Конец лета

Глава 2
Лето 1983 года

Это и правда был добрый дождь. Не ливень с грозой, прибивающий зрелые колосья к земле, а мягкий дождик: тихонько намочил землю и на рассвете кончился, так что колосья и листья высохли уже к обеду. Урожайный дождь, как говорили деревенские. Хороший дождь; каждую вторую ночь ему радовались шеф полицейского участка Кристер Монсон и люди, жившие рядом с ним, возле хутора Баккагорден.

Монсон сдвинул фуражку назад и тыльной стороной ладони провел по лбу. Галстук он ослабил уже давно, но синяя форменная рубашка все равно липла к шее.

Ты и раньше занимался розыском без вести пропавших, твердил он себе. Во всяком случае, учился этому делу несколько лет назад, на курсах для командного состава. Тут главное – планирование, организация и руководство. Не пренебрегать никакой возможностью, пока не найдешь, что ищешь. Но сейчас, в темноте и под дождем, говорить правильные вещи было значительно проще, чем делать.

Мужчины поставили машины с незаглушенным мотором в кружок перед домом Нильсонов. Фары освещали толпу, которая все увеличивалась. Свет фар превращал людей в силуэты с отчетливо освещенными ногами и нижней частью тела и призрачными, едва различимыми лицами. Неважно. Все и так узнавали друг друга. Все знали друг друга.

Монсон заметил, как они переглядываются. Он одернул мятую, тесноватую форменную куртку, которая уже готова была капитулировать перед дождем, сдвинул фуражку на место и поднял руку.

– Внимание!

Ни восклицание, ни жест не заставили голоса умолкнуть. Монсон прикинул, не взобраться ли на прицеп стоящего рядом пикапа, но рассудил, что железная крыша слишком высокая и скользкая и не след ему подвергать риску свое достоинство. Поэтому он заговорил громче и более официально.

– Прошу вашего внимания! – Результат оказался не намного лучше.

– Да заткнитесь вы, мать вашу. Монсон хочет что-то сказать. Пока вы тут языками мелете, время уходит.

Резкий голос принадлежал долговязому мужчине, который с легкостью вскочил на прицеп позади Монсона. Харальд Аронсон, дядя мальчика. Разговоры тут же стихли, толпа вокруг Монсона и машины стала плотнее.

Монсон откашлялся и благодарно кивнул Аронсону, однако ответного кивка не дождался.

– Почти все вы слышали, что случилось, и я понимаю – вы хотите как можно скорее приступить к поискам, – начал он. – Но чтобы у нас была одна и та же отправная точка, я коротко изложу все, что известно на настоящий момент.

Монсон сделал паузу, чтобы припозднившиеся подошли ближе.

– Итак, мы ищем маленького Билли Нильсона, которому около пяти лет. Его мать видела его вечером, в начале девятого. То есть он отсутствует…

Монсон взглянул на часы. Квадратные электронные часы, которые Малин подарила ему на двадцатилетие свадьбы. Назначения трех выступающих кнопок он так и не понял, а четвертая заставляла экран светиться, что в темноте было очень кстати.

– …почти пять часов. Родственники искали в саду, в доме, в сарае и хле… в смысле – в коровнике, – быстро поправился он, – а около одиннадцати забили тревогу. Незадолго до полуночи в саду начались поиски с полицейской собакой.

Монсон широким жестом указал на дом в глубине усадьбы, и большинство собравшихся, к его удовлетворению, повернули головы.

– Собака прошла по следу до подкопа под оградой, подкоп вел на кукурузное поле в дальнем углу усадьбы. К сожалению, потом собака потеряла след – вероятно, из-за дождя или потому, что там уже побывали родители Билли и его брат с сестрой.

Он опустил руку, дождался, чтобы все снова посмотрели на него.

– Итак, предположим, что мальчик прополз под забором и заблудился среди высоких стеблей. Всем известно, что кукуруза вырастает почти с человеческий рост, поэтому потеряться на поле легко, тем более – в темноте. Здесь нам и нужна ваша помощь. Мы организуем четыре группы для прочесывания местности…

Закончив говорить, Монсон с облегчением увидел, что собравшиеся последовали его инструкциям. Мужчины быстро разделились на поисковые команды и покинули место сбора – пешком и на машинах, каждая группа – под руководством полицейского.

Все ревностно устремились на поиски. У большинства имелись собственные дети, и люди без труда представляли себе тот ад, в котором оказались Нильсоны. Но дело было еще и в облегчении, которое испытают жители поселка, когда маленький Билли – промокший, замерзший и напуганный, но невредимый – вернется к маме. Его же наверняка найдут. Все так думали и даже, может быть, получали некоторое удовольствие от напряжения, рассуждал про себя Монсон. Наверняка каждый надеется, что ему повезет и мальчика отыщет именно он. Человеку, который найдет Билли Нильсона, никогда больше не придется платить – ни в кабаке, ни в народном парке, за этим проследит Харальд Аронсон.

Монсон возглавлял полицию Рефтинге уже четыре года. Он с семьей переехал сюда, устав от пьяниц, психов и ночного патрулирования в Норрчёпинге. Разочарованный тем, что на карьерной лестнице его вечно обходили более молодые и голодные полицейские. В Рефтинге, среди полей Сконе, он поуспокоился. Здесь под его началом были двенадцать полицейских и две дамы из гражданских – они отвечали на телефонные звонки, принимали заявления и выдавали лицензии на оружие.

Монсон сам вырос среди полей Эстергтотланда и понимал, как устроена жизнь в таком поселке – наверняка именно поэтому он и получил свою нынешнюю должность. По опыту он знал, что в таких местах люди тяжко трудятся и стоят друг за друга горой. Они по большей части придерживаются десяти божьих заповедей, отчего статистика преступлений в Рефтинге в основном ограничивается незаконными проникновениями, браконьерством и вождением в нетрезвом виде или же вождением незаконным. Что до последних двух пунктов, то он прекрасно понимал: его подчиненные скорее отпустят, чем задержат правонарушителя. Некое молчаливое соглашение между жителями и силами правопорядка было заключено задолго до его появления. В сельской местности машина необходима. Нет машины – нет работы, а значит, нет еды на столе. А он не хотел оказаться тем, кто лишит какую-нибудь семью дохода и пропитания. Аутсайдером быть тяжело, и не только ему, но и Малин с детьми. Чтобы вписаться, чтобы тебя приняли, нужно время, особенно если твой выговор отличается от местного.

Он старался изо всех сил. Приучил себя говорить Моннсенн вместо Монсон. Сменил кофе «Гевалья» на «Сконеруст» и научился называть второй завтрак обедом. Записал себя, детей и Малин в футбольный клуб и пунктуально посещал баню в семь часов вечера каждый четверг, чтобы пообщаться с мужиками в парной. Усилия окупились. В прошлом сезоне Малин назначили заместителем кассира в клубе, а его самого – тренером команды 14-летних подростков. А в начале весны ему даже предложили место в большой охотничьей команде. Монсон с нетерпением ждал осени. Просто дождаться ее не мог.

Вероятно, полицейские дела и без сегодняшнего происшествия пошли бы живее, потому что сбор урожая сейчас подходит к концу и люди устали и легко раздражаются. Драки, пьянство, членовредительство, иногда, в худшем случае, – еще и нанесение побоев. Но ничего тяжелее обычно не случалось. За четыре года пребывания на посту начальника здешней полиции Монсону до сегодняшнего вечера не приходилось сталкиваться с задачей, которая требовала бы от него особого напряжения, и его это более чем устраивало. Он предпочитал держаться на заднем плане. Пить утром кофе в тишине и покое, почитывая местные газетки, «Ланд» и «Свенск якт». Ходить на собрания Союза предпринимателей, Красного креста и муниципального совета. Жечь гашиш на школьных собраниях, чтобы родители знали, как он пахнет – на случай, если какому-нибудь предприимчивому юнцу удастся притащить наркоту из Дании. Проводить в школах коммуны ежегодные Дни безопасности на дорогах. Монсон предпочитал полицейскую работу именно такого рода. Она ему хорошо удавалась.

Сейчас, когда двор Нильсонов заполнили добровольцы, его накрыло осознание того, что на него направлены все взгляды. Это чувство превратилось в кислый ком в животе, и ком этот рос по мере того, как росла толпа вокруг Монсона. Все смотрели на него, ожидая, что он положит конец кошмару, поселившемуся в семье Нильсонов.

Взгляд Монсона скользнул вверх, к большому хозяйскому дому, в котором горели, кажется, все лампы до единой. Он различил в окнах два силуэта. Дети, девочка и мальчик, ровесники его собственных. Монсон порылся в памяти, вспоминая, как зовут брата и сестру Билли. Что их отца зовут Эббе, он знал давно. Эббе Нильсон, мягкий сдержанный человек, был тихоней из тех, кто в бане молча сидит на нижнем полке, пока кто-нибудь другой разливается соловьем. Его шурин Харальд Аронсон, например.

Мать детей, Магдалену Нильсон, урожденную Аронсон, знали, конечно, все. Первая «Мисс Горошина», черно-белая газетная фотография до сих пор висела в вестибюле администрации, хотя снимку было уже лет двадцать. Причиной этого в равной степени послужили красота Магдалены и ее фамилия. Аронсоны считались в поселке большими людьми, что едва ли упрощало нынешнюю ситуацию.

Монсон продолжал с натугой вспоминать, как зовут мальчика и девочку, видневшихся в окне, но, несмотря на все усилия, так и не вспомнил. Сам не зная почему, он помахал рукой, но ни один из детей не сделал ни малейшей попытки ответить ему. Они так и стояли в окне, глядя на Монсона. Ждали, что он отыщет их младшего брата. Сделает так, что все снова станет хорошо.

Глава 3

Вероника считала себя в общем и целом неплохим человеком. Она сортировала мусор, вовремя оплачивала счета и время от времени жертвовала мелочь на благотворительность.

А вот в церковь она не ходила уже много лет. Церкви вызывали у нее неприятные воспоминания. По причине тех же воспоминаний она звонила отцу всего несколько раз в месяц. Оттягивала разговор до последнего, пока нечистая совесть совсем не заест. Прежде чем отец снимет трубку, могло прозвучать гудков восемь. Затем следовали щелчок – отец снимал трубку – и несколько секунд молчания: оба, вопреки здравому смыслу, надеялись услышать на том конце не тот голос. Потом – разочарование, когда их настигала реальность, разочарование, которое обоим ни разу не удалось скрыть, разочарование, совладать с которым не могла никакая светская болтовня.

Вероника много лет не ездила домой, в Рефтинге, даже на дни рождения, крестины или похороны, хотя, конечно, должна была бы. Она знала, что обитатели поселка обращают внимание на такие вещи. Обсуждают их.

Ее это раздражало. Раздражало и то, что она, хоть и уехала из Рефтинге больше пятнадцати лет назад, до сих пор думает о нем как о доме.

Они с Руудом стояли на широких ступенях перед серой коробкой шестидесятых годов постройки – Общественным центром. Дождь кончился, и от тепла, накопившегося в асфальте, металле и бетоне, влажность в основном уже испарилась. Аромат свежести улетучился, сменившись запахом закисшего мусора, объедков и выхлопных газов. Обычный выдох летнего города. Вероника на пару секунд закрыла глаза, наслаждаясь ощущением гармонии, от которого вот-вот останется только отзвук.

– Спасибо. Ну, до встречи на следующей неделе… – Седовласая прощалась так, что утвердительная фраза прозвучала, как вопрос. Словно женщина сомневалась в их будущих встречах.

Вероника кивнула, пожала женщине руку. Рука была сухой, хрупкой и напоминала лапку птенца.

– Да, до встречи.

Седая спустилась на четыре ступеньки, полуобернулась и нерешительно помахала. Потом покрепче прижала сумочку с жемчужинами скорби к груди и зашагала по тротуару.

Они молча смотрели, как женщина уходит к метро.

– Ну, как, по-твоему, все прошло? – спросил Рууд, не отрывая взгляда от удалявшейся женщины.

Вероника пожала плечами.

– Нормально. – Ответ содержал равные меры лжи и правды.

– Угм. – Рууд выудил из кармана пакетик табака, сунул под верхнюю губу, прижал языком. – Ты не много задавала вопросов.

Она снова пожала плечами.

– Не хотела мешать ритму. – Она покосилась на Рууда, сожалея о своем резком тоне. Немного самокритики не помешает. В конце концов, оценивают ведь именно ее. И прибавила: – Но мне, разумеется, важна ваша точка зрения.

Рууд покривился – или просто поправил во рту пакетик табаку.

– Если ты начинаешь задавать вопросы, другие тоже отваживаются спрашивать, – объяснил он. – Очень важно сделать так, чтобы в группе завязался разговор, а не просто шли монологи один за другим. Чтобы все принимали участие. В этом смысл групповой терапии. – Рууд повернулся к ней, улыбнулся чуть неловко. – Хотя ты и без меня это знаешь. Просто немножко застоялась. Еще пара бесед – и все будет как надо.

Она кивнула, избегая смотреть ему в глаза – вдруг он поймет, насколько легче ей стало. Седая уже скрылась из виду. Затерялась среди зданий, как испуганная мышь.

– Слушай, а вот это, про твою маму, – тихо сказал Рууд. – Я не знал, что кто-то видел, как она…

– Ее пошел искать один из санитаров. – Вероника снова поразилась тому, как уверенно звучит ее голос. Что ей удалось ответить на вопрос и одновременно дать понять, что больше вопросов она не хочет.

Однако Рууд не дал себя сбить.

– Ужасная история…

Было ясно: он хочет, чтобы она рассказывала дальше, доверилась ему, хотя они знакомы всего несколько недель. Но сегодня у нее не было никакого желания поддаваться на провокации – ни Рууда, ни кого-либо еще. Она продолжала смотреть на улицу. Рууд понял намек, отвернулся и сплюнул сквозь зубы.

Они еще постояли молча; тени от домов удлинились. С автострады, отделенной от них одним кварталом, доносился вечерний шум машин.

– Ты справишься, Вероника, – тихо сказал Рууд. – То, что произошло прошлой весной – случайная помеха, тебе удалось ее преодолеть. Сохраняй спокойствие, сосредоточься на работе, и скоро все станет, как всегда.

Она промолчала. В каком-то смысле хорошо, что шарада, в которую они играли последнюю неделю, закончилась. Что Рууд перестал делать вид, будто не знает, почему она сменила место работы. Веронике совершенно не хотелось говорить с ним об этом. За последние месяцы она и так уже сто раз вывернулась наизнанку.

Как по-твоему, Вероника, почему ты среагировала так, как среагировала? Как ты сумеешь в будущем избежать подобной ситуации? Какие чувства ты связываешь со своими действиями?

На их улицу свернул мотоцикл. Глухо трещал мотор. Седок в джинсах и коричневой кожаной куртке. Матово-черный шлем, прозрачное забрало. Байк медленно, на минимальной скорости, проплыл мимо них. Мотоциклист повернул голову. В упор посмотрел на Веронику.

С чего бы? Внешность у нее не модельная. Правда, она спортивна, подтянута, у нее длинные ноги, а глаза и рот она унаследовала от матери, это становилось заметнее, когда она подкрашивалась и распускала волосы. Ранимость, намек на некий изъян. Удивительно, но многие мужчины считали это привлекательным. Когда Вероника была моложе, она пользовалась этим. Давно, в другом городе, в другой стране. Сейчас она сжимала губы, а голову держала высоко. Говорила мягко, но решительно, и смотрела людям в глаза. Хотя поразительно мало все же требовалось, чтобы мужчина завелся. Жест, движение головы. Иногда – просто взгляд.

Мотоциклист оглянулся на нее, еле заметно кивнул, словно они знакомы. Рууд, кажется, сделал тот же вывод.

– Знакомый? – В голосе, вроде бы игривом, она уловила сердитую нотку.

– Нет. – Она покачала головой, убеждая и его, и себя, но сердце почему-то забилось сильнее.

Вероника проследила взглядом за спиной мотоциклиста, увидела, как он уезжает. Он вдруг прибавил скорости. Мотор взревел, заставив ее вздрогнуть. Между зданиями, словно рев дикого зверя, заметалось эхо.

Мотоцикл быстро удалялся, звук затихал.

– Может, храбрости набирается? Хочет посмотреть, не опасна ли ты, прежде чем присоединяться к группе? – Рууд пихнул ее локтем, усмехнулся.

Она пихнула его в ответ, чувствуя, как напряжение слабеет, и благодарно улыбнулась.

– Если поможешь мне запереть, я подброшу тебя домой, – сказал он. – Договорились?

– Договорились.

Рууд повернулся и пошел к двери. Остановился на пару секунд. Посмотрел в направлении, в котором скрылся мотоцикл. Мотор все еще слабо урчал в отдалении.

Глава 4
Лето 1983 года

Командный пункт Монсон устроил на веранде позади дома. Отсюда ему с трудом, но удавалось кое-что разглядеть в темном саду, сюда долетали едва слышные крики спасателей, обыскивавших поле вокруг Баккагордена.

Билли!

Бииил-лиии!

Он расстелил на садовом столе большую карту и направил на нее свет штормового фонаря, который приладил к навесу у себя над головой. Полицейское радио было настроено на заранее оговоренную частоту, и по мере того как поисковые группы проходили мимо условленной точки, он отмечал их маршрут на карте. Как он и предвидел, из-за темноты и дождя спасатели с трудом ориентировались на кукурузном поле, и возглавлявшим группы полицейским приходилось часто останавливаться, чтобы сменить курс или дождаться отставших.

Дверь за спиной у Монсона тихо открылась, и на террасу вышел Эббе Нильсон. В руках у него был поднос с термосом, кружкой и большой тарелкой бутербродов; поднос он примостил на стол рядом с картой.

– Я подумал – может, тебе чего-нибудь горячего?

Монсон, поблагодарив, налил себе чашку кофе, и на миг ему стало совестно. У Эббе пропал сынишка, семья места себе не находит – и все же Эббе потрудился сварить ему кофе. И даже приготовил поесть. Откусывая от бутерброда с колбасой, он тайком изучал хозяина.

Пустые глаза, бледное, изборожденное морщинами лицо. Тени и неяркий свет штормового фонаря усиливали впечатление опустошенности. Но держался Нильсон прямо и вид имел вполне собранный.

– Как поиски? – спросил он.

Монсон указал на сад и кукурузное поле.

– Работаем. Темнота и дождь мешают. Но мы найдем его, вот увидишь. – Последние слова вырвались у него помимо воли, он не успел удержать их. Монсон давно служил в полиции и знал: если ситуация не поддается контролю – не давай обещаний. Но именно это он и сделал. Из сочувствия, сказал он себе, но тут же заподозрил, что не до конца честен с собой.

Рация снова затрещала, и он отвернулся. Не сообщение – просто статический шум, который почти сразу прекратился. Монсон дожевал бутерброд.

– Как Магдалена? – Он кивнул на верхний этаж.

– Заснула. – Нильсон, видимо, и сам услышал, как резко прозвучал его ответ, и заговорил мягче. – Она так изнервничалась, что выпила успокоительное. Ошиблась, случайно приняла двойную дозу и теперь крепко спит. Наверное, оно и к лучшему, пусть на какое-то время отключится от всего этого. Билли для нее всё… – Голос Нильсона дрогнул, и остаток фразы потонул в шуме дождя, барабанившего по ткани навеса.

– А что другие дети? – Монсон тут же сообразил, что вопрос можно истолковать двояко. Но Нильсон выбрал правильное толкование.

– Маттиас и Вера уже легли, но я, честно сказать, не верю, что они спят. Если бы не они, я бы тоже был там. – Он указал на кукурузное поле, где время от времени мелькал свет карманных фонариков.

Одна из поисковых групп, кажется, повернула назад, к усадьбе. Монсон сверился с картой и вздохнул: группа В вознамерилась прочесать участок вдоль забора, хотя этой ночью здесь уже все обыскали. Он взялся за рацию, но к уху ее не поднес. Плечи у Нильсона поникли, взгляд блуждал по саду, а рот приоткрылся, словно хозяин дома собирался что-то спросить. Теперь у него был вид совершенно сломленного человека, который вот-вот упадет…

Монсон кашлянул, соображая, что сказать.

– Ты нужен здесь, Эббе, – начал он. После секундного замешательства Монсон чуть неловко похлопал Эббе по плечу. – Искать может любой из нас, но кто, кроме тебя, позаботится о Магдалене и детях? К тому же, когда мы найдем Билли, кто-то должен ждать его дома.

Снова он пообещал больше, чем следовало, но слова и жест хотя бы возымели эффект. Нильсон закрыл рот и медленно кивнул.

Рация вновь затрещала.

– Монсон, ты там?

– Слушаю!

– Говорит Берглунд из группы В. Кинолог нашел что-то в поле, метрах в двадцати от лаза под забором.

– Что именно? – Монсон затаил дыхание. Посмотрел на Эббе. Тот выпрямился – казалось, он снова обрел силы.

После серии помех из рации прорезался голос Берглунда.

– …ночек. – Больше Монсон ничего не расслышал.

– Еще раз! – велел полицейский, склоняясь над картой и пытаясь определить, о каком месте идет речь. – Что вы там нашли, Берглунд?

Рация снова затрещала.

– Ботиночек. Синий с белым.