Сердце химеры

1

«Ее убили 27 сентября. Выстрелом в голову, вернее, в шею, в горло… Преступник промахнулся, целясь, вероятно, в висок…

Убили мою любовь, мою жизнь, мою Лору. Ее окровавленное тело нашли прямо во дворе дома, где жили ее родители и где так часто любила бывать она сама. Ночной прохожий наткнулся на нее, прикрытую мягкими осенними листьями… Была ночь, во дворе дома не горел ни один фонарь. Прохожий, как он после скажет, словно почувствовал что-то нехорошее, и сердце защемило…

Утром меня арестовали, вернее, задержали по подозрению в убийстве. По той лишь причине, что перед смертью Лора позвонила мне, а я ответил ей. Но разве этого достаточно, чтобы обвинить меня в столь тяжком преступлении? И разве только у меня была причина ее убивать?

Они позвонили ранним утром ко мне в дверь и потребовали, чтобы я пошел с ними. Как это ни странно, разговор происходил на кухне в квартире Лориных родителей. Это ли не насмешка судьбы? В квартире, где мне был знаком каждый предмет, каждая вещь… Отвечая на вопросы, я то и дело посматривал на дверь, ожидая, что вот-вот на пороге появится Лора, в своем коротеньком розовом халатике, и лицо ее при виде меня если не просияет, то, во всяком случае, примет удивительно-радостное выражение. Она всегда радовалась моему приходу. Если, конечно, знала, что я пришел. В те часы и минуты, что я проводил здесь, когда никто не знал об этом, мысли ее были заняты кем угодно, но только не мной. Лора была замужем и имела двух любовников (официальных). И я сделал все возможное и невозможное, чтобы всегда быть с ней рядом, чтобы быть в курсе ее бурной личной жизни, чтобы пропитаться всеми ее мыслями, чувствами, желаниями, проблемами, радостями и печалями…

Конечно, любой поступок, любую фантазию зрелого мужчины можно опошлить парой фраз, это так, и я это отлично понимаю. И сказать с уверенностью, что то чувство, что я питал к Лоре, было настоящей, возвышенной любовью, тоже сложно. Просто она была мне интересна, я получал удовольствие, наблюдая за ее жизнью, подслушивая все ее многочисленные и многочасовые телефонные разговоры, проникая в ход ее мыслей и пытаясь понять ее сущность.

Знал ли я, что когда-нибудь напишу о ней? Конечно, знал. Я и записывал время от времени свои впечатления от увиденного и услышанного, вернее даже сказать – от подсмотренного и подслушанного, собирая материал для романа… Но не предполагал, что полная картина ее молодой жизни сложится в стройный сюжет лишь после ее смерти и что именно ее смерть даст мне возможность наконец в полной мере насладиться своим творчеством, дать волю своей фантазии, эмоциям и смелым, даже дерзким суждениям. Я, мужчина, решил посягнуть на невозможное – понять внутренний мир молодой женщины…»

2

«– Ваша фамилия?

– Казанский. Михаил Львович.

– По паспорту вы – Михаэль.

– Да, это правда. Михаэль – любимое имя моей матери…

– Послушайте, я не спрашиваю, кому пришло в голову назвать вас таким странным именем… Я только спросил вашу фамилию.

– Казанский…

– Я понял. Кем вы приходились Ларисе Ступниковой?

– Никем. Точнее, я был ее соседом. И даже не ее соседом, а соседом ее родителей, Ступниковых.

– Если вы ей никем не приходились, то почему же перед тем, как ее убили, буквально за несколько минут, она звонила именно вам, а не своему мужу, к примеру?

– Этого я не знаю. Как не знаю и того, когда именно, в котором часу была убита Лора.

– Она была убита вчера ночью, около одиннадцати часов вечера. Вам же она позвонила в половине одиннадцатого. И вы с ней разговаривали, я смотрел время и продолжительность звонка…

– Так я и не скрываю.

– Зачем она вам звонила, неужели вам не понятен мой вопрос?!!

– Она позвонила, чтобы попросить у меня денег, сказала, ей срочно нужно.

– А не сказала зачем?

– Ей всегда были нужны деньги… На разные женские мелочи. У нее не было больших проблем, которые требовали бы крупных сумм… Да и долгов у нее тоже не было. И, насколько я знаю, ее никто не шантажировал. Ее звонок был обычный, понимаете? И ничего из ряда вон в нем не было…

– Она часто просила у вас денег?

– Не часто, но иногда…

– Она возвращала вам долги?

– Безусловно.

– Вам сколько лет, Казанский?

– Сорок пять.

– Ларисе Ступниковой было двадцать пять. Скажите прямо – вы были с ней любовниками?

– Нет.

– Какие отношения были между вами, помимо соседских?

– Можно сказать, дружеские… Я знал ее еще школьницей… Ее родители могут это подтвердить.

– А что вы можете рассказать о ее муже?

– Муж как муж. Слабый, безвольный, предрасположенный к суициду молодой человек с параноидальными склонностями… Ему всегда казалось, что Лора от него уходит…

– А что было на самом деле?

– Не знаю. Просто как-то она пожаловалась мне на то, что Гора ревнует ее ко всем подряд…

– Как вы думаете, он мог ее убить?

– Я не думал об этом.

– Лариса Ступникова была убита в квартире своих родителей…

– Как это?.. Ее же нашли во дворе…

– Выстрел был произведен в спальне… То есть получается, что она была дома у родителей, но они были в театре, это проверено… Дверь квартиры была заперта изнутри, но потом кто-то пришел, кому Лариса открыла дверь, и после того, как в нее выстрелили, она была еще жива… И это удивительно, что после такого тяжелого ранения она была в состоянии каким-то образом выбраться из дома… Кровь хлестала фонтаном, вся лестница в крови… Я думаю, что ее убили вы, Михаил, Михаэль… Да у вас на лице написано, что вы виноваты, жаль, что здесь нет зеркала…

Зеркало… Кажется, она говорила что-то о зеркале…

– Почему именно я?

– Да потому, что больше некому, понятно? Родители были в театре, муж – в командировке.

Мне казалось, что именно в ту минуту я был склонен к убийству. К убийству этого следователя, который смотрел на меня, как на преступника, и молол самую настоящую чушь. Да, родители Лоры действительно могли быть в театре, хотя театралами они никогда не были, и вообще это были совершенно заурядные, скучные и неинтересные люди. Но они предъявили следователю билеты на «Травиату». Аля, вернее, Алла Николаевна, опухшая от слез, не своим голосом рассказывала, о чем была эта опера. «О падшей женщине, которая полюбила…» Ее муж, отец Лоры, Валерий Сергеевич, лишь поддакивал. Аля призналась, икая от плача, что он спал во время спектакля, даже похрапывал и что зрители в соседнем ряду сделали ему замечание. Мне же сама мысль о том, что родителям Лоры требуется алиби, казалась чудовищной, нелепой. Лора была их единственным ребенком, любимой дочерью, и смысл всей их жизни заключался именно в ней. Лора была плодом их любви, и получилась красивой, с сильным характером, своенравной, ни на кого не похожей.

Почему следователь решил, что ее убил я? Следователь явно не психолог. Он просто идиот. И он ничего не знал ни о моей жизни, ни о нашей с Лорой жизни (той, что существовала только в моем воображении), ни о жизни Лоры с ее двумя (тремя? может, больше?) мужчинами.

Он сказал, что ее муж, Егор, в командировке. Это не так. И я отлично это знал, как знал многое, касающееся этой семьи. Повторяю, заурядной семьи. Но кто бы мог подумать, какое густое и зловонное варево человеческой жизни кипело здесь и выплескивалось через край, обжигая всех, всех…

Я знал, я чувствовал, что рано или поздно это случится, и кто-то из них двоих, из этих неврастеников, решится на это. Достаточно крепко выпить и вспомнить ту боль, что причинила Лора, чтобы прийти к ней с пистолетом и выстрелить… В голову. Вероятно, либо Гора, либо Вик, Виктор, ее любовник, можно даже сказать, второй муж, сделали это. Все, вся семья, включая свекровь Лоры, мать Горы, знали о существовании Вика (как и о существовании мальчика по имени Саша, которому она морочила голову вот уже полгода), но жизнь продолжалась…

Снаружи это были всего три окна на первом этаже кирпичного дома, заросшего плющом, а зимой ощетинившегося металлической сеткой с набитыми гвоздями – для этого самого плюща. Или дикого винограда. Я не знаю. Но летом в квартире Ступниковых всегда царил зеленый полумрак. Как в беседке.

А внутри – запущенное жилье: две с половиной комнаты, маленькая кухня, крохотная ванная комната. Пыльная неуклюжая мебель, крашеный пол (тот, кто его красил, даже не потрудился сдвинуть мебель, и видны были мазки краски, криво очерчивающие пианино, диван…), пожелтевшие кружевные занавески на окнах, зеленая толстая бархатная скатерть с пятнами чернил, помады и клея, продавленные кресла. В серванте, за мутными стеклами – такой же мутный, безрадостный хрусталь.

Когда я в первый раз появился здесь, я и предположить не мог, что это неприглядное и грязненькое жилище станет моим вторым домом. Тем более что я ценю чистоту, порядок, и моем собственном доме все иначе: я просто болен чистотой. Не знаю, обратили ли внимание Ступниковы на выражение моего лица, когда я впервые перешагнул порог их квартиры, но я-то знал, что его исказила гримаса брезгливости и отвращения. Я даже не помню, под каким предлогом я попал туда впервые (извините, у вас не найдется луковицы?), но цель моя была ясна и чиста: я хотел поближе рассмотреть Лору.

Их квартира долго пустовала, а я все эти годы много путешествовал, ездил по стране, писал рассказы, статьи и очерки для разных издательств, журналов. Когда же вернулся, то сразу понял, что квартиру купили и в ней поселилась семья. Первое время меня раздражал шум за стеной: передвигали мебель, вколачивали гвозди в стены, иногда работала дрель… Они обустраивались. Потом стало сильно пахнуть краской – вероятно, тогда-то Валерий Сергеевич, отец семейства, и покрасил полы, считая лишним передвигать мебель снова, особенно тяжелое пианино.

С соседями мы познакомились, столкнувшись на лестничной площадке, я представился, сказал, что они всегда могут рассчитывать на мою помощь, словом, был любезен, улыбчив, хотя на самом деле ничего, кроме беспокойства, такое соседство не сулило. Обыкновенная средняя семья: Аля, она же Алла Николаевна, стоматолог, сорокалетняя пухлая женщина с копной спутанных густейших соломенных волос, красивыми карими глазами и быстрой картавой речью; Валерий Сергеевич, наладчик на швейной фабрике – крупный брюнет, спокойный, равнодушный, с вечно сонным выражением лица – почему-то нравился женщинам… И только их дочь – восемнадцатилетняя Лора освещала все вокруг, заставляла мир вертеться вокруг ее стройных ножек… Невысокая, хрупкая, с тонкой костью, а потому не кажущаяся худой, с очень прямой спиной, как у балерины, белой кожей и густыми, в мать, волосами ярко-медного оттенка. Огромные глаза ее смотрели на мир с вызовом и презрением. Полная верхняя губа, капризная, мягкая, возбуждала мужчин, делала их слепыми и глухими и одновременно страстными, склонными к безумствам и даже суициду. Но обо всем этом я узнал позже… Первое же наше знакомство произошло во дворе, где Лора поджидала мать, чтобы отправиться в магазин за покупками. Солнце играло ее золотыми локонами, длиннющие ресницы медленно поднялись, и Лора посмотрела на меня, вышедшего из дома с мусорным ведром, надменно, как королева Марго.

– Привет, я ваш сосед, меня зовут Михаэль. А тебя?

Я понимал, что старше ее лет эдак на двадцать, но никогда не чувствовал себя зрелым, старым, а потому повел себя с ней, как ровесник. К тому же мне было интересно, как отреагирует на мое приветствие эта маленькая королева.

– Меня зовут Лора. Предки говорили о тебе. Ты – писатель?

– Да… – неуверенно проговорил я, в душе боясь отпугнуть молоденькую, с насмешливым взглядом соседку. Вряд ли ей понравится общаться с человеком, на котором как будто стоит клеймо серьезного писателя. Обыватели склонны думать, что с писателями вообще опасно общаться – поговоришь, а он потом твой разговор быстренько так на бумагу… Или расскажешь какую-нибудь тайну, а он потом впишет ее в свою книгу…

– Интересно. Никогда не видела живых писателей.

– Что, все больше мертвых? – идиотски пошутил я, как шутил уже не один год, слыша подобные реплики.

– Нет, – серьезно произнесла Лора, – и мертвых тоже не видела. И вообще, я не понимаю, как это можно вот так… писать… Вы свои сюжеты берете из жизни?

Я понимал, что она искренне интересуется мной и моим ремеслом, но вопросы ее ничем не отличались от вопросов всех тех, с кем мне приходилось беседовать до той поры. Она была такая же, как все.

Я все это пишу сейчас потому, чтобы было понятно, что Лора была обыкновенной девушкой, а потом обыкновенной женщиной. И прошло уже много времени с тех пор, как мы были знакомы, а я так до сих пор и не понял, почему именно она последние пять лет занимала все мои мысли и чувства… И почему она была мне так интересна. Возможно, стань она моей любовницей, я сразу остыл бы к ней, потерял интерес, перестал бы обращать на нее внимание. А так, испытывая по отношению к ней постоянный любовный зуд и изнемогая от желания, я делал все возможное, чтобы хоть как-то приблизиться к ней, стать частью ее сумбурной и нелепой жизни… Вероятно, я был влюблен в нее, но разве так я представлял себе любовь? И разве такой должна была быть моя возлюбленная? Я пытался разобраться и делал все возможное, чтобы моя страсть и нежные чувства были разоблачены мною же, чтобы я разочаровался наконец в ней и она ушла из моего сердца. Но чем ниже и преступнее бывали ее помыслы, тем сильнее заводился я, порой едва сдерживаясь, чтобы не признаться ей в любви.

Конечно, я лукавлю, говоря о любви. Она появилась много позже. А тогда, в те августовские дни, когда я только познакомился с Лорой, мне не хватало вдохновения, я знал, что мне надо начинать роман, я был захвачен идеей написания даже не просто романа, а саги о семье, причем о семье обыкновенной, рядовой, мне хотелось показать, что даже в таком болоте можно найти жемчужину, и этой жемчужиной как раз и должна была стать Лора…

Я снова ушел от темы. Да, я искал вдохновения, мне хотелось работать, уйти с головой в роман и погрузиться в мир своих фантазий, но простых «здравствуйте – до свидания» с членами выбранной мною семьи было явно недостаточно. И тогда я понял, что ради творчества, ради такой благородной цели, как написание романа, я имею право воспользоваться тем, что уже много лет не давало мне покоя… И я сделал это».

3

«Все случилось быстрее, чем я мог себе предположить. Чувствуя, что надо мной нависает обвинение, причем тяжкое, я понял, что надо действовать. Без меня вряд ли нашли бы убийцу Лоры. Ведь кто, как не я, знал ее жизнь лучше других. Я знал и внешнюю и внутреннюю сторону этой жизни. Я понимал, что меня сейчас посадят в машину и увезут из привычного мне мира, запрут в камеру предварительного заключения вместе с какими-нибудь подонками, вроде тех, кто убил мою любовь, и преступление так и останется безнаказанным. Я принял решение бежать. Не из кухни – там старые окна, с закрашенными рамами, которые никто и никогда не открывал, равно как и не мыл. Но я мог спокойно выйти и оказаться в гостиной. Из гостиной переместиться в темную, без окон, комнату, в которой спала Лора, когда приезжала в гости к родителям. А там существует стена, та самая стена и дверь, о которой знал только я. Узнал я о ней случайно. Мне и раньше было известно, что наши две квартиры прежде, еще в те времена, когда этот дом только построили, принадлежали семье известных в городе юристов. Потом они построили себе двухэтажный дом поблизости от городского парка, с видом на пруды. А с этими квартирами расстались – одну продали моему отцу, другую долгое время сдавали случайным жильцам, и так было до тех пор, пока ее не купила семья Ступниковых (это удивительно, что у них нашлись деньги на столь дорогую покупку, предполагаю, что они продали комнату в коммуналке в самом центре города, прежде принадлежавшую умершей родственнице, чтобы обзавестись собственным жильем). Раньше в стенах были двери: одна вела из моей гостиной в гостиную Ступниковых и теперь была надежно замурована, заштукатурена и заклеена обоями. Про вторую же Ступниковы не знали. Знал только я да семья юриста, которой не было уже никакого дела до всего этого архитектурного таинства. Вторая дверь вела из моей кладовки как раз в ту самую маленькую темную комнату, где ночевала Лора. Пространство на узкой стене между кроватью и креслом, вечно заваленным барахлом, было тоже заклеено обоями; в дверь были вмонтированы мощные металлические крючья, на которых в несколько слоев вешалась одежда. И так получалось, что дверь была самым естественным образом замаскирована, прямо-таки завалена. Поэтому, когда я, пробираясь в Лорину спальню, открывал дверь, она двигалась с трудом, настолько была тяжела. Петли я время от времени смазывал маслом, чтобы они не скрипели. С этой дверью были связаны у меня самые невероятные приключения, о которых я расскажу позже, сейчас же хочу объяснить, каким образом она послужила мне в тот роковой день, когда меня чуть не повязали и не упрятали за решетку…

Моему следователю позвонили, и он, чтобы я не услышал разговора, вышел из кухни. Я тотчас встал и, пользуясь тем, что квартира пуста и что только группа людей курит в подъезде, работая над лужами крови и отпечатками на входной двери, беспрепятственно покинул кухню, а уж оказавшись в гостиной, метнулся в темную комнату, нащупал в темноте ручку (она всегда была обвита каким-то газовым длиннющим шарфом, висевшим там, вероятно, с того самого момента, как только Лора поселилась в этой комнате), открыл дверь, проскользнул в свою кладовку и тихо, как мог, затворил за собой дверь. Все, теперь я был в относительной безопасности. За каких-нибудь четверть часа я быстро собрался, вылез через окно спальни и оказался в нашем дворовом палисаднике на мягком ковре из листьев. Прикрыл за собой окно, надеясь, что воры не заметят, что оно закрыто все-таки неплотно, быстрым шагом направился к своей машине, которую парковал всегда под своими окнами, выходящими на шумную, оживленную улицу, сел и быстро, насколько это было возможно, помчался за город. Я уже знал, где найду приют. В поселке Синенькие. Там находилась дача подруги моего отца, Маргариты, которая вот уже два года жила у своей дочери в Испании, а мне поручила присматривать за домом. Отца уже давно не было в живых, но наша дружба с Маргаритой не увядала. Мы перезванивались, обменивались электронными письмами, поздравляли друг друга с днем рождения и Новым годом. Она каждый год собиралась приехать в Россию, повидаться с друзьями и, быть может, продать дачу, но как-то все не складывалось – вероятно, в Валенсии ей было уютно и не так одиноко рядом с дочерью, как после смерти моего отца…

Если бы я был беден, то непременно воспользовался бы возможностью сдавать дачу Маргариты – настолько красив, удобен был этот дом, построенный на самом берегу Волги. Запущенный сад, густо разросшийся и почти непроходимый, частично закрывал вид, и я всегда думал, глядя на ровный белый бетонный забор, что, будь дом построен на холме, все выглядело бы иначе.

Только после отъезда Маргариты, прожив здесь почти месяц и работая над очередным романом (для этого мне пришлось подключить Интернет), я понял, что дом – это живой организм, который необходимо поддерживать, ухаживать за ним, заботиться. Он словно жил и дышал и требовал к себе постоянного внимания. Мы с ним подружились сразу. Первое, что я сделал, это подремонтировал крышу, привел в порядок протекший потолок, сменил обои в спальне, причем делал все это с удовольствием, представляя себе, что это мой дом… Конечно, я мог бы попросить Маргариту продать мне его, но давняя моя мечта взяла верх – и я купил кусок земли в Лазаревском, на берегу моря, и даже заказал проект нового, одноэтажного, но просторного дома…

Знал ли я, что Лора время от времени похищает у меня ключи от дома в Синеньких, чтобы провести там время со своим очередным любовником? Безусловно. Больше того, я сделал копии ключей, и на видном месте, в прихожей, на стене висел именно этот комплект, оригинальная же связка ключей была надежно спрятана в моем письменном столе.

Теперь, когда Лоры не стало, приезд сюда вызвал во мне целую бурю чувств. Оставленные ею вещи – заколка для волос, коробка с крошками печенья, пустая бутылка из-под вина – казались не следами блуда и обмана, а чем-то невинным и таким трепетным, безвозвратно потерянным.

Я вошел в дом, заперся и бросился на кровать. Я долго лежал ничком, не в силах понять, что же произошло на самом деле. Неужели все это не сон и Лоры на самом деле больше не существует? Кто посмел ее убить? За что? Даже если предположить, что это сделали из ревности ее мужчины, то зачем убивать? Неужели нельзя было найти другого способа вернуть ее, оставить себе? Ведь она была проста в своих желаниях: больше всего на свете она хотела быть любимой и страшно боялась нищеты… Значит, кому-то из двух ее основных, я бы сказал, мужчин – мужу или любовнику, – надо было сильнее любить ее и давать побольше денег. Зачем же убивать?

Целились в голову, голову… Значит, не оставляли шанса. Однако, выстрелив, убийца бежал, не дожидаясь конца. Он не видел, как Лора, держась слабеющей рукой за горло, извергавшее фонтаны крови, спускается по ступеням вниз, на свежий воздух… Возможно, она еще надеялась, что ее кто-то увидит, поможет. Но никто не увидел. Даже ночной прохожий чуть не наступил на нее… И это неудивительно. Она, маленькая, обескровленная, лежала, вытянувшись вдоль дорожного бордюра, утопая в ворохе прилетевших, опустившихся на асфальт мертвых листьев, в черной шелковой пижаме. («Михаэль, я умираю по этой пижаме. Она стоит огромных денег, но она их стоит. Обещаю, что покажу тебе ее, если ты дашь мне взаймы. Я на следующей неделе верну, мне Гора обещал. А если он не сможет, то Вик, ты же знаешь, за мной не заржавеет…»)

У меня до сих пор стоит в ушах ее хрипловатый смех…

Я поднял голову и прислушался. Нет, показалось. Никто не смеялся. Это воспоминание, и в моей памяти она навсегда останется живой, дерзкой, грубоватой, простоватой, даже нелепой в своем желании выделиться… Так, как гордо носила она на плечах свою голову, не носил никто, кроме царственных особ. Лора же причисляла и себя к царственным особам. Все подчинялись ей. Даже я. Это для нее мама Аля по утрам варила сладкую манную кашу и посыпала ее изюмом, это для нее отец чистил зеркального карпа, это для нее любовник-неврастеник Вик (Виктор) покупал красную икру и клубнику в январе, это для нее свекровь заказывала в Москве австрийские туфли и какие-то немыслимые, с вытяжкой из улиток, кремы для лица… Это ради нее я так много времени проводил в их жуткой квартире, и ради нее я, рискуя быть застигнутым врасплох, произвел на свет довольно-таки хитроумное устройство, позволяющее мне подслушивать все ее телефонные разговоры в квартире ее родителей. Ради того, чтобы слышать ее, видеть, чувствовать ее близкое тепло…

Я не заметил, как наступила ночь. Удивительное дело, но, даже находясь на пике нервного возбуждения и вздрагивая от каждого шороха в страхе быть обнаруженным и арестованным здесь, в этом доме, я не потерял интереса к жизни и аппетита. Возможно, виной тому мое природное здоровье. Я поужинал мясными консервами, выпил крепкого чаю и расположился перед телевизором в спальне, пытаясь понять, что же все-таки сегодня произошло…

Итак. Меня обвинили в убийстве. Я сбежал из-под самого носа следователя (он никогда в жизни не простит мне своего позора). Я исчез, предоставив всем тем, кто работал в квартире Ступниковых, ломать голову над тем, как мне это удалось сделать. Получалось, что я прошел мимо них незамеченным. Возможно, подумал следователь, не обнаружив меня в квартире, он спокойно прошел мимо нас, пользуясь нашей занятостью… Но разве такое вообще возможно, что меня не заметил никто?! Абсолютно?! Разве что я прошел через стену? («Быстро проверить все стены!») Нет, они никогда не найдут эту дверь в темной спальне. Кишка тонка. Они будут думать, что я сбежал через окно. Возможно, окно в гостиной и открывается, но тогда как же я ушел, предварительно закрыв его на шпингалет за собой? Значит, не через окно… Но куда я делся? Следователь задерет голову наверх, чтобы поискать меня и на потолке, а вдруг я так же проворен, как и Жан Рено, нависший над своими преследователями в «Леоне»? Чтобы и дальше не позориться перед своими коллегами, он наверняка закроет эту тему и все усилия направит на мои поиски. Первым делом они взломают мою квартиру… Хотя я не знаю, имеют ли они на это право. Есть ли смысл во всем этом? Неужели они полагают, что я спрятался от них в собственной квартире?

Свой телефон я отключил сразу же, как только покинул квартиру Ступниковых. Не зная, насколько технически оснащена наша милиция, но предполагая, что мой телефон могут засечь, будь он включен, и, стало быть, вычислить район моего местонахождения, я решил не рисковать. Да и к чему мне телефон? Главное, что они меня не найдут и я относительно свободен.

Ядовитая мысль о том, что теперь-то мое творение обретет идеальную форму криминального романа, поскольку я волей судьбы оказался втянут в историю с убийством Лоры, я почувствовал сладковатый вкус приближающегося вдохновения…

Пока что у меня имелись лишь некоторые наброски, детали, метафоры, записи многочисленных телефонных разговоров Лоры (которые и тогда еще попахивали скорой и трагической развязкой, но разве ж Лору было остановить?!), другими словами, материал для романа о молодой женщине, жаждущей любви и терявшей на каждом шагу свои идеалы… Теперь же, когда Лоры не было, когда ее нежное тело леденело в грязном морге, каждое слово, произнесенное ею по телефону, могло быть истолковано иначе, все в ее истории приобретало роковой характер, красно-черные краски смерти…

Я включил свой ноутбук и нажал на первый же файл в папке «Лора».