар, опасаясь какой-нибудь западни, запретил кому бы то ни было покидать свой пост. Все, что он мог сделать, это послать вслед г-ну де Раберсдорфу конную сотню, чтобы узнать, куда он направляется. Остальная конница была или без лошадей, или на таких лошадях, у которых остались только кожа да кости. Антуан находился в числе привилегированных.