bannerbannerbanner
Название книги:

Белоснежный лайнер в другую жизнь

Автор:
Анна Данилова
Белоснежный лайнер в другую жизнь

000

ОтложитьЧитал

Шрифт:
-100%+

1. Опалиха. Июнь 2005 г. Cynomyia mortuorum

И шампанское было куплено, и коньяк, и так любимые ею шоколадные трюфели «Mumm», не говоря уже о турфанском винограде и хамийской ароматной дыне, и теперь все это достанется им двоим – этой розовощекой и бесстыжей девке Сашке и ее хахалю, присутствие на даче которого она не сумела скрыть: просмотрела забытый на спинке венского стула полосатый красно-белый галстук, комочки темных носков под столом на кухне (вот мерзавец, дрянь!), бритву в тесной ванной комнате с налипшими на лезвии красно-медными волосками… Он к тому же еще и рыжий, как и Сашка!!! Эта пара рыжих превратила его, серьезного адвоката с солидной практикой и не менее солидными амбициями, в рыжего клоуна, в дурака…

Он гнал по ночной лесной дороге, едва успевая свернуть в черно-зеленом хвойно-зыбком пространстве в нужную сторону, чтобы не вписаться в жесткую ель… И вдруг этот звонок. Он знал, что звонит Сашка, чувствовал, кому же еще глубокой ночью, тем более что она кругом виновата, и ему бы перетерпеть, не открывать эфир, не слышать ее воркующего извинения голоса, но что-то толкнуло его и заставило все же включить телефон, прижать к уху, успеть вздохнуть…

– Немедленно приезжай и вызывай милицию… В погребе труп… Я же говорила тебе, что на даче был кто-то посторонний, что я здесь ни при чем и что не знаю, чьи под столом носки, но ты же упрямый как осел… Ты слышишь меня?…

И слезы. Она назвала его ослом, только этой женщине он мог позволить так называть себя, только ей он прощал все, вот только этого галстука с бритвой простить не смог, а ведь как завелся, аж побелел весь от злости (он мельком увидел себя в зеркале, уже в дверях, выбегая из дома, и испугался своего лица)… И вот теперь – какой-то труп в погребе! Да уж, с фантазией у этой женщины все в порядке, хорошо еще, что она не выдумала землетрясение или смерч… Он почему-то развеселился. Сладкое чувство томления и какая-то непонятная радость охватили его, когда он представил свое возвращение на дачу, Сашкин счастливый рев, россыпь ее теплых поцелуев, распахнутые, мокрые от слез глаза… Потом будет тихий ужин, вино, а потом – их любовь на широкой кровати под открытым окном, под шорох близкого, ухающего совами леса…

Он вернулся, но нашел Сашку – рыжую, растрепанную, с потемневшими от ужаса глазами, – да не одну, а с какой-то девицей, закутанной в павловопосадский синий узорчатый платок. Сашка на ухо ему сказала, что девицу зовут Катей, что она появилась сразу после того, как он уехал, что она видела, как он уехал, потому и постучала в светящееся окно. Сказала, что ее завез в лес мужчина, от которого она убежала, что он ее чуть не изнасиловал, Катя в шоке, ей было так плохо, что Сашка, зареванная, оттого что ее бросили, решила угоститься коньячком, но потом вспомнила про водку, которая легче пьется, а водку грех закусывать трюфелями, она вышла из дома, пошла в другой конец двора, в погреб, за солеными огурчиками, распахнула дверь, показалось, что дурно пахнет, включила свет, открыла люк и начала спускаться… «Чувствую, наступила на что-то мягкое… А в нос такой запах ударил… про все забыла, даже про тебя, ирод… Труп там, понимаешь? Разложившийся… Не веришь, сам посмотри…»

И был труп, и были трупные черви Cynomyia mortuorum, и были мрачные, непроспавшиеся люди, до утра допрашивающие всех по отдельности: мужчину, женщину и девушку…

2. Москва. Сентябрь 2005 г. Исабель. Бантышев

Исабель – гремучий коктейль из упрямой украинской и гордой испанской крови – легко подмяла под себя молодого вдовца Сергея Бантышева, успев нацепить поводок и надев на него тесный намордник, причем проделала все это с такой поспешностью, что даже удивила его самого, такого покорного на тот момент, ошарашенного смертью жены и теми последствиями, к которым не был готов ни он, ни его так и не повзрослевшая семнадцатилетняя дочка Катя. Прошло всего три месяца со смерти Ирины, а в доме все изменилось, наполнилось чужой женской одеждой, предметами туалета, посудой, коврами, словно в квартиру вселился кто-то посторонний и теперь захватывал метр за метром еще недавно принадлежавшее семье Бантышевых пространство. Катя, его девочка, инфантильная, нежная и красивая, как и ее покойная мать, почти не выходила из своей комнаты и слышать ничего не хотела о поступлении в университет, словно со смертью матери все ее планы и надежды потеряли смысл. Даже к столу не выходила, предпочитала обедать в своей комнате, куда Бантышев собственноручно относил поднос с едой. Исабель, казалось, это не раздражало, и уже за это он был ей благодарен.

Исабель, если ее обмакнуть в блестящую терракоту, была бы настоящим произведением искусства: стройна, грациозна, с копной черных кудрей… Но ее ослепительно белая кожа всегда казалась Бантышеву неестественной, неживой, покрытой слоем тонкой матовой пудры. Ни морщинки, ни пигментного пятнышка, ни складочки, вся налитая, идеальная.

Десятое сентября, поминальный обед. Бантышев рано утром съездил вместе с дочерью на кладбище, отвез букет цветов на могилу жены, а когда вернулся, понял, что опоздал, что на кухне уже клубились какие-то праздничные пряные ароматы, а на столе, в самом центре, уже устроилась супница с ледяным красным гаспаччо, рядом – хлебница с еще теплыми и издающими чесночное благоухание крутонами, а на плите в кухне в большой кастрюле булькала чапфайня… Исабель, нарядная, в пышном зеленом платье, словно поджидала гостей, а не готовила поминальный обед. Для нее смерть Ирины, по-видимому, явилась настоящим праздником, ведь теперь им не приходилось прятаться, и она поменяла статус любовницы тюфяка Бантышева на его невесту, почти жену, и мало того, что поселилась в их огромной, доставшейся Бантышеву еще от родителей квартире, так еще и собиралась расширить ее за счет соседней квартиры, которую ему, Бантышеву, предлагалось выкупить… Исабель знала, что у него есть деньги, а потому уже почти два месяца вела переговоры с постоянно ссорившимися, находящимися на грани развода соседями, предлагая им, змеища, продать свою квартиру в престижном доме и разъехаться в разные стороны, купив себе жилье поскромнее, поменьше и подальше друг от друга… Бантышеву же хватало и той площади, которую он имел, и он не отказывал Исабель лишь по одной-единственной причине: не осложнять себе жизнь, не провоцировать эту испанку с кукольным личиком на скандал, шум, истерики… Он понимал, как тяжело Кате и без того выносить чужую тетку в доме. Удивительно, как она вообще дала согласие на то, чтобы отец так скоро соединился с чужой для нее женщиной. Скорее всего, она просто не соображала, когда соглашалась, или же ей было все равно…


После кладбища, вне себя от ярости, он мыл руки в ванной, подбирая про себя слова, которые он сейчас обрушит на красивую голову Исабель, собираясь высказать ей все – и по поводу ледяного томатного супа, и ненавистной ему тушеной печени, всего того, без чего не обходилась его ненастоящая и какая-то бутафорская испанка украинского происхождения. Ведь он просил ее приготовить традиционный русский поминальный обед, а не испанский: русские щи, кутью и гречку с мясом, а еще компот с бисквитом. И тут дверь ванной комнаты отворилась, Исабель скользнула внутрь, заперлась и обняла Бантышева сзади, прижала к себе, задышала горячо в затылок, мурлыча любовные слова, среди которых отчетливо проступило: соплильос…

– Что ты сказала? – он резко повернулся, чуть не уронив свою порозовевшую от желания куклу. Глаза ее, переполненные чувством, так и сверкали. – Повтори, что ты сейчас сказала?

– Ну, Сережа, ну, пожалуйста, не смотри на меня так, а то я никогда и ничего больше не захочу… Ты когда-нибудь убьешь меня своим взглядом, разрежешь на куски… Ну, что я снова сделала не так? Все же приготовила, даже новую скатерть постелила… Ну обними меня, не смотри, а просто обними, как ты умеешь обнимать, чтобы у меня дыхание остановилось…

А хоть бы и остановилось, дура ты набитая, подумалось ему с какой-то легкостью, отчаянием.

– Я попросил тебя повторить то слово, последнее, которое полоснуло по ушам…

– Соплильос. Это печенье такое, миндальное, – она всхлипнула. – Я устала так, понимаешь? Хочу как лучше, а получается ужасно… я переживаю, нервничаю, стараюсь тебе во всем угодить, я даже поминки по твоей жене устраиваю, хотя я никогда ее не любила, она же извела тебя всего, измучила… Этот ее ненормальный образ жизни, эти ее постоянные отлучки, выстуженный дом, пустой холодильник, заброшенные муж и дочка… Посмотри, как много я сделала за каких-то два-три месяца, – Исабель повернулась к нему и говорила теперь прямо в ухо, укладывая каждое слово, словно только что выглаженные, горячие простыни в шкаф, аккуратно, поглаживая его заботливо, по-женски нежно, ритмично. – Квартиру привела в порядок, мебель поменяла, ковры постелила, чтобы мягко ходить было, посуду красивую купила… Все для тебя, все, а ты такой неласковый, постоянно ругаешь меня, упрекаешь меня за мою испанскую кровь… Ну разве ж я виновата, что она во мне так и кипит…

– Да врешь ты все, Исабель, просто имя у тебя такое, испанское, а кровь упрямая, как у всех хохлушек, ты хочешь, чтобы я забыл Ирину, вот и все объяснение.

– Она все равно мертвая, а я – живая, и я хочу жить с тобой, понимаешь? Живое – живым, Сережа.

– Я просил тебя щи сварить…

Он не находил в себе сил спорить с ней, понимал, что все бесполезно, что она все равно будет гнуть свое, добиваться своей испанской справедливости, что она сильная, намного сильнее его, и что она пользуется его слабостью, давит на него всем своим телом, своей уверенностью, наигранной страстью. Он не мог поверить, чтобы женщина могла хотеть его, слабого и все еще принадлежащего Ирине, и получать удовольствие от близости с ним, почти импотентом, так самозабвенно постанывать от того, что невозможно почувствовать… Она лгала с самой первой минуты их любовной связи, начавшейся еще при жизни Ирины. Это был дурацкий, лживый с самых первых слов и прикосновений роман, которого он стыдился, но ничего не мог поделать. Понимал, что Исабель играет им, что она чего-то хочет… Но тогда была жива Ирина, и что Исабель могла получить от Бантышева, кроме букета цветов и шоколада? Даже поцелуи его были пресными… Если бы Ирина умерла не от перитонита, то Бантышев мог бы предположить, что Исабель ее убила… Хотя – зачем? Разве мало в Москве красивых молодых мужиков? Может, поверить в ее любовь? И тогда все встанет на свое место…

 

– Исабель, что за хреновина в супнице? – На кухне появилась бледная, с измученным лицом Катя. Узкое черное платье, в волосах – черная лента.

– Это гаспаччо, томатный суп, ты же знаешь, – Исабель, вместо того чтобы разрыдаться от непонимания людей, с которыми она жила и которые наотрез отказывались принимать ее образ жизни и ее томатные супы, все еще продолжала делать вид, что любит и Бантышева, и Катю. Да уж, терпения ей не занимать. Вот ослица!

– А где же щи? Скоро люди придут, а ты тут со своими испанскими фантазиями… Сама хлебай, а я поставлю вариться бульон…

– Катя, ты уже не успеешь, – вздохнул Бантышев.

– Да ведь это же стыдно…

– Перед кем это вам, интересно, будет стыдно? Мать ее все равно не приедет, ее больше интересует капуста на грядках да свиньи, которых она выращивает. Будет ваш большой друг Желтухин да пара соседок…

– А что, Борис будет? – оживился Бантышев.

После смерти Ирины отношения между друзьями охладели. Так случилось, что это именно он обнаружил труп Ирины в квартире, причем спустя три дня после ее смерти в результате гнойного воспаления аппендицита. Труп пролежал в жаркой квартире три дня… Бантышев с Катей в это время отдыхали в Крыму. Они не успели вовремя вернуться, и Борис взял все хлопоты, связанные с похоронами Ирины, на себя. Впечатлительный от природы, да к тому же еще и отчаянно влюбленный в Ирину, он винил в ее смерти только Бантышева. «Ты никогда не любил ее, она была так одинока… Пока ты шлялся по ресторанам с этой испанской хохлушкой, она погибала от тоски… Ее Бог взял, понимаешь ты или нет? Он не мог смотреть на ее мучения и прибрал ее к себе… И мне она не досталась…» Потерять в одночасье и жену, и лучшего друга? Для Бантышева это оказалось тяжелым испытанием. Но Бориса он все же вернул, пригласил к себе через месяц, они много выпили, рыдали, как дураки, обливаясь слезами, а в это время Исабель уже успела перевезти в квартиру два своих туго набитых кружевными трусиками и юбками чемодана… Но Борису было уже все равно, и он приходил к Сергею скорее по привычке, не мог не приходить…

– Он что, звонил?

– Звонил, – закивала головой Исабель, обрадованная тем, что хотя бы этим известием обрадует своего умирающего от тоски возлюбленного. – Два раза звонил…

– Катя, это правда?

– Правда, папа, правда. Только не понимаю, чему ты так удивляешься? Дядя Борис твой лучший друг.

Они ничего не знала об усложнившихся отношениях между ее отцом и Желтухиным, а потому не могла понять его радости. Сама же она испытывала к Борису чувство великой благодарности за то, что он сам, лично, без посторонней помощи, не растерявшись, похоронил ее мать и даже поставил ей за свои деньги приличный мраморный памятник.

– Если будет Борис, значит, и ваша соседка, Лилька, притащится, – усмехнулась вконец успокоенная Исабель и тряхнула кудрями. – По-моему, она неравнодушна к Борису…

– Не говори глупостей, Лиля придет исключительно из-за мамы… – взвилась Катя. – Помянуть.

– Вот только не надо мне говорить, что они были подругами!

– Исабель, это не твое собачье дело, – огрызнулась Катя. – И вообще, все, что касается нашей мамы, не должно касаться тебя. Скажи спасибо, что тебя здесь терпят… Тебе же жить негде!

И сразу стало очень тихо. Легенда Исабель покачнулась, словно из-под нее вынули опору… До этого момента она «владела» большой квартирой на Остоженке, куда никого не приглашала, пока якобы не закончится ремонт… Бантышеву-то было все равно, он верил каждому ее слову, да и встречались они при жизни Ирины в гостинице, которую он безропотно оплачивал. Связь с хорошенькой и вздорной женщиной скрашивала его унылую мужскую жизнь, вносила в нее разнообразие, Исабель представлялась ему ходячим миниатюрным театром антреприз.

– Что за вздор ты несешь?! – Исабель гордо вскинула голову и сощурила свои неестественно большие глаза. Красные губы ее при этом полуоткрылись, обнажив белоснежные резцы… Она была на редкость хороша в эту минуту, даже Бантышев, эстет в глубине души, не мог не восхититься ею.

– Мне подружка рассказала, как тебя выперли из театральной общаги… Да ты расслабься, живи себе, только не утомляй нас своими испанскими бреднями, тем более что никакая ты не испанка, только одно имя, скажи спасибо своей маме… Красивое имя, я бы и сама не отказалась от такого…

Бантышев облегченно вздохнул. Кажется, Катя приходит в себя…

– Как называется эта вкуснота? – Катя машинально взяла с тарелки печенье, аппетитно захрустела им, закивала головой, одобряя и снова запуская руку в гору печенья.

– Соплильос. Миндальное печенье… – отозвалась охрипшим (от внезапно нахлынувшего на нее счастья в виде признания ее национально-кулинарной политики) голосом зардевшаяся испанка.

3. Дубровник. Август 2005 г. Рита

– Знаете, моя дорогая, а ведь это настоящий рай…

Дама в соломенной шляпе ела сливы и любовалась поблескивающим на полуденном солнце морем. Рита ленилась рядом, подставив солнцу блестящее от крема, не слишком загорелое стройное тело. Под толстым мохнатым полотенцем чувствовалась жесткость гальки, и Рита вспомнила, как Оливер расхохотался, услышав ее, Ритино: «Это чтобы жизнь медом не казалась?» Да уж, все было слишком хорошо, слишком по-райски, как заметила и эта русская дама, отдавшая в это лето предпочтение ласковому Адриатическому морю и изысканному, и в то же самое время – лишенному всяких излишеств, оранжевому от теплых черепичных крыш Дубровнику с его толстыми крепостными стенами и белыми башнями, дворцами и храмами, узкими, мощенными камнем улочками, итальянскими фонтанами на небольших уютных площадях и величественной церковью Святого Влаха, не говоря уж о знаменитых галечных пляжах и ресторанах, где подаются вкуснейшие устрицы, мидии и нежная ягнятина…

– Да, мне тоже здесь нравится… – ответила Рита, не открывая глаз и чувствуя, как горячие солнечные лучи согревают ее и наполняют силой. Она вдруг легко поднялась и потянулась, раскинув руки, глубоко вздохнула, как человек, внезапно ощутивший все свое счастье.

– Хорошо быть молодой и красивой, – заметила дама, тоже вздохнув, но с нотой сожаления об утраченной молодости, и выплюнула сливовую косточку в бумажный пакетик. – Вы замужем?

– Да.

– Давно отдыхаете здесь?

– Я здесь живу, – Рита улыбнулась старухе и скользнула взглядом по ее сверкнувшей на солнце, густо обмотанной золотыми цепями шее. – Как на вас много золота… Не боитесь, что вас ограбят?

– Вы шутите, дорогая… разве в моем возрасте можно чего-либо бояться? А что до золота… Оно полезно для здоровья, чем больше на человеке золота, тем он будет здоровее. Это мое твердое убеждение. Я понимаю, на мне миллион цепочек, и все они из разного золота: желтого, красного… Я покупаю золото везде, где бываю, и надеваю на шею, хожу вот, шокирую людей… Но мне все равно, что обо мне подумают… Главное, что это золото… Да и вообще, по-моему, так красиво…

– Красиво, мне нравится…

– Вы сказали, что живете здесь, в Дубровнике… Но как вы оказались здесь? Кто, если не секрет, ваш муж? Хорват? Югослав?

– Англичанин, его зовут Оливер.

– Как Оливера Твиста? Хотите сливу?

– Нет, спасибо.

– И давно вы с ним познакомились?

– Давно.

– И что же, он англичанин, а живет здесь?

– Мы живем здесь только три летних месяца, хотя иногда, вот как в этом году, из-за тепла и хорошей погоды задержались до поздней осени… Он прямо отсюда руководит фирмой, а вообще-то у нас дом в Лондоне…

– И дети есть?

– Да, сын.

– И где он сейчас?

– Дома, в Лондоне… Отдыхает от нас, а мы – от него… Шутка, конечно, на самом деле он уже большой мальчик и увлекается компьютерами, разбирает их, собирает, сутками просиживает перед экраном… Но уже через две недели полетит с двоюродной сестрой в Париж, изучать французский… Думаю, там заодно и отдохнет, как отдыхают все нормальные парни: дискотеки, бары…

– До замужества вы жили в России?

– В Москве…

– И когда в последний раз там были?

– Честно говоря, давно… И очень жалею об этом… – голос Риты дрогнул.

– У вас там кто-то остался? Родители?

– Думаю, что теперь уже… никто… У меня там жила сестра, родная, но она недавно умерла… Так неожиданно… Она была совсем молодая…

– Вы извините меня, я что-то слишком много задаю вопросов… – смутилась дама.

– Смерть ее была неожиданной… Ей стало плохо, а дома никого не оказалось… Пустяк, казалось бы, аппендицит, но Ирочка не смогла даже вызвать «Скорую»… Ее обнаружил друг семьи, который не знал, что муж и дочка Ирины в Крыму, приехал, а дверь оказалась незапертой… Вошел, а она, бедняжка, пролежала в квартире уже три дня… Ужасная смерть, отвратительная… Он и похоронил ее…

– Боже, какую страшную историю вы мне рассказали…

– А я так хотела, чтобы она к нам приехала, так хотела… Так что теперь у меня в Москве племянница…

– … и зять…

– И зять. Но он мужчина и сам сможет о себе позаботиться. А Катю я возьму к себе, если, конечно, она согласится…

– Почему бы ей не согласиться? Чем ей будет здесь плохо?

– Мой муж ничего не знает о моей сестре…

– Почему?

– Так получилось… Ну что, искупаемся? А то что-то жарко стало… Вас как зовут-то?

– Ольга Михайловна. А вас?

– Рита. Рита Пирс. Вы приходите завтра в это же время, мы прямо отсюда поедем ко мне, я покажу вам дом… У нас с террасы открывается такой вид… сами увидите… Я бы и сегодня вас пригласила, но Оливер должен приехать за мной с минуты на минуту, и мы отправляемся с ним в гости…

Ольга Михайловна тяжело поднялась, сняла шляпу и повесила ее на крючок под широким полотняным зонтом.

– Как жаль, действительно, что ваша сестра не успела здесь побывать… Дело в вашем муже?

4. Москва. Сентябрь 2005 г. Лиля

Лиля тщательно готовилась к встрече с Борисом Желтухиным. Будь ее воля, она надела бы свое лучшее красное платье, но к Бантышевым полагалось идти в трауре, во всяком случае, в чем-то глухом, темном, и уж никак не с открытой грудью. А грудь у Лили была полной, красивой, и она по жизни не собиралась ее скрывать. Разве что у Бантышевых, и только сегодня.

С Лилей в последнее время было что-то неладно, но что именно, она пока не могла взять в толк. То ли галлюцинации, то ли фантазии. Внешне очень привлекательная молодая женщина, она тем не менее очень страдала от недостатка мужской ласки. И все потому, что Лиля не собиралась размениваться на мимолетные, оставляющие глубокий след в ее нежной душе романы и связи, ей хотелось иметь постоянного мужчину, пусть даже и женатого и не слишком молодого. Ну и что, что она носила кофточки с глубоким вырезом и красила волосы в огненно-рыжий цвет? Это вовсе не свидетельствовало о ее легкомыслии или доступности. Да, она стремилась к тому, чтобы привлечь к себе внимание мужчин, но все равно – красно-оранжевые тона, как ей казалось, призваны были согревать ее, не давать превратиться в ледяную статую, не более того… Быть может, поэтому внимание Бориса Желтухина, проявленное им в первый же вечер знакомства (это произошло как раз в день похорон Ирочки Бантышевой, Лиля много выпила, разрыдалась на плече незнакомого печального мужчины, и он долго успокаивал ее уже у нее дома, они разговорились, и Лиля, помнится, рассказывала о том, как несчастна была покойная со своим мужем, ведь она, Лиля, была ее маникюршей, и Ирочка нередко приходила к ней сделать маникюр с опухшим от слез лицом), показалось ей хорошим знаком. Так и случилось. Уже на следующий день Борис пришел к ней с букетом цветов и прямо на пороге, целуя ее в жирный от крема лоб (она так и не простила себе такого промаха – надо же, открыла дверь с маской на лице, даже не взглянув в глазок!), сделал предложение! Она была настолько потрясена его поступком, что не помнила себя от счастья… Да, они были мало знакомы, всего-то пару часов, но, вероятно, она сумела и за этот короткий срок произвести на него такое впечатление, что всю ее сущность он домыслил уже дома, все хорошенько обдумал и решил, что ему для жизни нужна именно такая женщина, как Лиля… А ведь он не знает, подумалось почему-то тогда Лиле, как она хорошо готовит, какая хорошая хозяйка и вообще – верный и не подлый человек!

 

Она извинилась за крем на лице и помчалась в ванную – приводить себя в порядок. Поручила Борису отнести цветы на кухню и положить на стол, чтобы не держать в руках, а она мигом… Не могла же она возиться с цветами с таким белым, жирным лицом… Но когда Лиля, умытая, в красивом розовом халате, вернулась из ванной, никого в квартире уже не было. Даже букет исчез, словно его и не было… Она подошла к двери – дверь оказалась запертой. Ни записки Желтухин не оставил, ничего, чтобы как-то объяснить свое поведение… Да и был ли он вообще? Не придумала ли она его визит? С какой стати ему просить ее руки, когда они едва знакомы?! Вот, значит, как устроена голова, мозги, сознание, вот, значит, какую злую шутку может сыграть с одинокой женщиной не в меру разгулявшаяся фантазия! Ей было жалко до слез, что Борис ей почудился, привиделся. И она решила забыть об этом, просто не думать. Но не выдержала и рассказала о том, что с ней случилось, причем со смехом, своей лучшей подруге… Та, в свою очередь, тоже поделилась с ней историей о домовом, с которым она, по ее словам, провела ночь («Моя сестра снимала тогда комнату в частном доме, я приехала к ней в гости, мы с ней полночи проговорили, потом она уложила меня спать в маленькую темную комнатку без окон… Чувствую ночью, кто-то ложится рядом со мной, потом переваливается через меня, страшно тяжелый, к стенке; мне страшно стало, но я и глаза открыть не могу и кричать – тоже… Проснулась, рассказываю сестре. А она смеется и говорит, что это домовой был… А мне до сих пор кажется, что это был хозяйский сын, пятидесяти лет, такой лысый, ненормальный, с идиотской улыбкой на лице, хотя сестра уверяет меня, что комнату она на ночь всегда запирает на крюк…»). И тут Борис приходит к Лиле еще раз, ровно через три дня. На этот раз без цветов, но с тортом. Красивая такая коробка, перевязанная бечевкой. Стоит он на пороге, значит, и спрашивает – решила она или нет, выйдет ли она за него замуж или нет… Она подошла к нему, взяла из его рук коробку и посмотрела ему в глаза. Мужчина как мужчина. Живой, теплый, ведь когда она брала торт, то коснулась его пальцев, они были настоящими! «Да, Борис, я согласна», – сказала она на всякий случай, подумав про себя, что, быть может, на этот раз все происходит в реальности. Борис обнял ее и поцеловал. Ей было так приятно, так приятно, что она аж зажмурилась. А когда открыла глаза… Слава тебе, господи, он стоял все так же перед ней и счастливо улыбался. Лиля пригласила Бориса войти, усадила в комнате в кресло, торт оставила на столе, а сама отправилась на кухню – включать электрический чайник… Надо ли говорить, что, когда она вернулась в комнату, ни Бориса, ни тем более торта уже не было… Она позвонила своей лучшей подруге и рассказала о случившемся. «Лилечка, тебе надо к врачу… Цветы еще пережить можно, но торт – это уже слишком… Ты что, влюблена в этого Желтухина? Он хотя бы интересный мужчина? Богатый? Что это ты так на нем зациклилась?» Как было ответить на этот вопрос? Лиля положила трубку, и в эту же минуту раздался звонок. Телефонный звонок. Она аж подскочила от неожиданного и резкого, как ей тогда показалось, звука… Осторожно взяла трубку и услышала знакомый до боли голос:

– Лилечка? Привет, это я, Борис. Ты как? В порядке?

У нее мороз пошел по коже. Да, она в полном порядке, полнее не бывает… Борис поинтересовался, можно ли к ней зайти, а то он все без предупреждения… Они договорились о встрече: вечером, в шесть. Но он не пришел. И не позвонил. Прошло три дня, и вот теперь они непременно уж должны встретиться у Бантышевых на поминках. Прошло три месяца со смерти Ирочки… Он не мог не прийти, ведь он друг Сергея, причем единственный друг…

Лиля взглянула на себя в зеркало в последний раз. Скромная, хотя и обтягивающая ее необъятную грудь «водолазка» темно-вишневого цвета, узкие темные брюки, рыжие волосы стянуты широкой шелковой лентой. Бледное напудренное лицо, немного розовой помады на губах и огромные, чем-то испуганные глаза…Чем?.. Лиля была так красива в эту минуту, что готова была пережить еще одну из своих таких реалистичных фантазий: она готова была даже отдаться Желтухину сразу после обеда, тем более что последствий – никаких, это же игра воображения…

Но все ее эротическое настроение как водой смыло, когда она увидела в дверях соседской квартиры просто-таки сногсшибательную Исабель. Во всем черном, с мертвенно-бледным лицом и кроваво-красным ртом. Ну, точно вампирша. Вцепилась своими крепкими зубами в Бантышева, пьет из него все соки, вытряхивает все деньги…

– А-а… Лилечка? Проходите, мы вас ждем…

Куда приятнее было бы увидеть на пороге Иру. Такую естественную, улыбающуюся, приветливую, живую… У Лили наступила запоздалая реакция, когда она вдруг поняла: только что, спустя три месяца, что Иру-то она больше никогда не увидит! Что она все-таки умерла, ушла из жизни, оставив сироту-дочь и неприкаянного, запутавшегося в своих отношениях с корыстной псевдоиспанкой Исабель Сергея. Как же она могла? Почему не вызвала «Скорую», когда у нее заболел живот? Какая же глупая смерть! От какого-то там аппендицита! Ком застрял в горле Лили, а на глазах выступили слезы.

– Лиля, привет! – Катя появилась за спиной Исабель, взяла Лилю за руку и повела за собой. Потом резко повернулась и клюнула ее в щеку. – Как хорошо, что ты пришла. Вот теперь все в сборе. Думаю, что можно начинать…

В сверкающей от солнца комнате стоял накрытый стол, за которым сидел Бантышев, сильно похудевший, какой-то серый, с розовыми глазами, рядом с ним – Борис, а перед ними стояли тарелки, наполненные, как показалось Лиле, алой, ну прямо-таки артериальной кровью…

– Это гаспаччо, – шепнула на ухо Лиле Катя. – Наша Исабель приготовила испанский поминальный обед, мать ее…

– Знаете, а у меня на плите горячие щи… – вдруг произнесла Лиля и спросила себя, наяву ли все это происходит или же с ней снова творится что-то непонятное. – Ирочка любила наши щи, русские… Хотите, пойдемте все ко мне…

Бантышев поднял на нее глаза и, как показалось Лиле, облегченно вздохнул:

– А что, Борис, пойдем к Лиле… А ты, Исабель, не обижайся… Ты же иностранка, тебе все равно не понять…

Все как-то очень поспешно, словно боясь, что Лиля передумает, бросились к выходу, прошли чуть ли не строем мимо позеленевшей Исабель…

– Чучело, прихвати кутью, – послышался звонкий Катин голос, обращенный к Исабель, и Лиля в очередной раз спросила себя: в действительности ли в комнате никого не осталось, кроме Исабель, или же ей это только кажется…

Но вечером она, реально обжигаясь намеренно горячей водой (чтобы прочувствовать до ожогов на руках, пусть!), мыла гору тарелок, а в кухне за столом, в двух шагах от нее, сидел и пил водку Сергей Бантышев. Не Желтухин, нет, а именно Бантышев. Все знали, что Исабель перед тем, как уйти, громко хлопнув дверью, устроила в квартире погром: побила посуду, вылила на ковер в гостиной томатный суп и сорвала зачем-то с окон новые портьеры… А еще позже Бантышев спал в Лилиных руках, как большой и уставший от слез ребенок… И утром он никуда не исчез, только повзрослел и был с ней необычайно нежен и ласков…


Издательство:
Автор
Серии:
Crime & private
Книги этой серии: