Глава 1
– Идите на мельтешение луча! – повторяет Тельма, размахивая фонариком.
– Иду! – откликается неизвестный.
Из тумана и впрямь появляется фигура мужчины, одетого по городскому, но с головы до ног заляпанного грязью и промокшего. Даже на лице у него ошметки грязи. Лишь по фигуре Философ узнает в незнакомце Каспара Лаара, которого до этого видел только в парке, да и то – в туманной мгле. Другие тоже его узнают, поэтому кидаются наперебой расспрашивать – как он здесь оказалось и что с ним стряслось? Заведующий отдела спорта в райкоме комсомола лишь отмахивается от них, пристально глядя на Философа.
– Вот у него спросите! – говорит Лаар.
Вся группа самозваных лазутчиков поворачивается к Философу.
– Его принес сюда Жнец! – громко произносит тот.
Воцаряется тишина, если не считать отдаленного гудения – словно сотни вертолетов кружатся высоко в небе.
– Какие еще Жнецы? – удивляется официант.
– Все объяснения потом, – отмахивается девушка и обращается к Лаару. – Вы сможете идти с нами или подождете возле машины?
– Я уже находился, подожду у машины, – отвечает тот.
– Слышь, мужик! – обращается к нему Михаил. – Ты там детишек не видел?
– Смотря – чьих, – хмыкает тот.
– Ты что, издеваешься?! Сыночка моего, Игорька, и дочь вон его, Илгу!
– Не видал. Ничего я там не видал. Плюхнули меня в болото вонючее, еле выбрался, – бурчит тот и удаляется в сторону пролома.
– Зря ты его к машине отправила, – говорит Философ Тельме. – Это же тот самый Лаар, фашист. Он хотел меня пристрелить на Болотном острове, но Жнец его схватил и унес. Оказывается – сюда… Я думал, ему крандец, ан нет…
– Никуда он не денется, – отвечает она. – Машина заперта, ключи у меня. Уйдет пешком, ему же хуже. А здесь он нам будет только обузой… Та-ак, товарищи, хватит вдоль заборчика красться, идем в туман!
И они углубляются в молочное месиво. Здесь фонарик помогает мало. Разве что если светить под ноги, под которыми отчетливо чавкает. Философ почти сразу набирает воды в туфли и остро сожалеет, что не надел сапоги. Остальным приходится не лучше. Мужчины молчат только потому, что девушка не жалуется. Хуже сырости то, что впереди полная неизвестность. Из тумана едва проступают стены, сложенные из бетонных блоков. Судя по ощущениям – под ногами тоже бетон, если бы не глубокие лужи в его выбоинах, передвигаться можно было бы вполне комфортно.
– Нет, я больше так не могу… – вдруг хрипит художник.
– Чего ты не можешь? – нетерпеливо спрашивает его Философ.
– Двигаться на сухую… – угрюмо отвечает тот. – Трубы горят, понимаешь?
– Не знал, что ты такой же алкаш, как…
– Тише вы! – гаркает официант. – Опять кто-то идет…
Лазутчики замирают, прислушиваясь. И верно, сквозь шорох тумана снова пробиваются звуки, которые они слышали каких-то полчаса назад, будто кто-то пробирается по болоту, чавкая в жиже увязшими ногами.
– Кто там, отзовись?! – снова спрашивает Болотников-старший.
Становится тихо, потом чавкающие звуки возобновляются.
– Стой, тебе говорят! – требует официант и вдруг выхватывает из-по полы своего плаща обрез – кроме Философа, этого никто не видит, он стоит ближе всех к ветерану. – Стрелять буду!
– Отставить стрельбу! – наконец отзывается идущий, смутно знакомым Философу голосом.
– Это что еще за командир такой выискался? – интересуется Михаил.
– Полоротов я, – откликается кто-то. – Опусти обрез!
Возле лазутчиков появляется Юркая Личность. Вот уж чего Философ точно не ожидал. Вид у Юркой Личности столь же дикий, как и у завотделом райкома комсомола по спорту. Назвавшийся Полоротовым, тоже весь в грязи, вдобавок многодневная щетина покрывает его щеки. В руке он сжимает черный пистолет марки «ТТ». Философ всматривается в него и его мучает какое-то несоответствие в облике человека – то ли каймана, то ли гэбэшника – которому он на днях сдал фашистского недобитка Пауля Соммера.
– Проверяли состояние отхожих мест, товарищ санитарный врач? – злорадно интересуется Головкин. – Что скажете о здешнем уровне санитарии?
«Он еще и санврач, – думает Философ, – а что – подходящее прикрытие как для каймана, так и для сотрудника Конторы…»
– Дерьмо… – устало отмахивается тот. – Выпить у вас не найдется?
– Нет! – скоропалительно отвечает художник, чем выдает себя с головой.
– Значит – найдется, – с презрительной усмешкой отвечает Полоротов и протягивает руку.
– Обойдешься, бацилла!
– Будь человеком, – произносит Философ. – Дай ему глотнуть… И мне, кстати, тоже…
С сердитым сопением, Головкин лезет за пазуху и достает вместительную солдатскую фляжку. Юркая Личность мгновенно выхватывает ее, открывает, почти запрокидывает над запекшимся ртом, но передумывает и наливает себе в колпачок.
– Подумать только – «Наполеон»… – сделав глоток, стонет он. – Боже, какая благодать… Трое суток ничего, кроме тухлой дождевой воды…
– Вы бредите, санврач, – позабыв об осторожности, произносит Философ. – Какие «трое суток»? Мы же с вами расстались только вчера! Или позавчера…
– Может быть, и брежу, – бормочет тот, – но стрелки моих часов успели сделать шесть полных оборотов… Ну, почти шесть… Хотя в этом проклятом тумане что день, что ночь…
«А ведь щетина у него и впрямь трехдневная! – осеняет Философа. – Что за чертовщина?..»
– И охрана вас ни разу не обнаруживала? – спрашивает он, отнимая у Полоротова фляжку.
– Какая охрана?! – удивляется санитарный врач. – Здесь же сплошное болото!
– Разве на бывших военных объектах сторожей не бывает? – удивляется художник. – Они-то куда подевались?!
– Дьявольское место… – вдруг начинает отстранено бормотать Юркая Личность. – Туман, болото, дождь кромешный, пополам с градом и вдруг огни, музыка нечеловеческая, и какой-то голос все говорит и говорит, говорит и говорит, а что говорит – не понять ни слова… Страшно, господи…
Тельма решительно шагает к Полоротову, не забыв окатить презрением Болотникова-старшего, который все еще держит в опущенной руке обрез, прикладывает ладонь ко лбу, бормочущего словно в трансе санврача.
– У него жар, – говорит она. – Надо бы его отсюда вывести…
– Как это – вывести? – вскидывается официант. – А – дети? Сынок мой, опять же дочка его…
– Какие дети? – накидывается на него Головкин, который при всем своем богатырском сложении оказывается трусоват. – Где ты видишь здесь детей?! Хочешь вот как он, трое суток по болоту шляться! Пойдемте отсюда, а! Обратно в гостиницу. А еще лучше ко мне на хутор. У меня жратвы и выпивки – хоть залейся!
– Эх ты, зятек-пропойца… – разочарованно вздыхает Михаил.
– Почему – зятек? – удивляется Философ.
– Ну-так! – хмыкает Болотников-старший. – Он же на сеструхе моей, младшей, женат… Так я не понял… Как мы уйдем? Игорька моего бросим здесь, в болоте!
– Все, пошли! – решительно произносит Тельма. – У меня ноги окоченели. Чтобы продолжить поиск, нужно экипироваться по-человечески.
Философ подходит к ней, хватает на руки, чувствует, что ноги девушки в нейлоновых чулках и впрямь как две ледышки. Она обнимает его за шею двумя руками и целует у всех на виду. Художник берет у девушки фонарик, обхватывает могучими руками за плечи санврача, который явно намыливается куда-то смыться и поворачивает его в нужном направлении. Полоротов не сопротивляется, кажется он даже рад. Хотя трудно понять, что чувствует насквозь простуженный человек.
Философу хоть и страшновато оставлять в неведомом болоте дочь, но сам себе не отдавая отчета, он с готовностью устремляется за ними. Некоторое время всей компанией они дружно шлепают по лужам и вдруг выходят к ограде, и уже дальше бредут вдоль нее, касаясь еле различимой во мгле шершавой бетонной поверхности. Как вдруг Головкин останавливается и оборачивается к остальным. Его глаза бессмысленно шарят окрест. Философ тоже начинает оглядываться и сразу понимает, что в их группе кого-то не хватает.
– Э-э, постойте… – бормочет он, – а где наш доблестный официант?
– Не знаю, отстал, наверное… – отзывается на это, бестолково вертя головой, художник. – Эй, шурин! Ты где!
На фоне немолчного гула, его голос звучит излишне резко.
– Да не ори ты!.. – шипит на него Философ. – Не отстал он… Дальше пошел, Сынишку своего искать.
– И твою дочку, – кивает Головкин. – Всегда был героем…
– Ладно, хрен с ним! – со злостью говорит Философ. – Пусть милиция ищет этого хромого дурака…
– Ба, вот так сюрприз! – раздается голос Лаара, который, оказывается, стоит возле пролома в ограде. Вид у него по-прежнему потрепанный, но он держится с привычной наглецой. – Никак уж не ожидал, санврач, тебя здесь увидеть! Да еще с приятелями.
– Привет! – хмуро отзывается, на минуту очнувшийся от бреда Полоротов. – Ты-то как здесь очутился?
– Прилетел! – хмыкает спортсмен. – Да вот только осточертела мне здешняя помойка… Тот же Болотный остров, только хуже…
– Кайман? Очень, кстати… – снова впадая в транс, бормочет санитарный врач. – А ну, веди к своим насекомым хозяевам!
– Да ты рехнулся, Полорот?! – орет Лаар.
– Не обращайте внимания, – произносит Тельма, которую Философ снова ставит на ноги. – Это у него глюки от температуры.
Полоротов вдруг отталкивает богатыря-художника и поднимает пистолет, о котором все уже успели забыть.
– Я кому сказал! – рычит он. – Ступай вперед!
– Стоп-стоп-стоп! – кричит Философ, становясь между ним и Лааром. – Да уймись ты, санврач вонючий!
– Товарищ философ, не мешайте мне исполнять служебный долг!
– Рехнулся! Какой долг? У тебя жар, тебе в больничку надо.
– Я при исполнении, – механическим голосом твердит Полоротов. – Буду стрелять!
– Да оставь ты их, Граф! – бурчит художник. – Пусть сами разбираются.
– На счет три – стреляю… – цедит санврач. – Раз, два…
Философ пытается ногой выбить у него оружие и он бы сделал это, но вмешивается девушка. Она прыгает вперед, хватает его за рукав и резко дергает вбок. Раздается выстрел. Завотделом райкома по спорту отшатывается, но не падает, а обессилено прислоняется к плечу Головкина, который столбом торчит почти на линии стрельбы, видимо, парализованный страхом.
– Ну вот и рассчитались, философ… – бормочет Лаар и падает навзничь в грязь.
Тельма наклоняется над ним, щупает пульс. Затем медленно выпрямляется. Отчаянно мотает головой на вопросительный взгляд своего любовника.
– Ликвидировать преступника – мой прямой долг! – почти с гордостью сообщает, видимо, окончательно свихнувшийся Полоротов.
Философ, ни слова не говоря, с размаху бьет его по лицу. Потом еще раз и еще. То ли кайман, то ли оперативник КГБ, как ни странно, не сопротивляется, а когда Философ, тяжело дыша, опускает руку, поворачивается и уходит во мглу – в бурлящий, но холодный туманный котел, сверху, наверняка, похожий на белесого спрута, бесчисленные щупальца которого, удлиняясь, протягиваются все дальше и дальше и не видно силы, которая могла бы их остановить.
Третьяковский умолкает, наполняет стакан вином и опустошает его до дна.
– Что, так и убил? – спросил я.
– Да, – кивнул он. – Дальше началась обычная в таких случаях детективная шелуха. Милиция, допросы, протоколы. С меня отобрали подписку о невыезде, не потому, что я попал под подозрение, а – до выяснения обстоятельств. Головкин струсил и слышать не хотел о повторной вылазке на территорию бывшего военного объекта, но у нас с Тельмой выбора не было. Детей нужно было отыскать. Едва нас с ней отпустили из отделения, мы тут же кинулись в гостиницу, где переоделись в сухое, а главное – надели резиновые сапоги, выпили, захватили спиртное и еду с собой и вернулись к месту событий. Уже давно рассвело, но в этом заколдованном месте словно выключили день. Часа три блуждали мы с Тельмой в вонючем болоте, в которое превратилась территория некогда оборонного предприятия, пока не вышли к гигантской котловине, больше всего похожей на древнегреческий театр или Колизей, вот только на каменных сиденьях для зрителей здесь могли бы сидеть великаны… Впрочем, здесь надо поподробнее…
Весь это «театр» словно накрыт хрустальным куполом, сплетенным из мириад стеклянных нитей, каждая толщиной в руку. Нити прикреплены к бетонным кольцам, которые образуют этот странный амфитеатр, причудливо переплетаясь друг с другом. Философ мучительно пытается вспомнить, где он видел такие и вдруг память услужливо подсовывает ему картинку из детства. Зима. Рождественская елка. Оконные стекла заросли инеем. Маленький Графуша достает из кармашка матросского костюмчика заветный пятак. Прислоняет его к горячим изразцам «голландки» и держит так, покуда терпят пальцы, а когда медный кругляш становится невыносимо горячим, бросается к окошку и прижимает монету к холодному стеклу. И морозные узоры с той стороны стекла начинают подтаивать.
Философ встряхивает головой, чтобы избавиться от наваждения. На самом деле ничего общего с морозными узорами у этой паутины нет, потому что она не застилает плоскую поверхность, а образует объемную фигуру – половинку параболоида. Впечатление праздника, которое создают эти узоры, сияя алмазными переливами, ложное. Точнее – лживое. Философ поднимает алюминиевую штангу, подобранную им еще у ограды и использованную для прощупывания дна на заболоченном участке, и стучит ею по одной из нитей. Подсознательно он ждет, что нить – вернее – толстенный жгут – отзовется хрустальным звоном, но раздается лишь смачное пошлепывание, словно штанга соприкасается с резиновым тросом.
Тельма тем временем осматривает купол сверху донизу и Философ поневоле следит за ее взглядом. На самом верху вся эта хитросплетенная конструкция источается, оставляя довольно вместительную дыру и над ней-то и раздается зловещее гудение и мерцает свет. Однако внимание девушки привлекает отнюдь не отверстие, а что-то, что располагается ниже. Она толкает своего спутника в плечо и показывает лучом фонарика на ряды утолщений, гроздьями свисающих с пологих стенок купола примерно на высоте двух десятков метров, если считать от самой нижней точки – то есть – арены амфитеатра.
Вглядевшись, Философ замечает, что эти, сотканные из паутины мешки, полупрозрачны, а внутри них просматриваются какие-то смутные силуэты. Нехорошее предчувствие сжимает сердце человека прожившего так долго и повидавшего столько, что хватило бы на полное собрание сочинений. Он отбирает у Тельмы фонарик и начинает карабкаться вверх по гигантской нижней ступени. Это не так-то легко сделать, потому что между ярусами нет никакого прохода. Для того, чтобы подняться, нужно вытянуться во весь рост, ухватиться пальцами за край ступени и, скребя мысками сапог по бетону, подтянуться хотя бы настолько, чтобы зацепиться локтями и втянуть свое не слишком легкое тело на следующий ярус. Философ понимает, что проще махнуть рукой на эти утолщения, которые напоминают мужские тестикулы, но он себе никогда не простит, если не рассмотрит, что там в них такое просвечивает?
– Помоги мне! – кричит снизу девушка, когда он втягивает себя на первую ступень.
Философ вынужден лечь на сырой бетон, вытянуть руку, ухватить Тельму за холодные скользкие пальцы и вытащить ее наверх. Когда она оказывается рядом, он решает, что проще будет подсаживать спутницу, чем каждый раз тащить ее за руку. До нижнего ряда «тестикул» остается еще три уровня. Когда девушка оказывается наверху, она изо всех сил пытается помочь мужчине вскарабкаться следом. Философу хотя и стыдно, но он испытывает облегчение от того, что Тельма пусть чуть-чуть, но берет часть нагрузки на себя. Так подсаживая и подтягивая друг дружку, они, наконец, оказываются под теми самыми утолщениями, к которым так стремились. Переведя дух, девушка снова включает фонарик и озаряет ближайший мешок.
– Не-ет! – раздается ее истошный вопль. – Не верю-ю!
Глава 2
Тельма начинает биться в истерике. Философ хватает, ее прижимает к себе, а сам всматривается в полупрозрачную оболочку ближайшего кокона. Теперь он видит, что «тестикулы» – это коконы с личинками инсектоморфов. Однако испуг девушки вызван не этим. А тем, что в них явно просматриваются человеческие силуэты. Точнее – младенческие. Мужчине они тоже мерещатся, но он быстро берет себя в руки, заставляя все пристальнее вглядываться в застывшие «лица» и скрюченные конечности. Он ведь знает, как легко люди-осы умеют обманывать зрение.
– Нет, – говорит он Тельме. – Ты ошибаешься! Это не люди. Всего лишь – личинки инсектоморфов. Они даже больше похожи человеческих детенышей, чем взрослые особи на взрослых людей.
– Зачем им это надо? – успокаиваясь, бормочет девушка.
– Многие тысячи лет они живут в тени нашей расы, им как-то нужно выживать. Мимикрия – далеко не самый худший способ.
– А дети? Детей-то они зачем похитили?
– Вряд ли это похищение. Скорее – познавательная экскурсия.
– Как ты можешь рассуждать об этом?! Да еще так спокойно! Там же твоя дочь!
– Успокойся, тебе говорят! – рявкает Философ. – Сама посуди! Если бы здесь было опасно, кто бы нас с тобой подпустил к этому гнездовью? Слышь, как гудит? Это над нами кружат Жнецы. Не доверяй люди-осы нам, нас бы уже в клочья порвали.
– Все равно – давай уйдем отсюда! – требует Тельма. – Детей только заберем и уйдем.
– Меня устраивает эта программа, – бурчит ее спутник. – И чем скорее мы доберемся до выпивки, тем лучше.
И они начинают спускаться, только в обратном порядке. Теперь Философ спрыгивает со ступени и только потом принимает легкое тело своей спутницы. Оказавшись на арене они бегом бросаются к узкому штреку, через который попали в этот странный амфитеатр. Однако не успевают мужчина и женщина сделать и двух десятков шагов, как путь им преграждает инсектоморф. Отверстие выхода, по сравнению с остальным тоннелем, кажется чуть более светлым и на его фоне отчетливо проступает изогнутое тулово человека-осы.
– Мы пришли только за детьми, – говорит, обращаясь к нему Философ. – Мы не тронули вашу кладку!
Инсектоморф молчит. Точнее – он издает какие-то звуки, но люди их не понимают. Звуки становятся все громче. И хотя в кромешной тьме этого не видно, ясно, что человек-оса приближается. Философ заслоняет собой девушку и они начинают пятиться обратно к амфитеатру. Вдруг где-то позади инсектоморфа раздается выстрел. Вспышка на мгновение озаряет жерло тоннеля. Они видят как Жнеца буквально разрывает напополам. Лицо Философа обдает чем-то липким и он отчаянно матерится.
– Это ты, Граф? – слышится голос Болотникова-старшего.
– Это мы, с Тельмой! – откликается Философ, вытирая физиономию носовым платком и отшвыривая его. – Зачем стрелял?
– Пришлось раздавить жучка, – бурчит официант. – Я вас ищу. Игорек сказал, что вы сюда пошли. Я сунулся, а тут эта пчелка…
– Игорек? – переспрашивает Философ. – Значит, ты нашел сына!..
– И дочку твою – тоже, – бормочет Михаил. – Не боись, с ними все в порядке… Это я страху натерпелся, покуда шастал здесь.
– Зачем же ты тогда пристрелил инсектоморфа?
– Я ведь официант! Ты забыл? С тараканами и мухами у меня всегда разговор короткий… Топайте за мною! Я нашел, как выйти наружу, не залезая в болото по уши.
Перебравшись через хрустящие останки человека-осы, Философ и Тельма бегут за Болотниковым-старшим. Сразу за штреком, тот сворачивает к громадному корпусу, в широко открытых воротах которого их встречают две детские фигурки. Философ бросается к ним.
– Илга! Игорь! Как вы?!
– Папа! – откликается девочка. – Здесь так интересно! Мы видели ароморфоз на всех стадиях, представляешь?
– Не представляю, – бурчит тот.
– Прямо у нас на глазах вылупились из коконов новые Жнецы! – подхватывает мальчик-молния. – Жала у них будь здоров! Таким они могут слона, наверное, проткнуть!
– Главное, что их пуля берет, – бормочет официант, украдкой пряча за пазуху обрез.
– Ты это о ком, папа? – строго спрашивает Игорь.
– Не обращай внимания! – отмахивается Михаил.
– Черт! – орет вдруг Философ. – Голубев!
– Что – Голубев? – переспрашивает девушка.
– Где врач?!
– А в самом деле?.. – бормочет Тельма. – Когда Полоротов застрелили Лаара, Голубева с нами уже не было.
– И никто из нас не обратил на это внимания, – говорит Философ. – Что за чертовщина здесь вообще творится!
– Ну вы даете, товарищи, – качает головой Болотников-младший. – Одного убили, другого потеряли.
– Кто бы говорил… – бурчит Философ. – Сам смылся и никому ничего не сказал.
– Детишек я пошел искать, и нашел, как видишь, – бурчит тот. – Дочку твою, между прочим…
– Все! Пошли отсюда! – говорит Тельма. – Что-то мне не нравится этот гул…
– Это – Рой гудит, – сообщил всезнайка Болотников-младший. – Они голодные и очень злые.
– Какой еще – Рой? – с подозрением уточняет Философ. – Ты имеешь в виду – Мастеров, Пастырей или Жнецов?
– Не совсем. Рой – это результат неудачных мутаций потомства. Мутантные особи не могут стать ни Мастерами, ни Пастырями, ни Жнецами. Это генетический брак. Они только и делают, что летают, жужжат и мерцают крылышками. И так – до самой выбраковки.
– Что такое – выбраковка? – спрашивает девушка.
– Это когда – чик-чик, – ухмыляясь сообщает Михаил.
– Какой ужас!
– А почему они голодные? – уточняет Философ.
– А зачем их кормить?
– Ладно, хватит вам лясы точить, – бурчит официант. – Пошли скорее!
И он, широко и твердо шагая, несмотря на протез, идет вдоль корпуса. Остальные следуют за ним. Вскоре они и впрямь оказываются возле пролома в ограде. К счастью, машина на месте. Тельма заводит движок. Даже внутри салона кажется, что гудение Роя становится сильнее. Философ крутит рукоятку, опуская боковое стекло. Выглядывает наружу. Ему чудится, что еле мерцающее в рассветных лучах облако над заброшенным предприятием, начинает вытягиваться в сторону города.
– Жми, Тельма! – бормочет он.
«Победа» трогается с места. Подпрыгивая на ухабах, она мчится со всей возможной на старой разбитой дороге скоростью. А когда выезжает на шоссе, и вовсе летит на пределе шкалы спидометра. Тем не менее гудение Роя тише не становится. Философ снова высовывается в окошко. И на фоне затянутого тучами неба явственно различает мерцающую полосу, напоминающую Млечный путь. Теперь сомнений у Философа нет – Рой движется к городу. Голодный Рой. Мириады инсектоморфов, не пригодных ни к чему, кроме выбраковки.
– Мне никого не хочется пугать, – говорит Философ, поднимая стекло, – но, кажется, Рой летит к городу.
– Этого не может быть! – уверенно произносит мальчик-молния. – Они не могут покидать Гнездовье! Жнецы подавляют их своим мощным биополем… Если только…
– Что – только? – настораживается Философ.
– Если только все Жнецы живы…
Философ резко оборачивается к Болотникову-старшему, который сидит с детьми на заднем сиденье.
– Сколько? – спрашивает он.
– Ты о чем? – удивляется тот.
– Сколько ты пристрелил?
– Они бы вас, с Тельмой, сожрали! – оправдывается Михаил.
– Так сколько?!
– Пять или шесть… Не считал.
– Папа, дядя Граф, вы о чем? – беспокоится пацаненок.
– А эти, для выбраковки предназначенные, они чем питаются? – вместо ответа, спрашивает у него Философ.
– Обычно – ничем. Они не доживают до кормления.
– А если бы – дожили?
– Им все равно, что жрать – любая органика. Мозга нет, зато есть – желудок и жвалы, которые могут разгрызть даже древесину. Кроме того, они выделяют фермент, который размягчает твердые структуры.
– Ясно… – кивает Философ. – Тельма, высади нас с Михаилом на окраине города, а сама – в объезд, к себе вези ребят.
– Поняла, – отвечает девушка. – Я вас у поста ГАИ высажу. Попроси ребят связать тебя с УКГБ, а когда ответит дежурный, скажи ему: «Сообщение для полковника Парвуса. Код ноль три один. Передала Ильвес».
– Сообщение для полковника Парвуса. Код ноль три один. Передала Ильвес, – повторяет Философ.
– Верно.
Тельма притормаживает у поста ГАИ. Философ и официант выбираются из салона и «Победа» снова срывается с места.
– В чем дело, граждане? – спрашивает постовой, мазнув рукой в белой краге по лакированному козырьку каски.
– Смотри, сержант, – говорит Философ, показывая в небо. – Видишь это светящуюся полосу?
– Ну, вижу, – откликается тот.
– Гул слышишь?
– Слышу!.. Вы что – выпимши, гражданин?
– На город надвигается смерть, сержант! Срочно свяжи меня с дежурным о УКГБ! Заодно и своему дежурному по городу передай. Пусть личный состав по тревоге поднимает.
– За такие шутки я имею полное право задержать вас вплоть до выяснения…
– Вася, верь ему, – вмешивается Болотников-старший. – Он знает, что говорит.
– Как скажете, дядя Миша! – ворчит тот и кричит напарнику, который выглядывает из будки. – Рашидов, щас мужик к тебе поднимется, набери ему дежурного по КГБ. И в нашу дежурку звякни!
– Спасибо, сержант! – говорит Философ.
– Паси, да пораньше пригоняй… – бурчит тот. – А если мне за это по шапке дадут?
– Если эти твари город накроют, шапку носить не на чем будет, – бурчит Философ и по ступенькам сбегает наверх.
Гаишник протягивает ему трубку.
– Дежурный по Управлению Комитета Государственной Безопасности, – слышит Философ в трубке, и повторяет слово в слово, сказанное Тельмой.
Не успевает он вернуть трубку Рашидову, как внизу раздается крик, несколько очередей и одиночных выстрелов.
– Билять, – цедит гаишник и выдергивает из кобуры штатный «Макаров».
Оттолкнув гражданского, милиционер кидается к двери будки, как вдруг ее проем перегораживает образина, ничего общего не имеющая с тем интеллигентным инсектоморфом, с которым Философу до сих приходилось иметь дело. Громадная голова снабжена чудовищного вида жвалами, которые раздвигаются и вдруг выпускают мерцающую струю едкой жидкости. Философ бросается на пол. Раздается один единственный выстрел. Слышится отчаянный, тут же захлебнувшийся крик.
Философ выжидает какое-то время, затем встает. Стол, аппаратура связи – все вокруг дымится, источая тошнотворную вонь. Инсектоморфа в проеме нет, а Рашидов валяется на полу, скорчившись от невыносимой боли. Кожа и часть мускулатуры на руках и половине лица у него отсутствуют, даже обнаженные кости черепа выглядят пористыми. Понимая, что ничем помочь милиционеру он не может, Философ подбирает оброненный тем пистолет, колеблется несколько мгновений и нажатием на спусковой крючок прекращает адские мучения несчастного. Затем – выглядывает из будки. Снаружи все тихо. Тела сержанта Василия и официанта Михаила неподвижными темными мешками валяются возле гаишного мотоцикла, а неподалеку – трупы инсектоморфов.
Сержант и ветеран успели уложить их около десятка и еще одного пристрелил Рашидов. Бой шел явно не на равных. Рой просто опустился на мгновение на пост ГАИ и взмыл в поднебесье, оставив лишь жалкую горстку своих сородичей и убив троих вооруженных людей. Если такое случилось с привычными к острым ситуациям мужиками, что же сейчас творится в городе? Философ медленно спускается по ступеням. Осматривает мотоцикл. Видит ключ в замке зажигания. Через минуту он уже катит на милицейском «Урале» в сторону города. Гула не слыхать – Рой уже над городом, откуда доносится вой сирен гражданской обороны.
– Понимаешь, – сам прерывает свое размеренное повествование Третьяковский. – Ведь это со мной уже было… В сорок первом… Такой же вот городок в Прибалтике. Рев сирен и наше позорное и горькое отступление, о котором не хочется вспоминать. Только тогда за городом ухали орудия немецкой осадной артиллерии. Горели окрестные хутора и зарево пожаров озаряло улицы, по которым катилась толпа беженцев. На площадях рвались снаряды, осколки выкашивали в толпе кровавые просеки. Рушились опустевшие дома, окна которых с заклеенными крест-накрест стеклами, только что отражали пламя. Дышать было невозможно из-за всепроникающего дыма и пепла. На крыльце бывшей городской ратуши, а ныне – горисполкома, валялся труп полковника – начальника штаба, оборонявшей городок, стрелковой дивизии. Его не осколки убили, он застрелился сам. Наверное, потому, что не выполнил приказ командования фронта не пустить врага в вверенный ему населенный пункт. Никто из солдат и командиров отступающих батальонов и пальцем не пошевельнул, чтобы убрать тело. И жутко, словно марсианские треножники перед гибелью, выли сирены противовоздушной обороны…
Я слушал Графа и кивал. Ведь и я – вернее – Владимир Юрьевич – пережил подобное. Только городок был не прибалтийский, а кавказский. И у боевиков не было полноценной артиллерии, только минометы, но осколки от мин убивают ничуть не меньше, чем осколки от тяжелых гаубиц.
– Философ въезжает в город, – продолжает Третьяковский. – Конечно, здесь ничего не взрывается и не рушится, но на улицах царит ад. Повсюду трупы застигнутых врасплох горожан – изъеденные едким ферментом, который выплескивают смертоносные инсектоморфы. Философ вынужден беречь патроны, поэтому проходит мимо отвратительных сцен, когда крылатые чудовища пожирают мертвых людей, собак и даже кошек. Впрочем – следы сопротивления тоже видны.
Несколько насекомых раздавлены автомобилями, некоторые сгорели, от соприкосновения с контактной сетью троллейбусов. К счастью, погибших людей не так уж и много. Похоже, большинство успело спрятаться. Философ пробивается к гостинице. Ему приходится выстрелить всего три раза – один раз, чтобы защитить собственную жизнь, и дважды, чтобы спасти старушку и старика, видимо, выбравшихся из дому, дабы занять очередь в ближайшем молочном магазине.
К счастью для них очередь эту они занять не успели. Философу пришлось увидеть, что осталось от тех горожан, которые встали раньше. В том числе и с теми, которые оказались в той самой очереди. Ближе к центру города сопротивление нашествию голодного Роя принимает более организованный характер. Философ издалека слышит треск автоматных очередей, рев автомобильных и мотоциклетных моторов. А еще над городом проносятся вертолеты. Теперь выстрелы раздаются и в небе. Трассирующие пули разрывают хрупкие тела насекомых-людоедов и останки их сухим дождем сыпятся на крыши и мостовые.
Философ натыкается на передовую линию обороны города. Его пропускают за периметр и совершенно измученный он бредет к гостинице. Внезапно из уличных громкоговорителей раздается хриплый голос: «ВНИМАНИЮ ЖИТЕЛЕЙ ГОРОДА! ГОВОРИТ ШТАБ ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ! В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ СИЛАМИ ВОЕННОГО ГАРНИЗОНА, ГОРОДСКОЙ КОМЕНДАТУРЫ, МИЛИЦИИ, КГБ И САНЭПИДЕМСТАНЦИИ ИДЕТ ОЧИСТКА УЛИЦ ОТ ВРЕДОНОСНЫХ НАСЕКОМЫХ. НАСТОЯТЕЛЬНО ТРЕБУЕМ НЕ ПОКИДАТЬ СВОИХ КВАРТИР, НЕ ОТКРЫВАТЬ ДВЕРЕЙ И ОКОН. НАРУШИТЕЛИ ЭТОГО ТРЕБОВАНИЯ ПОДВЕРГНУТ СЕБЯ И СВОИХ БЛИЗКИХ СМЕРТЕЛЬНОЙ ОПАСНОСТИ. ВНИМАНИЕ…»
Дверь гостиницы охраняет швейцар с дробовиком. Он узнает Философа и пропускает его внутрь. К своему сожалению постоялец видит, что ресторан закрыт, а стеклянные его двери забаррикадированы. Лифт тоже не работает. Он поднимается на третий этаж, нащупывает в кармане ключ от своего номера. Вваливается. С трудом сдирает сапоги, плащ, штаны и все остальное. Залезает под душ. Долго смывает пот и грязь. Потом голый бродит по номеру, ищет чтобы ему выпить. Наконец, обнаруживает початую бутылку водки. Выпивает содержимое досуха и отрубается…