Законник

© Данилюк С.А., 2019

© ООО «Издательство «Вече», 2019

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019

Сайт издательства www.veche.ru

Законник
^Роман

Служа закону, служу народу.

Надпись на фронтоне Московского университета МВД России

Часть первая

30 ноября 2010 года, в двенадцатом часу ночи, к КПП элитного жилого комплекса «Товарищество достойных», в полукилометре от конечной станции метро «Лоськово», из лесного массива выбежал взъерошенный, вывалявшийся в грязи человек. С перекошенным от ужаса лицом он принялся что-то возбужденно выкрикивать, беспорядочно размахивая руками в сторону леса. Вдруг зашатался и рухнул перед шлагбаумом. Вызвали «скорую помощь». Не дожидаясь ее прибытия, охранники прошлись вдоль ограды и в трехстах метрах обнаружили еще одного, недвижно лежащего на скамейке мужчину. Одного в коме увезли в реанимацию. Другой умер еще до приезда врачей.

1

Ноябрьская пурга мела с отчаянной, молодою силой. То разжималась жалящей пружиной, подбивая под коленки редких, укутанных в воротники прохожих. То завивалась в клубок, норовя затормозить трамваи, ползущие от Ленинградского шоссе вверх по улице Зои и Александра Космодемьянских.

Заметенный трамвай с цифрой «23» натужно взобрался на пригорок, остановился напротив могучего, обрамленного гранитом сталинского здания с золоченой надписью на фасаде – «Академия министерства внутренних дел России».

С подножки ловко соскочил крепкий мужчина в вязаной шапочке и курточке на синтепоне. Разыгравшаяся вьюга тотчас с разгону ударила его в неприкрытое лицо. Закрывшись рукавом, он налег грудью на густой воздух, энергично заработал ногами, будто попавший во встречный поток пловец, преодолел проезжую часть, добрался до дубовой, обитой позолотой входной двери и втиснулся внутрь.

Два постовых милиционера на проходной, за «рамкой», поежились от порыва ворвавшегося ветра. Дождались, пока вошедший ожесточенно ототрет щеки.

– Ваша фамилия? – старший наряда – прапорщик поднял с тумбы скрепленные листы.

– Стремянный. Но в списке искать бесполезно. Так что даже не парьтесь. Просто хотел юбиляру подарок передать. – Стесняясь, мужчина достал из-за пазухи перетянутый георгиевской ленточкой пакетик. – Может, позвоните, чтоб кто-нибудь с кафедры спустился?

– Евгений… Геннадьевич? – Прапорщик поставил в списке галочку.

– Геннадьевич, – огорошенно подтвердил Стремянный.

Прапорщик приветливо отстранился, пропуская гостя.

– Гардероб для приглашенных – справа. Торжественное собрание в актовом зале, – третий этаж по лестнице. Часа полтора как начали.

Он ткнул подбородком в сторону информационной доски, на которой поверх обычных объявлений о защитах диссертаций, заседаниях ученых советов и утерянных шарфиках был пришпилен набранный на компьютере плакат – «Академия МВД поздравляет Илью Викторовича Гулевского с пятидесятилетием. Чествование юбиляра состоится в четырнадцать часов 30 минут, в актовом зале».

Информация выделялась среди прочих не только красочностью оформления, но и скупостью, – ни званий, ни чинов.

Стремянный, согреваясь, прошелся по безлюдному вестибюлю. Обычно в это время все здесь было наполнено гомоном. Беспрестанно ухала тугая дверь со двора, – слушатели после занятий торопились успеть до закрытия столовой. Преподаватели, перед тем как разойтись по домам, уже одетые, обсуждали последние новости. Но сегодня даже книжный киоск закрылся с обеда. А сувенирный ларек, похоже, и вовсе не открывался. Лишь из столовой доносилось ожесточенное звяканье посуды, – там готовились к банкету. Ни души. Разве что старушка гардеробщица, навалясь локтями на барьер, с сомнением рассматривала легкомысленную шапочку и линялую куртчонку запоздалого визитера. За спиной ее меж привычных милицейских и военных шинелей виднелись отороченные мехом кожаные пальто и – на специальных тремпелях – норковые женские шубки.

– На торжественное? – на всякий случай уточнила она, и лишь после этого неохотно втиснула куртяшку меж двух дубленок поплоше.

Стремянный оправил перед зеркалом джемпер в елочку, огладил жесткий, пошедший в седину ежик. Огорченно приметил ссутулившиеся плечи.

– М-да, – пожаловался он гардеробщице. – Прежняя гренадерская выправка дала усадку.

Гардеробщица сочувственно хмыкнула, – гренадер и ныне оставался вполне справным.

Со стороны внутреннего двора в одном кителе заскочил молоденький старший лейтенант милиции. Теребя подмороженное ухо, он подбежал к столовой, непонимающе подергал запертую дверь, глянул на доску объявлений и, спохватившись, задумался.

– Где народ, браток? – обратился к нему Стремянный.

– Как это? – не понял старлей. Ткнул в объявление: – Так вот же.

– И что за гусь этот самый Гулевский, из-за которого все опустело?

Похоже, вопрос этот в стенах Академии выглядел бестактностью.

Старший лейтенант дико скосился, фыркнул уничижительно и, не ответив, припустил к лестнице.

По лицу Стремянного пробежал хулиганистый лучик, – по его мнению, розыгрыш удался.

Он двинулся следом за всполошным старлеем. Но тут на лестнице раздался мелкий дробот ног. Кто-то второпях, через ступеньку сыпал вниз.

Заслышали шаги и постовые на входе.

– Может, закончили? – предположил один.

– Как же, жди. Чтоб наши говоруны в полтора часа уложились… Должно, еще кого-то принесло, – определил старший наряда.

В вестибюль с озабоченным и несколько шалым лицом вывалился запыхавшийся подполковник внутренней службы – помощник начальника Академии Видный. На округлой, окаймленной ровненьким газончиком волос лысине блестели капельки пота.

– Подтянулись, прокуратура прибывает, – скомандовал он на ходу. – Поздновато сообщили. Так что с минуты на минуту. Быстро у входа поработали веничком, чтоб ни снежинки…

Парадная дверь распахнулась, удерживаемая услужливыми руками. В образовавшемся проеме появился человек в погонах генерал-полковника на запорошенной прокурорской шинели – заместитель Генерального прокурора России Валерий Георгиевич Толстых. Следом втиснулись два дородных полковника. Один – едва различимый за огромным букетом, руку другого оттягивал тяжеленный пакет.

Пройдя меж вытянувшихся постовых, генерал от прокуратуры оббил мокрый рукав.

– Ну и погодка, от машины всего-то десяток шагов, и – пожалте – готовый Дед Мороз, – вместо приветствия сообщил он Видному.

– Не опоздал, надеюсь?

– Почти нет. Велено раздеть вас в приемной.

– А чего Резун сам не встретил? – Толстых насупился. – Или как вторую звезду на погоны получил, заподло стало?

– Начальник Академии в президиуме, ведет торжественное заседание. – Видный аккуратной ладошкой смахнул снег со спины обидчивого прокурора; прихватив под локоток, повлек к лифту. – Остальные уже здесь: из Верховного Суда, из Минюста, ИГПАНа… Да все, считай, – оборвал он себя. – Наш замминистра и председатель правового комитета Госдумы с утра заезжали.

– Слышал, орденом наградили, – завистливо припомнил Толстых.

– Представили, – подправил Видный. – Подтверждение еще вчера получили. Ждали, что подъедут из администрации – для официального вручения. Но перезвонили, – срочное совещание у президента. Так что официально вручат позднее, в Кремле.

– Я тоже не надолго, – заслышав, что «кремлевских» не будет, Толстых заторопился. – У нас у самих коллегия идет. И то невиданное дело – Генеральный специально отпустил зачитать адрес. Все-таки, говорит, не кто-нибудь – Гулевский! – высокий гость ностальгически покачал залысой головой. – Сколько этот ваш Гулливер жил из меня вытянул, когда мы с ним нынешний УПК^[1] создавали.

Видный поспешил спрятать усмешку. Таких создателей, как Толстых, числилось десятка полтора военных и гражданских генералов. Почитай, все высшее правовое начальство страны поспешило записаться в разработчики. Но ни для кого не было секретом, что реальными творцами блока российских уголовных законов были несколько видных ученых-правоведов. И прежде всего, конечно, Гулевский. Один из тех, кого за всеядность называли многостаночниками. С первых шагов в науке Гулевского в равной мере интересовали уголовное и уголовно-процессуальное законодательство, азартно вгрызался он в проблемы криминологии и пенитенциарной политики. В каждой из этих специфических отраслей научные труды Гулевского значились среди основополагающих.

– Руководство Следственного комитета, надеюсь, здесь? – вскользь поинтересовался зам Генерального.

Но эта небрежность не обманула опытного аппаратчика Видного.

– Нет. Единственно, адрес прислали. Должно быть, чем-то очень заняты, – подпустил он сарказма. И – попал в цвет.

– Ишь ты, адресом отделались! Уж эти-то могли бы найти время собственному крестному отцу поклониться. Сколько я доказывал, – нечего им такую власть давать. Так нет, послушались Гулевского – нужен-де независимый следственный орган. И вот, пожалуйста, без году неделю создали, и уже – родства не помнят. У высшего руководства прокуратуры время нашлось, даже коллегии прерываем. А эти независимые, заняты, видишь ли. Чем только? Можно подумать, хоть один паршивый теракт или «заказник» раскрыли. Недавно пригласил к себе на координационное совещание, так тоже времени не нашел.

Толстых натужно задышал. После выделения Следственного комитета в самостоятельный орган его зависимость от прокуратуры сильно уменьшилась. Зато с обеих сторон заполыхали амбиции.

Видный, забежав вперед, распахнул перед прокурором дверь лифта, втиснулся следом. Груженные подарками порученцы потрусили по лестнице. По пути обогнали Стремянного.

Деликатный Видный слукавил, – торжественная часть подходила к концу. Принялись потихоньку сворачиваться телевизионщики, – должно быть, тоже прослышали, что вручение ордена переносится.

Огромный, под стать концертному, актовый зал Академии, заполненный на две трети, устало дышал.

Стол президиума сегодня удлинили на всю ширину сцены. И все-таки мест для почетных гостей не хватило. Острая макушка притулившегося с краю ученого секретаря едва виднелась из-за стопки поздравительных адресов. Так что для заместителя Генпрокурора пришлось освобождать стул в центре, меж начальником Академии Резуном и юбиляром, – поджарым полковником с густо простроченными сединой волосами, барханами лежащими на голове, и двумя глубокими морщинами на лбу. Насмешливые сине-серые глаза из-под густых бровей, будто из амбразуры, выцеливали то членов президиума, то приглашенных гостей.

Толстых, поерзав, втиснулся. Пригнулся к Резуну.

– Всего на пятнадцать минут вырвался. Машина под парами. Так что объяви меня, – коротко бросил он. Всем крупным телом развернулся к герою торжества. Приобнял. – Поздравляю, кровопийца! Желаю сто лет. Но только чтоб от меня подальше. А то остатки крови выпустишь.

Гулевский с иронией прищурился, – дородному прокурору кровопускания явно не повредили бы.

– Бестактная ты все-таки язва, – хмыкнул Толстых. Зыркнул вдоль стола президиума, кому-то кивнул. Откликаясь на приглашающий жест Резуна, поднялся. Склонился к уху Гулевского: – Зря ты эту сходку затеял. Не монтируются Гулливеры в президиумы. Мельчают от славословий.

Отдуваясь, направился к трибуне.

Гулевский нахмурился, так что кожа натянулась на выступающих скулах, а морщины волнами загуляли по лбу. В сердцах потеребил переносицу. Удачно подковырнул злоязыкий прокурор. И впрямь меж сановных, оплавленных, будто догорающие свечи, лиц чувствовал он себя неуютно.

Особое положение Гулевского в научном мире определила черта характера, которую недоброжелатели называли упертостью. Убежденный в своей правоте, он двигался к поставленной цели, расчищая преграды и завалы с неотвратимостью шагающего экскаватора.

В начале девяностых с крахом Советского Союза началось повальное разграбление нажитого за годы советской власти. Безнадежно устаревший Уголовный кодекс, не ведающий понятия частной собственности, не мог служить хотя бы слабой преградой для перетекания денежных потоков в карманы нуворишей.

Тридцатилетний Гулевский принялся обивать пороги высоких инстанций, доказывая необходимость срочного реформирования уголовного закона.

Не по возрасту ретивому доценту разумно возражали, что в стране до сих пор не принят системообразующий, гражданский кодекс. А значит, менять уголовное законодательство не пришло время, – не нанимают сторожа, пока не выстроят новое здание. «Но если не поставить охраны, то и здание никогда не достроят, – упорствовал Гулевский. – Разворуют прямо на стройплощадке. Вы что, хотите жить в бандитском государстве?» – напористо спрашивал он. Смущенные чиновники от ответа увиливали.

Гулевский настаивал, что вместо латания обветшавших кодексов необходимо разработать правовую концепцию и на ее основе создавать новое законодательство, в котором все отрасли права должны быть гармонично увязаны меж собой и способствовать торжеству гуманности и справедливости. Над наивностью его посмеивались. Но неутомимый правовед продолжал отстаивать идею на всех уровнях.

В конце концов, действуя, где напором, где сметкой, сумел пробиться на прием к Ельцину. Слова о торжестве гуманности в зарождающемся государстве президенту понравились. Правда, увесистую программу комплексного реформирования законов отложил не листая. Но – стремясь к невозможному, добьешься многого, – был дан зеленый свет подготовке нового Уголовного кодекса.

Собственно, с того момента и началась особенная слава Гулевского, выделившая его из общего ряда ученых. Имя его, и ранее известное на Западе, стало символом преобразований в российском законодательстве. И когда в начале двухтысячных настал черед обновления уголовно-процессуального закона, вопрос о том, кто должен возглавить рабочую группу, даже не поднимался. Конечно, Гулевский.

Так что к своим пятидесяти, младенческим по меркам правовой науки, годам, обласканный властями Гулевский пришел остепененным и олауреаченным.

Предполагалось и присвоение редчайшего в правовой среде звания члена-корреспондента Академии наук. Но, по существующей иерархии, член-корр должен возглавлять видное научное учреждение. Назначение начальником Академии МВД напрашивалось. И тут непредсказуемый Гулевский заупрямился. Главным в его жизни оставалась наука, и все, что отвлекало от нее, в том числе карьерный рост, для него казалось помехой. Потому от назначения увильнул, а на высокую должность вместо себя протолкнул ученика – Валентина Резуна. Так и получилось, что юридический генералитет страны съехался на торжество скромного начальника кафедры.

Самодовольство первых минут и часов, когда поздравления только посыпались, схлынуло и сменилось сначала смущением, а затем и открытым раздражением.

В какой раз проклял Гулевский собственную бесхарактерность, когда позволил уломать себя на помпезное празднование. От пустопорожних, под копирку речей уже мутило.

К тому же во всем этом славословии, санкционированном на высшем уровне, было что-то искусственное, унизительное. Когда-то в запале объявили его ведущим юристом страны. И более это не обсуждалось, будто клеймо на быка поставили.

Меж тем в первых рядах собрались коллеги-ученые из крупнейших вузов и научно-исследовательских институтов. Среди них семидесяти-восьмидесятилетние старцы, по трудам которых молодой следователь, а позже – адъюнкт Гулевский постигал азы правовой науки. Пришел даже, несмотря на плохое самочувствие, учитель Гулевского, предшественник его на должности начальника кафедры, гордость отечественной криминологии Герман Эдуардович Машевич. И каково им слушать осанну, воспеваемую пятидесятилетнему пацану.

Гулевский с тоской оглядел зал. Представил муки коллег, ропот слушателей, которых, скорее всего, принудительно согнали, чтобы заполнить пустующие ряды.

Заметил, что входные двери работают, будто сигнальный фонарик. Створки то приоткрывались, пропуская лучик света из фойе, то вновь запахивались. Это истомившиеся слушатели с задних рядов в полутьме ловко, один за другим, выскальзывали наружу.

Вот вновь мелькнула тень, на этот раз кто-то вошел. Гулевский пригляделся, и в груди его потеплело, – в дверном проеме подслеповато щурился со света Женька Стремянный. Ближайший, с юности, друг.

Сказать по правде, не верил, что придет, и в список приглашенных включил на всякий случай. В последние годы в отношениях между обласканным властями ученым и отставником МВД образовалась трещинка. Начало ее в том, десятилетней давности дне, когда один из лучших сыскарей Петровки обнаружил, что группировку, которую он разрабатывал, крышует начальник «смежного» отдела угро. Стремянный потребовал арестовать «оборотня». Рапорт положили под сукно. В знак протеста тридцатипятилетний подполковник подал в отставку.

Тогда впервые меж друзьями произошла размолвка. Гулевский с горячностью настаивал, что в переходное время каждый честный штык на счету и сбежать из органов все равно, что оставить поле боя. Стремянный угрюмо отмалчивался. Но решения не изменил. С тех пор вступил в адвокатуру. Но главным образом активничал в ветеранских организациях, ходил на протестные собрания, подписывал какие-то воззвания. Гулевский полагал это блажью. Но времени посидеть, как прежде, за бутылкой, вникнуть в чужую боль у вечно занятого, нарасхват профессора совершенно не хватало. При очередном звонке Стремянного обещал непременно перезвонить. И всякий раз спохватывался, что не перезвонил. Звонки, впрочем, раздавались все реже. И все-таки сегодня пришел!

Но Стремянный как неожиданно появился, так же может и незаметно улизнуть. Недаром когда-то начинал с «топтунов»^[2].

Гулевский вгляделся туда, где сидели члены его кафедры. Нашел глазами аспирантку Маргариту Зудину, движением подбородка показал ей на дверной проем. Та оглянулась, понятливо кивнула, поднялась и, пригнувшись, чтобы не привлекать внимание, принялась пробираться к выходу. Впрочем, попытка не привлекать внимания была скорее данью вежливости. Как только красавица в ладном, узком на груди капитанском кителе появилась в проходе, добрая половина мужских глаз принялась сопровождать ее. Вот она добралась до Стремянного, шепнула что-то, подхватила под локоток и повлекла на свободные места. О Жене Стремянном можно было больше не беспокоиться.

Гулевский расслабился, даже благодушно скосился на трибуну. Но тут Толстых, войдя в раж, завернул что-то вовсе невообразимое, – назвал юбиляра симбиозом Кони и Плевако в одном лице.

Гулевский заметил, как недоуменно, будто при публичной непристойности, переглянулись гости в первых рядах, как Машевич, дотоле терпеливо скучавший, вздрогнул и прикрыл глаза пальцами.

Краска стыда залила лицо юбиляра. Он склонился к Резуну.

– Валя, давай заканчивать.

Округлая физиономия начальника Академии расплылась:

– Придется еще потерпеть, Илья Викторович. Никто не заставлял вас столько натворить за какие-то пятьдесят лет. У меня обширный список записавшихся. Да я и сам еще не выступал.

Гулевский с силой придавил руку Резуна. Губы сжались в злую скобку.

– Пожалуйста, Валя! – процедил он. – Или сам поднимусь и прикрою эту лавочку! А если у тебя недержание речи, поизгаляешься на банкете.

– Ну, разве что – на банкете. – Резун выпростал запястье. Опасливо зыркнул на юбиляра, – он как никто знал взрывной характер своего бывшего научного руководителя.

В прошлом году Резун ездил на правовой симпозиум в ЮАР. И там, на сафари, впервые увидел на свободе носорога. Носорог мирно пасся, не обращая внимания на повыскакивавших из джипа туристов. Резун, приготовив видеокамеру, решил подойти поближе. Но сопровождавший рейнджер ухватил его за руку и потянул назад.

– Шестьдесят метров, мистер! – для наглядности он провел сапогом черту. – Если больше шестидесяти, вы для него не существуете. Но шестьдесят – это его ареал. Как только зайдете на пятьдесят девять, развернется и – атакует. И тогда помоги всем нам Бог!

Резун долго соображал, кого же напоминает ему эта носорожья повадка. И – вспомнил: конечно же Гулевский! Один к одному. Такой же делано-спокойный, вальяжно-снисходительный, погруженный в себя барин. Пока кто-то, кто не догадывается, что перед ним носорог, не перейдет грань допустимого. И тогда помоги ему Бог!

Через полчаса приглашенные переместились в столовую.

В перерыве Гулевский успел сменить форму на легонький черный джемперок и слаксы, в которых чувствовал себя по-настоящему свободным.

Героя торжества, как водится, посадили на возвышении, за отдельный, двухместный стол. Второе место обычно предназначалось для супруги (супруга) юбиляра. На сей раз на него водрузился начальник Академии. Никто не удивился.

Из семьи Гулевский ушел десять лет назад, оставив жене и пятнадцатилетнему сыну трехкомнатную квартиру.

Еще за неделю до ухода он и не помышлял о разрыве. Более того, воспринимал семью как некое привычное приложение к устоявшейся жизни, главное место в которой занимала его наука. Любовь к жене, если и была, давно утухла. Интересы, которыми жил он, жене были чужды. В свою очередь, для него были бесконечно далеки проблемы, что обсуждала она до ночи с телефонными подружками. По прошествии времени жена стала восприниматься им как иссиженное кресло. Ты раздался, кресло просело. Сидеть в нем уже неудобно. Но это не значит, что его следует выбросить. Достаточно завести новое, а это передвинуть на лоджию. Как у многих коллег, у него случались увлечения, – студентки и аспирантки сами искали флирта со знаменитым, к тому же обаятельным профессором. До серьезных отношений дело не доходило, – во всяком случае, так казалось Гулевскому. Но, видимо, обидчивые женщины рассуждали иначе. В квартире, бывало, раздавались анонимные звонки. На упреки жены Гулевский вяло отшучивался, ссылался, как водится, на козни завистливых сослуживцев. И жену это – он видел – устраивало. Они оба привыкли жить во лжи. Выработали правила, приемы, с помощью которых сохранялась видимость семейного благополучия. Но однажды, забежав во внеурочный час домой, невольно подслушал телефонный разговор, из которого узнал, что у жены давно завелся любовник. И не просто любовник. Этот человек, похоже, любил ее и уговаривал уйти к нему. Жена неловко оправдывалась, ссылалась на сына, для которого разрыв родителей станет шоком. Гулевский тихонько вышел из квартиры и долго бродил по Шаболовке, пытаясь разобраться в собственных чувствах. О том, что у жены может кто-то появиться, он догадывался. Несколько уязвило, пожалуй, что человека этого жена, судя по всему, полюбила. Но и только. До сих пор казалось невозможным оставить увядающую женщину, отдавшую ему лучшие годы. Поняв же, что нерешительность его не дает жене начать новую жизнь, разом успокоился. Заметил вдруг, что подрастающий сын смотрит на родителей с иронией. Обманчивой, иллюзорной цели, ради которой сохраняли они семью, оказывается, не существовало. Потому на очередной вопрос, не появился ли у него кто, утвердительно кивнул. Хотя даже не догадывался, о ком именно может идти речь. «Может, тогда честнее разойтись?» – растерялась жена. «Пожалуй», – согласился он. На другой день утром, не дав себе передумать, ушел из дома. Ушел не как все – к кому-то. Сначала в никуда. Поселился на даче у друга, Евгения Стремянного. Рядом продавали участок. Занял денег, выкупил. Принялся обихаживать, поднял зимний домишко. Лишь много позже усилиями ученика – Резуна, назначенного начальником Академии, получил двухкомнатную квартирку на Войковской. Долгое время жил жизнью застарелого холостяка. На потуги супруги Стремянного, Ольги Тимофеевны, пытавшейся оженить его заново, отшучивался: «Конечно, женщина в доме нужна. Но кто сказал, что одна и та же»?

Среди прочих сошелся он со студенткой МГУ Маргаритой Зудиной, – читал у них курс лекций по уголовной политике.

Собственно, инициатива сближения, как чаще всего и бывало, исходила от девушки. После первой ночи, проснувшись наутро, увидел, что на кухне кипит работа, – гостья, напевая, мыла посуду и надраивала стенные шкафы. Раздраженный Гулевский поинтересовался, зачем она утруждает себя. Есть же приходящая домработница.

Маргарита, не возражая, быстро собралась и убежала на лекцию.

Они ходили на выставки, в театр. После ехали к нему. Оставалась на ночь, только если он предлагал. Если не предлагал, прощалась как ни в чем не бывало и уезжала в свою съемную квартирку на Теплом Стане.

Возле статной шатенки с сочными, беличьими глазами, вечно увивались бойкие юноши. Он не сомневался, что один из них – ее любовник. А значит, перспективы в их отношениях нет.

Боясь привязаться к Маргарите, Гулевский порой специально не звонил по две-три недели. Но когда внезапно звонил, даже к ночи, она все бросала и приезжала: свежая, мягкая, улыбчивая и – соскучившаяся.

Он выискивал в ее поведении корыстный мотив. Но не находил. Девочка была твердой отличницей, в преподавательской опеке не нуждалась.

– Зачем тебе нужен такой старый мухомор? – удивлялся он, слегка кокетничая.

– Если надоела, уйду, – отвечала она.

Слов любви она не произносила. Мужской опыт Гулевского свидетельствовал, что студентка может увлечься профессором. Но лишь увлечься. Надо только дать ей время одуматься.

Однако время шло. В поведении Маргариты ничто не менялось. А сам он все больше ощущал потребность в ее присутствии.

После защиты диплома Зудиной предложили аспирантуру в МГУ. Но, когда Гулевский позвал ее к себе, в Академию, Маргарита, не препираясь и не выставляя условий, забрала документы, надела погоны и стала адъюнктом кафедры уголовной политики. Адъюнктом настолько толковым, что руководителю – Гулевскому оставалось лишь слегка подправлять подготовленные фрагменты диссертации.

Если в студенческом цветнике МГУ Маргарита была одним из многих ярких цветков, то в Академии рыжеволосая двадцатипятилетняя женщина в ловкой на ней форме привлекала всеобщее внимание. Особенно, конечно, мужское.

Но Зудина на удивление быстро отвадила ухажеров. Впрочем, это оказалось тем легче, что молва тут же связала ее с Гулевским. Резун, который тоже попробовал приударить за соблазнительной адъюнктшей, приватно поделился впечатлением: «Илья Викторович! Девочка-то, похоже, к вам прикипела. Завидую! Не упустите».

А риск упустить был. Один из доброхотов сообщил Гулевскому, что видел Маргариту на набережной, нежно мурлыкающей с неизвестным парнем. Впервые Гулевский позволил себе спросить ее прямо.

– Да! – подтвердила Маргарита. – Мой жених из Самары.

– Жених? – неприятно поразился Гулевский.

– Бывший. Все это время он ждал меня. И вот приехал спросить, как ему жить дальше.

– И что? – Голос Гулевского просел.

– Я же здесь.

– Это что-то значит?

– Ты все-таки глупый, – убедилась Маргарита. – Прекрати наконец себя дергать. Я не умею жить сразу с двумя. Если уйду, то уйду.

Это было сказано столь безыскусно, что Гулевский тут же предложил Маргарите переехать к нему. Та пожала плечами: «Вся Академия знает, что я и так безотказно твоя. Но если начнем сожительствовать открыто, пойдут пересуды. Ляжет тень на твою репутацию. Нам ведь и так хорошо. Правда, милый?»

Но с этого момента это стало неправдой. Теперь уже Гулевскому захотелось изменить двусмысленные отношения. Месяц назад в ресторане, где они вдвоем отмечали пятилетний юбилей знакомства, он предложил Маргарите стать его женой. Маргарита, не ответив, прильнула.

– Так что скажешь? – туповато переспросил Гулевский. Она подняла лицо, и он прочитал ответ. И все-таки оформить брак официально и переехать к нему согласилась только в конце марта – после ее защиты.

– Не хочу, чтоб за спиной злословили, будто вышла замуж, чтоб получить степень, – выставила условие Маргарита.

Вот и на банкете она категорически отказалась сесть с ним рядом. «Это пятнышко. Тебе его не надо».

Гулевскому осталось лишь развести руками, – кажется, она блюла его репутацию куда ревностней, чем он сам.

Сейчас королева Марго сидела среди членов кафедры, рядом с бессменной секретаршей Арлеттой и бок о бок с Евгением Стремянным, перешучивалась с млеющими от ее внимания мужчинами и улыбалась мягкой, обращенной в себя улыбкой.

Начальник Академии поднялся, принял из рук Видного микрофон, торжественно постучал ножом по фужеру.

Гудящие столы выжидательно притихли.

– Знаете ли вы, кто это? – вопросил Резун, развернув ладонь к юбиляру. – Вы думаете, перед вами крупнейший ученый, слава отечественной правовой науки?

– Именно так и думаем! – выкрикнул нетерпеливый голос.

– И вы не ошибаетесь, – подтвердил Резун. – Но вы и ошибаетесь!

Бывалый, тертый тамада, Резун выдержал вкусную, интригующую паузу.

– Потому что перед нами не просто ученый, а – Гулливер! И добрая половина здесь сидящих – это птенцы гнезда Гулливерова! Да что говорить? Моя собственная судьба состоялась благодаря Илье Викторовичу…

Славословия возобновились.

Столы составили столь плотно, что продраться к центральному, юбилярному столику было крайне трудно. Поэтому Гулевский по своему обыкновению сорвал разработанный сценарий. Сам ходил меж рядов и, прежде чем передать микрофон, произносил вступительное слово о выступающем. Так что получалось два тоста: один – юбиляру, второй – шутливое алаверды от юбиляра. Обстановка сделалась непринужденной. Все громче позвякивали вилки и рюмки. Выступления глушились выкриками с мест.

И все явственней над праздничными столами довлел густой баритон подвыпившего Стремянного. Он уже освоился в непривычном окружении и принялся сыпать вокруг двусмысленными своими прибаутками, хохмачками, анекдотцами, особенно обаяя заместителя начальника кафедры – сдобную Катю Потапенко.

Гулевский с любопытством разглядывал друга и невольно сравнивал его с тем двадцатидвухлетним «афганцем» – орденоносцем с персиковым румянцем и гвардейской выправкой, каким предстал впервые перед следователем по особо важным делам Гулевским. Ныне атлетическая фигура раздобрела, ежик пошел в обильную седину, нежная прежде кожа огрубела и набрякла. И все-таки в минуты веселья пробуждался в Стремянном прежний гусар и бабник.

Гулевский склонился к Резуну:

– Валя, объявляй перерыв, а после – музыка, танцы.

Резун, переглядывавшийся с новенькой библиотекаршей из спецхранилища, охотно промокнул губы салфеткой, отложил вилку. Гулевский придержал его.

– Только предоставь последнее слово, – он кивнул на угол, откуда беспрестанно доносилось Катино хихиканье, – Евгений Стремянный шел на приступ.

Резун требовательно постучал ножом по фужеру. Добился тишины.

– По предложению юбиляра, заканчиваем с прениями, – объявил он под одобрительный гул большинства.

– Последнее слово предоставляется… – Резун выдержал интригующую паузу. – Старому сослуживцу Ильи Викторовича (он пригнулся к Гулевскому) Евгению Стремянному!