Глава 1. Последний май войны
Чуть припомню русскую равнину
Замирает сердце. Боже мой!
Вся в пыли дорога на чужбину,
Вся в цветах дороженька домой[1].
Искрошившая Европу Вторая мировая война близилась к концу. Советские и союзнические войска стремительно продвигались по землям поверженной Германии, навстречу друг другу.
К началу мая Вторая ударная армия Федюнинского ворвалась в Переднюю Померанию.
1 мая с боем взят Штральзунд.
3 мая волны наступающих соединений захлестнули последний оплот обороны – остров Рюген – и слились с волнами Балтики.
На страшном острове Рюген – родине ФАУ – и случилась поразительная история, память о которой, словно травинка, пробилась сквозь многолетнюю толщу умалчивания.
… Вдоль скалистого, скупо поросшего балтийского берега свободным строем брели тридцать бойцов. Тридцать войсковых разведчиков. С вещмешками за плечами, с автоматами на груди, с запасными дисками в брезентовых чехлах на поясе. Многие с непокрытыми головами, с пилотками, заткнутыми под ремень.
Шли чуть ли не вслепую. Прищурив глаза, впитывая жадными ноздрями солоноватый морской ветерок и одновременно стараясь уловить пряные запахи из глубины острова, – началось майское цветение садов. Май, Боже мой, – май! Не надо таиться в придорожных канавах, часами дожидаясь возможности перескочить на другую сторону. Можно просто плестись по этой самой дороге, не остерегаясь авианалета. Конец многолетнего, кровавого, вымотавшего всех труда.
То, что вымотались до предела, обнаружили именно сейчас, накануне капитуляции. Прежде война казалась нескончаемой. И вдруг из-за плотного тумана проглянул берег. При виде желанной цели руки, ноги, головы налились свинцовой тяжестью. И усилия, еще недавно дававшиеся естественно, сделались неподъемными. Они дотянули. Но это оказалось пределом. Не было даже сил радоваться победе. Довлело одно – желание покоя и отупляющего, восхитительного безделия.
– Воздух! – всполошный выкрик в рядах разорвал тишину. Кто-то тревожно вздрогнул, оглянулся на кричащего – рядового Ипатьева. Но, разглядев расплывшуюся веснушчатую физиономию, продолжил движение. Могучий ефрейтор Будник молча погрозил незадачливому шутнику кулачищем. Остальные на незатейливую хохму вовсе не отреагировали.
Пора бы устроить небольшой привал. Но командир Отдельной разведроты 108-го стрелкового корпуса капитан Арташов брел впереди, погруженный в себя. По бедру его лениво постукивала обтрепанная, вытертая до белесости полевая сумка. Исхлестанная дождями и вьюгами. С дырой в кирзе, оставшейся после попадания осколка. Трудно было представить, что этому статному, широкоплечему мужчине едва исполнилось двадцать четыре года. Впрочем таким он был и в двадцать один, после нескольких месяцев в разведке. Привычка принимать решения и отвечать за них, находить выход там, где для других его не осталось, а главное, – необходимость посылать на смерть, давно превратила ленинградского студента и непризнанного поэта дерзкого и мечтательного Женьку Арташова в сдержанного, знающего тяжелую цену своему слову человека, по жесту которого шли под огонь бывалые, давно пережившие все возможные страхи мужики. Он помнил о погибших по его приказу, а живые помнили о тех, кто благодаря ему выжил. И за то, что даже в смертельном их ремесле умел поберечь своих, уважали и рвались из госпиталей к капитану Обгони смерть, слава о котором гремела по Федюнинской армии.
Вот и сейчас из памяти Арташова не выходили двое погибших при штурме острова. Никто не упрекнёт его в их гибели, – он послал их туда, куда обязан был послать, и именно с задачей, которую они выполнили, – выяснить, не укрылся ли в дюнах противник. Они выяснили – ценой жизни. Кто мог знать, что следом шел танковый батальон, который перепахал бы остатки фрицев без всякой разведки. Никто и никогда не обвинит. Но сам он зачислил эти бессмысленные смерти на собственный счет, и не существовало судебной инстанции, которая смогла бы отменить этот самоприговор. «Есть в нашей жизни странные минуты, в крови цветут победные салюты. А ты молчишь». Арташов аж головой тряхнул, отгоняя возникшие будто ниоткуда строки. Ссутуленная спина командира не давала забыть о последней потере и бойцам, будто укоряя каждого в том, что не его, а других накануне победы послали на смерть. И хоть вымотались до предела, подойти к капитану не решался никто. Даже идущий следом ординарец Сашка Беляев – ротный щеголь. Всегда в свежем подворотничке, гладко выбритый. Единственный в роте, пренебрегая уставом, носил широкий офицерский ремень и хромовые, надраенные сапоги. Вот и сейчас, во время долгого марша по пыльной дороге, ухитрился сохранить блеск на голенищах. Но главная Сашкина гордость – офицерская гимнастерка, что досталась ему после гибели взводного. Сашка говорит, что гимнастерка – память о товарище. Это правда, но не вся. Гимнастерку Сашка носит как талисман. Взводный был убит автоматной очередью, прошившей тело от живота до сердца. Теперь на месте разрывов аккуратные штопки. Сашка втайне верит в приметы и убежден, что снаряд дважды в одну воронку не падает, а, стало быть, гимнастерка мертвеца защитит от смерти живого. Меж тем сильно припекло. Сашку нагнал Петро Будник.
– Привал бы, – он намекающе отер рукавом пот и кивнул на командирскую спину.
– Хочешь схлопотать в дыню, подойди сам, – ехидно предложил Сашка.
Будник опасливо почесал увесистый подбородок. – Всё переживает, – определил он. – И чё душу рвет? Не его ж вина, что на мину напоролись. Война, она и есть угадайка. Пойди определи, чего ждет в прикупе. По мне лучше вспоминать, если кого спас. Спится спокойней. – Это ты считаешь, кого спас. А он свой счет с другого края ведёт. – М-да! Одно слово – Обгони Смерть. Зря не назовут, – хитрый Будник, добившись, что влюбленный в командира Сашка сомлел от удовольствия, подступился к главному. – Не знаешь, случаем, чего нас по побережью гонят? Сашка самодовольно повел плечом, – «я да не знаю»! – Получен приказ, – разместиться поближе к морю и осуществлять наблюдение за береговой линией, – с важностью сообщил он. – Не понял, – Будник озадаченно тряхнул крупной, обросшей, как валун, головой. – Какое к черту наблюдение, если немцев отовсюду повыбили? С часу на час капитулируют. За кем наблюдать-то? Разве что за фрицевскими бабами. Так это мы и без приказов горазды. А? Будник подтолкнул Сашку локтем: – Эх, кореш, быстрей бы погоны снять! Вернусь, перво-наперво по всем бабам – что вдова, что солдатка – шершнем пройдусь! Кто не спрятался, я не виноват. – А не боишься на какого-нибудь ухажера с ломиком нарваться? – поддел Сашка. – Хо! Напугал слона дробиной, – Будник беззаботно хмыкнул. – Смету тыловую крысу и не замечу. – Вот и я к тому: не надо бы тебе, Петро, из армии уходить. При твоем гоноре, помяни моё слово: на гражданке полгода не пройдет, как заново сядешь. – Так это когда еще, – мрачное пророчество Будника не сильно огорчило, – он и на день-то вперед не загадывал. А полгода мирной жизни виделись отсюда и вовсе чем-то безмерным. – Главное – чтоб полной грудью! А там как картея ляжет. Ефрейтор, в прошлой, довоенной жизни удачливый шулер, предвкушающе потянулся крупным налитым телом. Сашка заметил, что командир впереди слегка повернул голову, словно прислушиваясь, и быстренько насупился, будто отгораживаясь от любопытного Будника, – ему уж перепадало за болтливость.
Арташов слышал перешептывания, понимал, о чем ропщут сомлевшие на солнце бойцы, но упрямо продолжал движение, – вот-вот должны были объявиться посланные вперед квартирьеры.
Солдаты и впрямь вымотались. Задремавший на ходу Карпенко наступил на пятку Захарчуку. Тот возмущенно повернулся: – Чего спотыкаешься, хохол? Карпенко встряхнул головой. Мечтательно зевнул во всю пасть: – Ох, мужики, щас бы подушку придавить.
– И сколь проспишь? – подначил Захарчук.
– Хоть сутки, хоть двое. Лишь бы дали. – Не завирай! Двое не проспишь.
– Как это? Очень даже просплю. А то и трое подавай. Сна много не бывает!
– О брехун-то! – громко удивился Захарчук. – Всегда брехуном был. И война не исправила. – Кто брехун?! – взвился Карпенко. – За это, москаль, и ответить недолго. – А хило не станет? – задиристый Захарчук с готовностью принялся закипать. Но тут в строй вернулся Будник. – Заткнулись оба, – пресек он зарождающуюся бучу. – Два года, считай, всех достаете. Да хоть ты, Карп! Если он тебе так опостылел, какого ляда на Днепре среди бела дня полез из-под обстрела вытаскивать? – Так я чего полез?! – Карпенко смутился. – В надежде, что увезут в госпиталь с концами. Так нет, – трех месяцев не прошло, – заявился. – А в самом деле, Захар? – Будник, прищурившись, глянул на Захарчука. – Сам же говорил, что после госпиталя в учебку направляли. Чего ж опять сюда утёк? – Так я к кому утек? К Обгони смерти, к вам. Не к этому же, – он сплюнул. – Этого бы сто лет не видел. Ничего, теперь уж скоро. Дембеля только дождаться. А там думать забуду. – А я так, наоборот, твою фотку с собой возьму, – незамедлительно отреагировал Карпенко. – В хате у образов повешу. Каждый день Бога благодарить буду, что избавил! – Ты ж врал, что неверующий. – Избавит – уверую! Слушая перепалку заклятых друзей, спровоцированную лукавым Будником, остальные слегка приободрились, принялись перемигиваться.
Впереди зашевелились придорожные кусты, и на дорогу выбежал рядовой Фархад Мухаметшин – один из посланных вперед квартирьеров. При виде Мухаметшина солдаты, предчувствуя конец пути, оживились. Послышался заливистый голос Ипатьева: – Глянь, мужики, Федя! Никак жильё надыбали! Не прошло и года! Вас со старшиной, паразитов, только за смертью посылать. – Как раз за смертью старшину не дозовешься, – Будник презрительно скривился. – Он от нее всю войну ополовником на кухне отбивался. Меж тем Фархад Мухаметшин, зыркнув вправо-влево, заспешил, слегка приседая на простреленную правую ногу, к капитану. Из-за этой припадающей после ранения ноги полненький рябой таджик на фоне остальных ловких, поджарых разведчиков смотрелся эдаким раскормленным, всполошным воробьишкой. Впрочем, ползать подраненная нога ему не мешала. Никто другой не умел так ловко, по-гадючьи бесшумно извиваться по земле, порой в нескольких метрах от противника.
– Тарища капитана! Тарища капитана! – привлекая внимание роты, Фархад издалека зазывно замахал руками, призывая всех свернуть на тропинку, с которой только что выскочил.
– И впрямь нашли! – облегченно прошелестело по рядам. – В лучшем, слушай, виде! – гортанно затараторил Мухаметшин, сам радостный от того, что принес хорошую весть. – Всё как капитана приказал! И на берегу! И чтоб всем разместиться. Старшина Галушкин обнаружил. То, что на место предполагаемого размещения первым наткнулся старшина роты Галушкин, никого не удивило. Несмотря на пятьдесят лет, старшина сохранил зоркий глаз, одинаково цепко подмечавший вражеские патрули и припрятанный хозяйками самогон. Правда, за линией фронта ему довелось побывать лишь однажды. Как-то в связи с потерями в личном составе Галушкин вызвался в поиск и в самую важную минуту сробел так, что едва не погубил всю группу. – Должно, старый хрен, спиртное учуял. В разведку по собственным тылам, – на это он силен, – процедил злопамятный Будник. По знаку Арташова приободрившаяся рота вслед за Мухаметшиным потянулась в кустарник.
Через несколько сот метров среди сосновых деревьев показалась высокая скошенная черепичная крыша, будто нахлобученная на белоснежный яблоневый сад. У резной металлической калитки, врезанной в массивный забор, разведчиков поджидали старшина и двое бойцов. – По месту, кажись, то, что надо, – доложил Арташову Галушкин. – Добрый домина. В три этажа. Считай, замок. И усадьба на полгектара. – Почему не зашли? – не понял Арташов. – Так вроде жилое, – старшина замялся. Нервно заморгал, отчего отечные мешочки будто сами собой запрыгали под глазами. – Решил без команды, так сказать, обождать…Дабы без конфузии. Языков-то не знаю. Будник поморщился:
– Тебе б, старшина, всё по каптеркам воевать. Дабы без конфузии…Разрешите, товарищ капитан?
Он приподнял приклад автомата и, дождавшись подтверждающего кивка, несколько раз с чувством пристукнул по металлу. Требовательный гул понесся вглубь сада.
– Как будто женские голоса доносились, – вроде в никуда сообщил Галушкин, вызвав воодушевление в рядах.
– А ну, фрицевки, кончай в прятки играть! – задиристо выкрикнул Сашка Беляев. – А то мы тут как раз самые большие поисковики по вашу душу собрались! Живо всех пересчитаем!..Может, сигану на разведку, товарищ капитан?
Двухметровый забор – не препятствие для разведчика. Тем более для гибкого, переполненного энергией Сашки. – Видать, что за войну не напрыгался, – хмыкнул Будник. – Так ему на бабу запрыгнуть не терпится. А в этом деле какая усталость, – донеслось из рядов.
В глубине сада послышались звуки шагов.
Сашка, демонстративно отогнув ухо, прислушался. Значительно приподнял палец. – Так, даю вводную: походка женская, нога легкая, тридцать шестого где-то размера. Не больше. Судя по нажиму, лет эдак не сильно за тридцать. Точно! У меня сердце– вещун.
Из-за кустов черемухи показался сухощавый, шестидесятилетний мужчина в тирольской шляпе с аккуратно подстриженными седыми усиками, отчасти прикрывающими тонкий, жилистый шрам, рассекший правую губу.
– Вот балабон, – вечно пальцем в небо, – разочарованно пробурчал Будник.
Глава 2. Русские и советские
А дымочек выстрела «Авроры»
Так и не развеялся за век.
Лишь устал от войн и от террора
терпеливый русский человек
Подойдя к калитке, мужчина оглядел несколько десятков вооруженных людей. Стараясь не выказать страха, он с достоинством снял шляпу, слегка поклонился стоящему впереди прочих Галушкину и выжидательно замер.
– Передрейфил фриц! – определил Сашка. – Ништяк, дедок! Мы, в отличие от ваших, со стариками не воюем.
Арташов, укрытый за широкой спиной Будника, заметил, как при Сашкином пассаже во взгляде старика сквозь маску учтивости блеснул гнев человека, непривычного к панибратству. Вполне может оказаться каким-нибудь переодетым гитлеровцем. Много их – полковников да генералов – сейчас под бабские юбки попрятались.
– Шпрехен зи руссиш? – произнес Арташов. Будник поспешно отодвинулся.
При виде офицера старик приободрился. По лицу его пробежало подобие улыбки.
– Шпрехен, шпрехен. Похоже, вы меня приняли за офицера вермахта, – на чистом русском языке ответил он.
– А кто же вы? – от неожиданности вырвалось у Арташова. Старик приосанился.
– Позвольте представиться. Сергей Дмитриевич Горевой. Капитан второго ранга российского флота. Он коротко, по-гвардейски кивнул.
– Советского флота? – неуверенно подправил Арташов. – Никак нет. Именно российского. Списан с корабля по ранению. После большевистского переворота эмигрировал. Поселился в Померании.
– А мы тебя и здесь достали! – без задержки отреагировал Сашка. Уловив неодобрительный взгляд капитана, буркнул. – Переворот ему, видишь ли, контре! Это он о нашем-то Великом Октябре!
– Кто, кроме вас, есть в особняке? – спросил Арташов. Заметил колебание хозяина и, дабы пресечь препирательства, отчеканил. – Мы ищем место для размещения. Ваше имение кажется для этих целей подходящим. Надеюсь, возражений нет?
Тон недвусмысленно говорил, – возражений быть не должно. Старик, однако, упрямо пожевал губы.
– Боюсь, этот дом вам не подойдет. Видите ли, господин капитан, здесь пансионат для дам.
Оживление среди стоящих вольно солдат сделалось нешуточным. Горевой обеспокоенно повел шеей.
– Это совсем не то, что вы подумали, – поспешил он исправиться. – Прошу господина офицера пройти внутрь. Я бы хотел, чтоб вы переговорили с директором пансионата. А нижние чины могут пока передохнуть в задней части сада, возле каретного сарая.
Арташов, не скрываясь, с неприязненным прищуром разглядывал царского офицера. Горевой, уловив колебание, искательно дотронулся до его рукава:
– Господин капитан! Антр ну! Уверяю вас, это действительно очень необычная, требующая деликатности ситуация. Особой, доверительной интонацией он словно поверх солдатских голов обращался к человеку одного с ним сословия.
– Я уж и забыл, когда у меня были обычные ситуации, – усмехнулся Арташов.
Восприняв это как согласие, Горевой отодвинулся, приглашая капитана войти и тем же движением отсекая его от остальных. Арташов, сохраняя неприязненное выражение на лице, прошел внутрь. Следом, бесцеремонно отодвинув прикладом упирающегося старика, двинулся Сашка, – охранять спину командира было его святой обязанностью, которую он никогда и никому в роте не уступал.
Арташов шел вдоль благоухающего сада, мимо аккуратных, подбитых округлым булыжником цветочных клумб по усыпанной белыми лепестками гравийной дорожке и с наслаждением вдыхал густой, настоянный на яблоневом цвету воздух. За поворотом им открылся мрачный трехэтажный особняк, стилизованный под средневековый замок, с бойницами в башенках и узкими зарешеченными окошками по периметру. Арташов озадаченно присвистнул. – А, тоже обратили внимание! – заметил Горевой. – Вот так-то прежде строили. Крепость. Говорят, огонь корпусной артиллерии может выдержать.
– Может, проверим? – свирепо предложил Арташов. Горевой, искавший расположения советского офицера, хихикнул. – Уверен, что традиции русской армии остались неизменны, и огонь по мирным жителям открывать не станете, – с важностью изрек он. – Позвольте-с я приготовлю директора пансионата к визиту. Бочком протиснулся мимо Арташова и пружинистым, не по возрасту шагом заспешил к парадному крыльцу.
– Мутный дедок, – засомневался Сашка.
Арташов заметил за портьерой одного из окон старческое женское личико, сморщенное, будто сушеная груша, но с живыми, поблескивающими от любопытства глазками. Волосы у старушки были уложены какими-то буклями, какие Арташову доводилось видеть разве что в костюмных пьесах.
Заметил подглядывающую старуху и Сашка.
– Может, приют для престарелых, – расстроился он.
Сашка вообще легко переходил от надежды к унынию. Но еще легче от уныния к надежде.
– Не, непременно молодухи есть, – успокоил он себя. – У меня сердце – вещун.
Двустворчатая дубовая дверь распахнулась от резкого толчка изнутри. На пороге возник успевший обернуться Горевой:
– Пожалуйте, вас ждут. Зал приема сразу за прихожей.
Он отодвинулся, пропуская гостей. Арташов вошел в затемнённую прихожую, на стенах которой угадывались картины в тяжелых золоченых рамах. – Светомаскировка. Не успели расшторить, – коротко пояснил Горевой. – Зато зал уже приведен в порядок. Обогнав капитана, он откинул перед ним плотную, плюшевую портьеру, разделявшую комнаты. В глаза им брызнуло солнце. После мрачной прихожей полукруглая, застекленная зала оказалась залита теплым светом.
Арташов с усилием размежил заслезившиеся глаза.
При его появлении из глубоких кожаных кресел поднялись две пожилые женщины, в одной из которых легко узнавалась та, что подглядывала из окна. Выражение любопытства и теперь не сошло с ее шустрых, беспокойных черт. Взгляд постреливал лукавством так, словно она все еще ощущала себя семнадцатилетней гимназисткой.
Но главной здесь была не она. На полметра впереди, высоко вскинув голову, застыла сухопарая дама с гладко зачесанными волосами и настороженным выражением удлиненного лица. Она, правда, пыталась изобразить добросердечность. Однако прикушенная нижняя губа свидетельствовала, что показная приветливость дается ей с трудом.
Брезгливым взглядом скользнула она по Сашке, вскинула бровь в сторону Горевого, выражая ему неудовольствие появлением нижнего чина, и наконец соизволила обратить внимание на Арташова.
– Баронесса Эссен, – без выражения представилась она. Не уловив ответной реакции, недоуменно поморщилась. Повела рукой. – Моя компаньонка и наперсница госпожа Невельская. Что вам угодно, господин советский офицер? Говорила баронесса по-русски с твердым прибалтийским акцентом. Быть может, от того Арташову показалось, что слово «советский» она будто начинила ядом.
– Мне угодно разместить в этом доме своих солдат, – отчеканил он.
– Это невозможно, – безапелляционно отрубила хозяйка. Добродушия в ней хватало ненадолго. – Элиза! – подруга умоляюще потянула ее за рукав.
– Это невозможно, – упрямо повторила баронесса. – Мой дом – не казарма.
– Еlise! Was tust du? Du hast doch versprochen! Sie sind ja Okkupanten![2] – отчаянно выкрикнула Невельская. В самом деле, если своей язвительностью баронесса намеревалась вывести оккупанта из себя, она своего добилась. – Вот у него, – указывая на Сашку, процедил Арташов, – тоже дом не был казармой. Однако ваши пришли без спросу и заняли. А, уходя, сожгли забавы ради весь горняцкий поселок, так что мать его в землянке ютится. Ишь ты, – невозможно! – голос Арташова клокотнул. – Небось, в сорок первом казалось невозможным нас здесь увидеть. Ан – сподобились! Как там у вашего бога? – он ткнул в золотистую, свиной кожи библию на ломберном столе. – Азм воздастся? Вот и воздалось! Арташов снял пропыленную полевую сумку и демонстративно шлепнул ее поверх библии, – будто тузом припечатал. Зыркнул через плечо: – Сашка, оглядись по комнатам и распредели людей!
– Айн момент! – с готовностью отозвался ординарец. Высокомерие старой дамы заметно задело и его.
– Минуту, господа! – поспешил вмешаться Горевой. – Всего лишь минуту! Присядьте же, господин капитан. Много ли вам будет стоить минута?
Он отодвинул для Арташова свободное кресло и стремительно подошел к баронессе, зашептал. С другой стороны ее теребила за рукав Невельская.
Арташов с удовольствием погрузился в мягкую, податливую кожу. Не часто доводилось ему оказываться среди барской роскоши. В простенках меж окон стояли разлапистые, в тон креслам стулья, над которыми к стенам были пришпилены раскрытые веера из японского шелка и слоновой кости. С потолка угрожающе нависала огромная хрустальная люстра, в углу за дверью опёрся на меч спесивый средневековый рыцарь. И все-таки Арташова не оставляло ощущение неухоженности. Пытаясь понять причину, он осмотрелся повнимательней. Люстра над головой оказалась совершенно запыленной. Зато подсвечники на столе и на всех подоконниках сияли надраенной бронзой. Судя по обгоревшим свечам, пользовались ими, в отличие от люстры, регулярно. Очевидно, экономили на электричестве.
Да и дорогая кожа на стульях и креслах при внимательном рассмотрении оказалась изрядно потертой, как и плюшевые портьеры. Арташов исподтишка пригляделся к хозяевам. Заметил белесый шов на юбке баронессы, бахрому на кружеве Невельской, стоптанные задники у Горевого. В этом доме поселилась тщательно скрываемая нужда.
Меж тем Горевой и Невельская продолжали что-то втолковывать хмурящейся хозяйке. Легко угадывалось, что необходимость действовать против воли угнетала ее гордыню. Наконец общими усилиями они добились от баронессы неохотного, через силу кивка.
– Вот и слава Богу, – Горевой обрадованно обернулся к Арташову. – Позвольте еще раз представить, господин капитан. Видимо, вы не расслышали. Перед вами, – он торжественно указал на баронессу, – свояченица адмирала Эссена.
Он сделал паузу, давая возможность советскому офицеру наконец сообразить, о ком идет речь, и проникнуться осознанием величия фамилии, с которой волею случая довелось столкнуться.
К сильному его разочарованию, гость сохранял прежний безучастный вид.
Растерявшийся Горевой переглянулся с баронессой. Та ответила презрительным взглядом.
– Простите, господин капитан, – недоверчиво произнес Горевой. – Вам что, в самом деле ничего не говорит фамилия адмирала Эссена? Арташов напрягся. Что-то вспоминалось в связи с Порт-Артуром, Кронштадтом. Что-то реакционное. Но припоминалось смутно. – Кажется, был командующим Балтфлотом перед революцией, – с усилием припомнил он.
– Кажется? – обескураженно переспросил Горевой. – Или в советских школах не изучается история Первой мировой войны?
– А чего ее особенно изучать? – бесцеремонно вмешался Сашка. – Империалистическая бойня за передел рынков.
Горевой поразился: – Как, как?!… А жертвы? Подвиги беспримерные по имя Родины? На этой, как вы выражаетесь, бойне погибли миллионы русских людей. Таких же, как мы с вами.
– Конечно, погибли, когда бездарное командование. Знаем-знаем! У меня по истории твердая четверка была, – самодовольно объявил Сашка. – То брат царя – горе-стратег, командовать полез, то сам царь. Этот вовсе квелый попался. А жена-немка с Распутиным за него правили. И Эссены всякие при них. Хорошо еще, что революцию вовремя сделали. А то бы всю Россию профукали.
Услышанное произвело на присутствующих парализующее действие. Даже дружелюбная Невельская принялась озадаченно тереть виски. Баронесса же, утратив обычное высокомерие, совершенно потрясенная, на ощупь опустилась в кресло.
– Майн гот! Они нас просто вычеркнули, – выдохнула она. Но самое сильное впечатление Сашкин исторический экскурс произвел на Горевого. На побагровевшем лице затикал нерв у правого глаза. Не снизойдя до дерзкого солдатика, он, играя желваками, шагнул к капитану.
Баронесса вовремя заметила его состояние.
– Сергей Дмитриевич! – обеспокоенно окликнула она. Но Горевой, кажется, не заметил окрика. – Выходит, это мы немцам Россию сдали? – булькающим голосом просипел он. – Может, это мы каторжный мир в Бресте подписали?! Да мы до конца стояли!.. – он нервно отер выступившие на губах пузырьки. – А вот это видели?
Отворотившись от женщин, Горевой рывком вздернул рубаху, обнажив обожженный, пергаментный бок. – Я на «Святителе Николае» горел!
Внезапный порыв добродушного вроде старика смутил Арташова. Отчего-то прежде не приходило в голову, что тридцать лет назад, в ту самую породившую революцию войну, называемую в учебниках империалистической и антинародной, также сражались русские люди, и действительно гибли, и действительно совершали подвиги. И вовсе не считали, что гибнут понапрасну. А просто выполняли свой долг перед Россией, подобно тому, как его разведчики – перед новым, стоящим на этой же земле государством – Советским Союзом. Невельская меж тем проворно подошла к Горевому, приобняла, забормотала:
– Полно вам, Сергей Дмитриевич! Werfen Sie nicht die Perlen vor die Säue. Ihnen schwirren ja die Köpfe. Lisa – das mag noch hingehen. Aber vergessen Sie doch nicht, dass sie Sieger sind, und wir von ihnen abhängen[3].
Услышанное вернуло Арташову душевное равновесие.
– Непросто вам, как погляжу, – насмешливо посочувствовал он. – С победителями и впрямь приходится считаться, даже если их за свиней держишь. С удовлетворением подметил, как смущенно переглянулись оконфузившиеся аристократы: – Только если вы такие патриоты, чего ж родину оставили? Аж до Померании драпанули! Кстати, теперь-то отчего не удрали дальше на Запад? Не успели? Или дошло, наконец, что Советский Союз – это навсегда?
– Не дай Бог! – вырвалось у баронессы. Глаза Арташова сузились: – Даже так откровенно? Здорово же вы советскую власть не любите. – Элиза! – бессильно вскрикнула Невельская. Но баронесса уже не владела собой: – А за что ее любить, вашу власть? Всё лучшее, что веками накапливала нация, цвет и надежду ее, – вырезали или выдавили. И что осталось? Власть быдла! Она, не скрываясь, оглядела насупившегося Сашку. – Никогда не смирилась и не смирюсь! – отчеканила баронесса.
– Оно и видно, – Арташов хмыкнул. – Только не немецкой баронессе о России разглагольствовать. Патриоты они! Чуть беда и – к своим, под крылышко. Большевики вас не устроили. Зато с фашистами, похоже, куда легче спелись. Они-то для вас не быдло. И замок оставили, и денежек на собственный пансионат отвалили. Должно быть, из-за замка и не уехали? Жалко стало добро бросать? Лицо баронессы исказилось. Горевой бросился поддержать ее. Но она надменно отстранилась. – Словом, так, господа хорошие! – Арташов поднялся, сдернул полевую сумку. Оставив на лощеной библии пыльный след. – Насчет пособничества – это вам с другими придется объясняться. Я же реквизирую особняк для нужд армии. Он повернулся, собираясь выйти. И – едва не сбил подвернувшуюся Невельскую. Благодушное ее личико от волнения покрылось пигментными пятнами.
– Постыдитесь, молодой человек! – выкрикнула она. – Кому вы это говорите? Элиза – коренная петербуржка, из старинного прибалтийского рода. А Сергей Дмитриевич, если угодно знать, добровольно от нансеновских документов отказался, а значит, и от пособия. Впроголодь жил, а сохранил императорский паспорт в надежде вернуться на Родину. Что же касается подачек! Баронессу после тридцать третьего года едва в гестапо не забрали за то, что евреев приютили. Да и в конце войны спасло лишь то, что на свои средства содержит пансионат для девочек-сирот. На свои, понимаете?!
– Чьих сирот? Небось, фашистского офицерья? – брякнул Арташов, всё еще в запале.
– И офицеров тоже! – в тон ему подтвердила баронесса. – Сироты, они потому и сироты, что без родителей остались. Она указала на одно из окон. – Извольте сами полюбопытствовать!
Арташов неохотно кивнул Сашке. С презрительной миной тот прошел к указанному месту, отдернул штору. Всмотрелся.
– Мать честная! Товарищ капитан! – он приглашающе отодвинулся.
Арташов выглянул наружу.
Внизу, на аккуратной зеленой полянке, меж цветущими белоснежными яблонями, были густо натянуты бельевые веревки. Вдоль них, перебирая руками, передвигались в разные стороны полтора десятка худеньких девочек в одинаковых серых платьицах и белых фартучках, с чёрными повязками на глазах. Проходя мимо друг друга, они старались дотронуться одна до другой и, если удавалось, выкрикивали радостно: : «Gehascht! Gehascht!»[4]. Увлеченные игрой, они задорно перекрикивались. Подле резвящихся девочек прохаживались две женщины-смотрительницы – в строгих длинных платьях из синей ткани. – В салочки играют, – пробормотал Сашка. – Только почему-то все водящие.
В этот момент одна из девочек, заигравшись, неловко сбила повязку с лица подруги. Подоспевшая смотрительница подняла повязку с травы и, надевая, приподняла детское личико за подбородок. Арташов разглядел вскинутые к небу пустые глазницы.
Сашка ткнул пальцем в угол полянки, где на витой скамейке, в такой же одежде и с такой же черной повязкой на глазах сидела четырехлетняя белокурая малышка. С безучастным выражением лица она гладила ладошкой устроившегося на коленях карликового пуделя.
Арташов почувствовал спазм в горле. Он ухватил ладонью собственное лицо и принялся яростно растирать.
– Что это? – не оборачиваясь, выдавил он. – Сами изволите видеть, – сзади подошел Горевой. – Слепые девочки. Жертвы бомбардировок…Английских бомбардировок, – поспешил уточнить он. – Рюген, видите ли, – особый остров. Здесь ведь заводы, Фау делали. Так что перепахан изрядно. Нас-то почти не коснулось. А вот в срединной части…После первых бомбежек ездили, смотрели, чем помочь. Сначала одну выжившую подобрали, другую. А потом уж по острову прокатилось, и – отовсюду повезли. Не отказывать же! Учим их. Стараемся как-то приспособить к жизни. Ведь, считай, все сироты. – Возраст? – скупо уточнил Арташов.