Мне все больше становилось не по себе, словно мы играли в некую игру, когда меняются местами и лучшая моя половина оказалась без места.
Норман Мейлер
1. Малютка/Эдгар
Его звали Эдгар, и он потерялся. Поскольку ему было шесть с половиной лет, он даже не мог выговорить как следует это свое имя. Спасибо родителям, постарались – и папа, помешанный на Эдгаре Аллане По, и мама, помешанная на «Припадочном» Эдгаре Кестерсоне из панк-группы «Jack-knife».
Правда, «Эдгар» звучало, когда взрослые на него сердились. Чаще они называли его Эдди или Малюткой, и в какой-то момент он решил, что это его второе и третье имена. Про себя-то он произносил все три имени прекрасно, а вот язык плохо его слушался. Вероятно, такова была компенсация за перегруженную память. Дело в том, что Малютка помнил, кем он был до того, как родился.
* * *
До последнего времени это не причиняло ему особых неудобств. К перенасыщенным событиями сновидениям он давно привык – как будто в темноте включался телевизор и показывал фильмы, которые предназначались не для него и на которые можно было не обращать внимания – до тех пор, пока смерть не подбиралась слишком близко.
Наяву порой возникали странные ситуации. Оказывается, о многих вещах он знал больше своих родителей, вот только держал это при себе, прежде всего потому, что не мог свободно разговаривать. Случалось, его так и подмывало дать папе полезный совет, но интуиция удерживала от опрометчивого шага – словно нужный момент еще не настал.
Его раздирали противоречия и терзали кошмары, пока память взрослого осваивала детский мозг. Впрочем, этот период был очень недолгим. Кажется, мама о чем-то догадывалась; он часто ловил на себе ее озабоченные и даже подозрительные взгляды, но ему даже не требовалось включать ответную улыбку – его лицо начинало излучать простодушие, стоило только открыть пошире большие серо-голубые глаза. Ни разу ей не удалось застать его врасплох. С отцом было проще; папиному тщеславию льстило, что его сын, как говорится, развит не по годам. Других странностей папа не замечал, да и не до того ему было.
В общем, Эдди был до известной степени предоставлен самому себе. Это его вполне устраивало; покуда детское тело находилось под опекой и защитой взрослых, он мог сколько угодно играть и общаться с дядей Эдгаром. С ним было интересно, намного интереснее, чем с родителями. Дядя Эдгар показывал Малютке всякие фокусы и разные штуки, которые, правда, нельзя было потрогать, потому что они появлялись и исчезали прямо у него в голове.
О самом дяде Эдди знал очень мало – тот тенью витал в его мыслях и снах. Он не знал даже, как дядя выглядит, и до определенного момента не был уверен, что таинственный напарник – мужского рода. Лишь однажды, когда дядя Эдгар увел его в какую-то пустыню, где были песчаные дюны, оазисы, шатры, люди в белых тюрбанах и горбатые лошадки, Малютка будто ненароком заглянул в наполненный водой медный таз. Мальчик увидел отразившееся в воде незнакомое мужское лицо – темное, с густой бородой и сабельным шрамом, который тянулся от уголка левого глаза до скулы. Разглядеть лицо получше он не успел. В следующее мгновение отражение было разбито упавшим в таз камнем; вода брызнула во все стороны осколками то ли льда, то ли витражных стекол, почему-то окрасившими песок в багровый цвет; в конце концов, вместе с твердеющей водой исчезли и державшие таз чужие руки…
* * *
Маленький Эдгар потерялся в супермаркете не без «помощи» большого Эдгара. Родители никогда не оставляли его в игровой комнате. Там ему сразу становилось скучно; он плохо ладил с ровесниками и не получал никакого удовольствия от примитивных игрушек. Куда интереснее было бродить по закоулкам огромного магазина в поисках штуковин неизвестного предназначения. Такие попадались редко, но если уж попадались, дядя просвещал своего юного друга на этот счет, и Малютка «слушал», открыв рот. Это были не просто слова (точнее, Эдди вообще не имел понятия о том, какой у дяди Эдгара голос), а то, что дядя показывал, было увлекательнее и волшебнее любого цветного сна. И ничем не отличалось от реальности.
Особую склонность дядя питал к предметам, известным с давних времен, хотя вкусы его были разнообразны и порой неожиданны. Он мог «поведать» потрясающую историю, задержав напарника возле какой-нибудь невзрачной вазочки; показать людей, умирающих в страшных муках, пока мальчик держал руку на черной книге с маленьким золотистым крестом, или, заворожив Малютку блеском новеньких кухонных ножей, ввести его в гипнотический мир, на изнанке которого сверкало оружие, лишь отдаленно напоминающее очертаниями своих мутировавших потомков.
Новый супермаркет находился в четырех кварталах от дома. Родители отправились туда, прихватив с собой Эдгара. В день открытия были обещаны соблазнительные скидки. Малютка знал: скидки – это когда можно купить больше за те же деньги. А вот дядя презирал деньги. У Эдди сложилось впечатление, что при наличии определенной смелости, ловкости и твердости духа можно иметь то, что хочешь, без всяких денег. Дядя умел брать то, что хотел, и когда-то брал – в этом не осталось ни малейших сомнений. Правда, происходило это в какой-то другой жизни, но Малютка отчего-то был уверен: та жизнь не так уж далека от этой, а разделяющая их незримая завеса не так уж непреодолима. И пока его родители пытались сэкономить жалкие гроши, мальчик «увидел», как однорукий человек отдал свою роскошную черную машину за то, чтобы одну ночь полежать рядом с какой-то жирноватой голой теткой. Эдди не согласился бы на это даже бесплатно. Дело происходило в каком-то доме, смахивающем на дворец. Однорукий почему-то нервно озирался, хотя Малютка абсолютно точно помнил, что они с дядей ни разу не вышли из тени и ничем не выдали своего присутствия.
А потом, уже здесь, ему на глаза попался сувенирный отдел, и сразу надоело брести, держась то за мамину руку, то за доверху нагруженную тележку. Он незаметно свернул, зная, что родители никуда не денутся – во всяком случае, не дальше очереди, выстроившейся возле кассы.
В просторном светлом помещении было малолюдно. Предметы, выставленные вдоль каждой из четырех стен и на воздвигнутом посередине островке из стеллажей, немедленно возбудили интерес обоих Эдгаров, но старший, конечно, возбудился сильнее. Перед трубками и кальянами Малютка с дядиной подачи впал в глубокий транс, за безразмерное время которого они успели побывать в каком-то притоне, среди отрешенных курильщиков опиума, а затем переместились еще дальше – в искрящееся пространство опиумных грез, где не осталось вообще ничего твердого. Только бледный свет, туман, тени и прохлада, мягкая, как мамины («женские, сопляк, женские») губы…
Между тем минутная стрелка больших часов с циферблатом в виде старинной карты сдвинулась лишь самую малость. Дядя потащил Малютку к стеллажам, на которых громоздились инкрустированные шкатулки, вазы размером с мальчика, странноватые фигуры, вырезанные из темного дерева, и жутковатые раскрашенные маски, которые Эдди поостерегся бы вешать у себя в комнате и даже брать в руки.
Но дядя не имел подобных проблем. Он был воодушевлен разнообразием пищи, внезапно доставшейся его памяти после долгой вынужденной голодовки. Обоих глаз ребенка не хватало, чтобы вобрать в себя все это; сознание еще не размягчилось, чтобы впитать живительную влагу воспоминаний; яма подсознания пока не углубилась настолько, чтобы стаскивать туда трофеи. И все равно дядя рыл; он старался.
А вокруг бродили так называемые покупатели. Что они покупали, кроме мертвых штуковин, неясно, но расплачивались разрисованными бумажками, а не кровью или кусочками жизни, – значит, по мнению дяди, с обеих сторон это были пустые, дутые сделки…
Дядя задержался у прилавка со старинными монетами; он испытывал некоторый интерес – но не к самому презренному металлу, а к человеческой глупости, возводившей в фетиш никчемные кругляши с профилями выродившихся царей. С монетами было связано столько «историй», что у маленького Эдгара закружилась голова. Его натурально шатало; должно быть, он выглядел как пьяный. Продавцы в эту минуту не обращали на него внимания.
Дядя вошел в его положение, и сразу сделалось легче. От необозримо огромной мозаики остался лишь небольшой фрагмент: какие-то люди прятали мешочки с монетами внутри мертвых выпотрошенных младенцев, зашивали им животы, и женщины с потухшими глазами брали их с собой на паром под видом живых детей и долго сидели на палубе под палящим солнцем, и кое-кто из других пассажиров не мог понять, откуда взялся запах. С этой минуты Малютка уверился, что поговорка «деньги не пахнут» лжива. Деньги пахли смертью.
Он двинулся дальше. Его внимание привлек огромный глобус на подставке из красного дерева, однако к этой игрушке дядя отнесся скептически. «Они будут говорить тебе, что Земля круглая. Не верь и этому. Не верь ни единому слову. Доверяй только тому, что видишь сам». Малютка едва заметно пожал плечами. Он и так не верил. Повседневный опыт подсказывал ему, что земля местами очень неровная, но ни в коем случае не похожа на голубой пузырь.
Наконец они добрались до витрины с холодным оружием, и тут дядя завибрировал по-особенному. Малютка давно ощущал дядину тягу к оружию, которая постепенно становилась и его тягой. Это было сложное чувство, смешанное с сожалением и надеждой. Без оружия он оставался всего лишь жалким ничтожным существом, которое мог обидеть или убить каждый, кому не лень. Относительно того, что папа и мама способны защитить его от настоящей угрозы, Эдди не питал иллюзий – благодаря Эдгару он уже знал слишком много. И оставалось только пожалеть дядю, который жаждал вновь обрести силу, но был до поры до времени заключен в столь убогую оболочку…
Малютка обернулся. Что-то изменилось вокруг него. Сначала – едва уловимо, потом все более заметно. Квадратный в плане зал сделался прямоугольным. Во всяком случае, дальняя стена, в которой была дверь, отодвинулась на добрые полсотни шагов (если соблюдать перспективу, а Малютка по-прежнему не имел оснований не доверять собственным глазам). Соответственно вытягивались и стеллажи, на которых словно ниоткуда появлялись новые предметы. Зато людей поблизости не осталось вовсе – они оказались где-то за пределами досягаемости, не докричишься. Он подумал, что это дядя крутит для него новое кино, только оно уж слишком сильно напоминало тот же день, тот же час и то же место.
Малютка ни на секунду не испугался. У него не возникло и мысли, что он может вообще не выйти из этой дурацкой удлиняющейся комнаты через стремительно убегающую дверь. Дядя был слишком надежным напарником, чтобы дать заманить себя в ловушку.
Но вот эти новые штуки, занимавшие освободившиеся места на полках… Как быть с ними? Эдди не знал, как они называются. Он даже не догадывался, для чего они предназначены. И в один прекрасный момент он вдруг понял, что дядя Эдгар тоже не догадывается.
А между тем торговый зал превратился в узкий и чрезвычайно высокий коридор, как будто кто-то сплющивал его между гигантскими ладонями, сдвигая две противоположные стены. Малютка ощутил нехватку пространства, которое выдавливалось вверх и в открывшуюся впереди вертикальную щель. Он испытывал первое, пока еще аккуратное и щадящее прикосновение клаустрофобии.
Через некоторое время стало хуже. Подкрался холод – сначала к ногам, затем пополз выше, ледяной змейкой свернулся в желудке. И, как назло, дядя Эдгар куда-то пропал.
Малютка еще раз посмотрел в ту сторону, где недавно была дверь. Теперь оттуда надвигалось что-то похожее на поезд. Или на падающую кабину лифта. Только живое. Ну, почти живое.
Внезапно объявился дядя и то ли выругался, то ли не поверил чужим глазам. Короткую фразу, которую он произнес, Малютка не совсем понял – она заканчивалась словами «твою мать!». Но мальчик явственно ощутил дядину растерянность перед происходящим… и какой-то совсем уж необъяснимый восторг.
Он вскрикнул и побежал в темноту.
2. Анна
Анна и предположить не могла, когда училась на историческом факультете, что несколько лет спустя будет заниматься любовью на старом кожаном диване в запаснике музея, среди полотен и предметов старины, внушавших ей благоговейный трепет. Но если твой законный муж – ночной сторож в том же музее, и дома вы встречаетесь только изредка, по выходным, которые у тебя и у него совпадают далеко не всегда, то, пожалуй, остается немного вариантов.
Она знала, что нарушает правила, и он знал, что нарушает правила, но любовь не замечает правил. Однажды, задержавшись допоздна из-за проливного дождя, она оказалась вначале в его объятиях, а затем и на диване. Они списали это на внезапный прилив страсти, но та первая ночь в музее запомнилась надолго. Спустя неделю все повторилось (теперь уже по другой причине), а через месяц вошло в привычку.
Вскоре она с некоторой настороженностью поняла, что полутемный запасник кажется им куда более уютным местом, чем спальня с белой мебелью и редко востребованной супружеской постелью. Она задумалась, можно ли считать это своеобразным извращением. Вряд ли. Разве только что-то витало в здешнем воздухе и они успели превратиться в двуногих музейных крыс. Рановато, если учесть, что ей недавно исполнилось двадцать семь, а ему не было и тридцати.
И не то чтобы ее потянуло на экстремальный секс – по правде говоря, в любви на музейных задворках не было ничего экстремального. Вероятность, что их застанут за этим делом, практически равнялась нулю. После закрытия наступала тишина, в подвальных помещениях – почти абсолютная. Изредка они слышали какие-то шорохи, доносившиеся то ли снизу, то ли из-за стен (может, этим выдавали свое присутствие настоящие крысы?). Музей располагался в очень старом доме, бывшей усадьбе некоего мецената, и просто обязан был для приличия иметь хотя бы одно штатное привидение, не говоря уже о парочке скелетов в замурованных пустотах или о комнате без окон и дверей, хранящей многовековую тайну.
Если серьезно, до Анны доходили слухи о чем-то в этом роде, но вызывали у нее только сдержанную улыбку. Кое-кто из персонала намекал, что в музее до сих пор не все чисто. От нечего делать она покопалась в газетных подшивках. Как водится, не было дыма без огня. Около полусотни лет назад бесследно исчез один из смотрителей. За последние три десятилетия несколько раз обнаруживалась пропажа полотен и ювелирных изделий, но дела о хищениях так и остались нераскрытыми.
Впрочем, за все то время, пока Анна работала в музее, ничего подобного не случалось. Глядя на своих сотрудников, средний возраст которых перевалил за шестьдесят, она забавы ради гадала, кто из этих милейших, интеллигентнейших и безобидных старичков мог хотя бы теоретически оказаться преступником. Иногда она обсуждала их шансы с ночным охранником. По мнению обоих, шансы были мизерными. Сами они – вдвоем и каждый по отдельности – куда больше подходили на эту роль.
3. Малютка/Эдгар
Взрослый Эдгар приплясывал внутри Малютки, как будто мрачный туннель, по которому они двигались, оказался затерянной дорогой, и эту дорогу он уже и не чаял найти. Скорее всего, дело было даже не в самой дороге, а в том, что ожидало его (их) в конце пути.
Но Эдди еще ничего не знал о конце пути (или думал, что не знает), и потому страх не отпускал его. Поначалу он то и дело оглядывался – штуковина, которая (прогнала? выдавила?) заставила их спрятаться в щели, вроде бы, пропала, однако это служило слабым утешением; из клубившейся позади тьмы в любой момент могло вынырнуть что угодно. Малютке казалось: плохие сны преследуют его.
«Откуда такие мысли, малыш?» – язвительно осведомился дядя. И, не получив ответа, продолжал: «Ты кого-нибудь видишь? Лично я – нет. И слава тебе, господи! Наконец свободен!!!» – завопил Эдгар так, что у Малютки странным образом заложило уши – а крик-то раздавался внутри.
Ему оставалось только послушно переставлять ноги. Пол был ровный, без стыков, из неизвестного материала. Вверху по-прежнему зиял черный провал. Словно две параллельные льдины, оттуда спускались стены – непрозрачные, гладкие, серые; и не за что было зацепиться взглядом.
Спустя пару минут Малютка заметил, что не отбрасывает тени. Тут он задумался, откуда берется свет. Даже замедлил шаг. «Не бери в голову», – посоветовал дядя Эдгар с легким раздражением (и куда это он так торопился?). Но Эдди не мог избавиться от ощущения неудобства и тревоги, которое внушало ему исчезновение тени. С дядиной помощью он решил: либо все это ему снится и тень ожидает его возле «выхода», словно взрослый, отпустивший ребенка побродить по парку чудес; либо он, Малютка, сам сделался источником света. Он поднес руку к глазам – она не светилась. Тем не менее его сопровождало бегущее по туннелю пятно света, центром которого был он сам. «Ну и чего тебе еще надо?» Малютка признал, что это лучше, чем остаться во тьме. В каком-то фильме он видел дядек с фонарями на касках, ползавших по пещерам и подземельям. Он, похоже, обзавелся еще более удобным осветительным прибором, только его «фонарь», кажется, находился там же, откуда доносился дядин голос.
Между тем Малютка начал уставать. Или ему надоело однообразие серого коридора – он еще не научился различать усталость и скуку. Во всяком случае, он замедлил шаг до прогулочного и постепенно осознал, что потерялся всерьез и, наверное, надолго. Если не навсегда… Родители не найдут его здесь, они просто не смогут проникнуть сюда – в этом он почему-то был уверен, и дядя Эдгар, обычно такой услужливый, что-то не спешил разубеждать его.
Охваченный новой разновидностью страха, от которого даже стало трудно дышать, Эдди снова оглянулся – коридор просматривался не более чем на тридцать-сорок шагов. В какое-то мгновение он остановился, приготовившись повернуться и бежать обратно, но тут уж дядя Эдгар вмешался и напомнил откуда-то из-за красно-черного тумана паники: «Та штука… Помнишь? Она нас раздавит».
Малютка вздрогнул. Дядя сказал: «нас», – и тем самым едва ли не впервые поставил перед Малюткой вопросы без ответов: а где же дядя находится, и почему он, взрослый, умный и смелый, так сильно зависит от маленького мальчика, который и говорить-то как следует не научился.
Ответов не было, но Малютке понравилось ощущать свою значительность. В мире взрослых, где от него мало, катастрофически мало зависело, он нуждался в чем-то, а лучше – в ком-то, на кого мог бы распространить… что? Слово «власть» ему подсказал дядя Эдгар и сделал это явно без особой охоты. Но все-таки сделал. Эдди тоже постепенно нащупывал способы получать желаемое – даже если оно сводилось пока к узнаванию новых слов от безликого существа.
В обмен на «власть» Малютка согласился пройти еще немного серым коридором. Тем более что в конце пути Эдгар намеками обещал ему нечто необычное: какой-то «аттракцион». Чтобы понять, о чем идет речь, Малютке требовалась картинка или «фильм», но на сей раз дядя проявил твердость. «Увидишь сам и не пожалеешь».
Слово «искушение» Малютка узнает еще не скоро.
4. Анна
Раскаты грома звучали здесь, в подвале, будто отдаленная канонада. Анна лежала, обняв своего Алекса, и ощущала холодеющую влагу на своих бедрах. Она бы не предохранялась, даже если бы могла забеременеть. Но тот, кто знал все наперед, распорядился иначе.
Сейчас ей снова казалось, как тогда, в первый раз, что они отрезаны непогодой от остального мира. Если позволить фантазии увести себя дальше, то вполне можно вообразить, что они остались вдвоем посреди затопленного города, на островке, в который превратилось здание музея. А вода прибывает… И это их последняя проведенная вместе ночь. Повод для разлуки найдется всегда, и Анну постигнет участь многих женщин, обреченных ждать, не зная, что уже стали вдовами…
От мрачных мыслей ее отвлек новый необычный звук – будто в паузах между ударами грома кто-то скреб металлическим предметом по камню. Камня вокруг было хоть отбавляй; из металла – разве что ключи и кое-какие экспонаты. Спустя несколько секунд звук повторился.
– Ты слышишь? – спросила она.
Алекс поднял голову. В этот момент громыхнуло так, что казалось, здание содрогнулось от фундамента до крыши. Анна невольно вжалась в узкую щель между спинкой дивана и лежавшим на спине мужчиной. Он поглаживал ее по голове – движение было машинальным; она поняла, что он прислушивается. Едва звук возобновился, он вскочил.
Она смотрела на его смуглую мускулистую фигуру. Даже голый, он не выглядел беззащитным. В том, как он поднимал голову, словно принюхивался, было что-то хищное. С ним она чувствовала себя спокойно. Ну, почти спокойно. Для начала, у него не было огнестрельного оружия.
Между тем не на шутку разыгравшееся воображение подсовывало ей сложившуюся безо всяких сознательных усилий картинку: некий узник выскребал заточенной рукояткой черпака застывший раствор в щелях между камнями, из которых были сложены стены одиночной камеры. Это была работа на долгие годы – вероятно, безнадежная. Узник находился в постоянной тьме и почти ослеп. Анна оставила себя в неведении относительно того, кто он: маньяк, убивший пару десятков женщин, или безвинно осужденный.
Какое все это имело отношение к музею, она тоже не знала. Но ей бы, пожалуй, хотелось, чтобы узник выбрался на свободу. Всякое долготерпение должно быть вознаграждено. А она бы посмотрела, что будет дальше…
Алекс одевался быстро и бесшумно. Он знал свое дело – что в работе, что в постели. Правда, если с постелью все было ясно, то касательно работы Анна могла испытывать только интуитивную уверенность. На ее памяти в музее не случалось серьезных инцидентов. Однажды охранники утихомирили двух пьяных ублюдков. А примерно полгода назад Алекс скрутил вандала, который явился перед самым закрытием, внезапно достал из-под пальто гвоздодер (кстати, о металле) и попытался расколоть им надгробную плиту, датируемую тринадцатым веком. Потом кто-то из сотрудников рассказывал Анне, что псих, уже уложенный на пол лицом вниз и с «браслетами» на запястьях, твердил о каком-то проклятии и… (тут она мысленно осеклась) …ну да, о терпении, которое должно быть вознаграждено. Тогда, по горячим следам, Анна пыталась расспросить Алекса о подробностях произошедшего, но тот лишь отшучивался и говорил, что не запоминает всякую бредятину.
Сейчас он подмигнул ей – не бойся, мол, я быстро, – и неслышной походкой направился к единственной двери. Она кивнула и провожала его взглядом, пока он не скрылся за стеллажами. Она еще не знала, что видит мужа в последний раз.