Гнездо

Cynthia D’Aprix Sweeney

The Nest

Copyright © Cynthia D’Aprix Sweeney 2016

© Ракитина Е., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

* * *

Моей семье: родителям, Роджеру и Терезе; сестре Лауре; братьям Ричарду и Тони – которые больше всего на свете любят хорошо рассказанные истории

Всегда была дихотомия: что сохранить, что поменять.

Уильям Тревор «Жены настройщика пианино»

 
Я поняла, что эта история разобьет мне сердце,
Когда ты ее написал.
Я поняла, что эта история разобьет мне сердце.
 

Эйми Манн «That’s How I Knew This Story Would Break My Heart»

Пролог

Пока остальные гости бродили по террасе пляжного клуба под вечереющим летним небом, осторожно, оценивающе отпивая из бокалов, чтобы понять, не с верхней ли полки снимали бутылки бармены; пытаясь удержать крохотные крабовые кексики на бумажных салфетках и произнося всякое подобающее случаю о том, как им всем повезло с погодой, потому что завтра опять будет сыро; бормоча неподобающее по поводу тесного атласного платья невесты – к примеру, объясняется ли то, что она вываливается из выреза, неумением портнихи, дурным вкусом («что-то с чем-то», как сказали бы их дочери) или внезапным набором веса; подмигивая и перебрасываясь проверенными шутками о том, что тостеры можно будет обменять на подгузники – Лео Плам ушел со свадьбы кузины с одной из официанток.

Лео избегал общества своей жены, Виктории, которая с ним практически не разговаривала, и своей сестры, Беатрис, которая говорила без умолку – в основном о том, что им всем надо собраться на День благодарения. День благодарения. В июле^[1]. Лео двадцать лет не проводил праздники с семьей, с середины девяностых, если память его не подводила, и начинать сейчас был не в настроении.

Лео был на взводе и как раз искал пустой бар, по слухам находившийся где-то снаружи, когда заметил Матильду Родригес, несшую поднос бокалов с шампанским. Она двигалась сквозь толпу в лучистом сиянии – отчасти потому, что заходящее солнце заливало восточную оконечность Лонг-Айленда неприлично розовым, отчасти потому, что синапсы Лео бушевали под действием очень, очень хорошего кокаина. Пузырьки, поднимавшиеся и опускавшиеся над подносом Матильды, казались неистовым призывом, приглашением, адресованным ему одному. Густые черные волосы были зачесаны наверх от широких плоскостей лица и собраны в удобный пучок; она вся была – чернильные глаза и пухлые красные губы. Пока она пробиралась среди гостей, Лео наблюдал за изящным покачиванием ее бедер, смотрел на уже пустой поднос, поднятый над ее головой, как факел. Он ухватил у проходившего мимо официанта мартини и пошел за ней следом сквозь распашные двери из нержавейки – на кухню.

Матильде (девятнадцатилетней, мечтающей стать певицей неуверенной официантке) казалось, что только минуту назад она разносила шампанское семидесяти пяти членам семейства Плам в расширенном составе и их друзьям – и вот уже мчится к проливу Лонг-Айленд в новеньком арендованном «Порше» Лео, запустив руку в его тесноватые льняные брюки, и подушечкой большого пальца неумело обрабатывает снизу его член.

Поначалу она сопротивлялась, когда Лео затащил ее в кладовку, схватив за запястья и забрасывая вопросами: «Ты кто? Откуда ты? А еще чем занимаешься? Ты модель? Актриса? Ты знаешь, какая ты красивая?»

Матильда знала, чего хочет Лео; к ней постоянно подкатывали на таких мероприятиях, но обычно мужчины были куда моложе – или до смешного старше, просто древние – и заходили с набором тупых пикаперских фразочек и неуловимо оскорбительных попыток польстить. (Ее постоянно называли «Джей Ло», хотя Матильда совсем не была на нее похожа; родители у нее были из Мексики, а не из Пуэрто-Рико.) Даже в этой состоятельной толпе Лео был неприлично красив: это слово она точно никогда не применяла к кому-то, чье внимание ее почти радовало. Она могла сказать «огонь», или «милый», или даже «шикарный», но «красивый»? Мальчики, которых она знала, до красивости еще не доросли. Матильда поймала себя на том, что смотрит на лицо Лео, пытаясь понять, из чего складывается красота. Как и у нее, у него были темные глаза и волосы, широкий лоб. Но черты его лица были острыми и угловатыми, а ее – округлыми и мягкими. Ему бы играть кого-нибудь выдающегося в телесериале – может, хирурга, ну а она была бы смертельно больной пациенткой, умоляющей об излечении.

Сквозь дверь кладовки она слышала, как музыканты – на самом деле целый оркестр, их было человек шестнадцать – играют обычный свадебный репертуар. Лео схватил ее за руки и станцевал короткий тустеп. Он пел ей на ухо, поверх музыки, приятно живым и полным голосом. «Однажды, когда мне будет плохо, когда будет холодно, я (та-да-дам) просто вспомню тебя и то, какой ты сегодня была»^[2].

Матильда помотала головой и, рассмеявшись, отстранилась. Его внимание нервировало, но еще оно задевало что-то глубоко у нее внутри. Отбиваться от Лео в кладовке было куда интереснее, чем заворачивать спаржу в прошутто на кухне, чем она сейчас и должна была бы заниматься. Когда она робко сказала ему, что хочет быть певицей, он немедленно сообщил, что у него есть друзья в «Коламбия Рекордс», друзья, которые вечно ищут новые таланты. Он снова придвинулся к ней, и она встревожилась, когда он немножко споткнулся и ему, казалось, приходилось упираться ладонью в стену, чтобы сохранять равновесие, но ее беспокойство улетучилось, когда он спросил, есть ли у нее демозапись, что-нибудь, что можно послушать в машине.

– Потому что, если мне понравится, – сказал Лео, сжимая тонкие пальцы Матильды в своих, – я сразу захочу взяться за дело. Помочь тебе встретиться с нужными людьми.

Когда Лео ловко вел Матильду по парковке, чтобы не столкнуться со служителем, она оглянулась на дверь кухни. Эту работу ей нашел кузен Фернандо, и он взбесится, когда узнает, что она просто взяла и ушла. Но Лео сказал: «Коламбия Рекордс». Он сказал: «Вечно ищут новые таланты». Когда еще ей представится такая возможность? Ее и не будет-то всего ничего, ровно столько, сколько нужно, чтобы произвести хорошее впечатление.

– Томми Моттола нашел Мэрайю^[3], когда она была официанткой, – сказала Матильда отчасти в шутку, отчасти пытаясь оправдать свое поведение.

– Правда?

Лео тащил ее к машине, посматривая на окна пляжного клуба, выходившие на парковку. Виктория вполне могла его увидеть с боковой террасы, где собрались все, и еще могла заметить его отсутствие и теперь рыскать по округе. В ярости.

Матильда остановилась у двери машины и сбросила черные тряпочные рабочие тапочки. Вынула из потертого пластикового пакета пару серебристых босоножек на шпильке.

– Для этого вообще-то не надо переобуваться, – сказал Лео, подавляя желание взять ее за тонкую талию прямо здесь и сейчас, на глазах у всех.

– Но мы же едем в бар? – уточнила Матильда.

Он что-то говорил про бар? Бар был совершенно исключен. В родном крохотном городке его все знали – и его семью, и мать, и жену. Он допил мартини и бросил пустой бокал в кусты.

– Если дама хочет выпить, найдем, – сказал Лео.

Матильда надела босоножки, бережно закрепила тонкий металлически блестящий ремешок над распухшей левой щиколоткой, потом над правой. Выпрямилась, и ее глаза оказались на уровне глаз Лео.

– Ненавижу плоскую подошву, – сказала она, слегка одергивая обтягивающую белую блузку. – От нее такое чувство, что ты вся вообще плоская.

Лео почти втолкнул Матильду на переднее сиденье, с глаз долой, за надежно затонированное стекло.

Матильду, сидевшую на переднем сиденье машины, поразил собственный металлический гнусавый голос, раздававшийся из неприлично качественных автомобильных динамиков. Он звучал совсем не так, как на старом компьютере сестры. Несравнимо лучше.

Лео слушал и постукивал ладонью по рулю. Обручальное кольцо посверкивало в рассеянных лучах потолочного светильника. С женатыми Матильда принципиально не имела дела. Она видела, как Лео пытается изобразить, что его заинтересовал ее голос, ищет, что бы такого лестного сказать.

– У меня есть записи получше. Я не то загрузила, – сказала Матильда. Она чувствовала, как у нее от стыда загораются уши. Лео смотрел в окно. – Я лучше пойду обратно, – она взялась за дверную ручку.

– Не надо, – сказал Лео, положив руку ей на бедро.

Она подавила желание отстраниться и выпрямилась; мысли путались. Как бы удержать его внимание? Она терпеть не могла работу официантки, но Фернандо ее просто убьет за то, что она исчезла в разгар обеда. Лео беззастенчиво пялился на ее грудь. Она посмотрела на свои колени и увидела на черных брюках маленькое пятнышко. Поскребла ногтем – капля заправки с бальзамиком; она ее литрами мешала. Внутри сейчас все, наверное, раскладывают по тарелкам месклан и креветки гриль, выжимая заправку из бутылочек по краю тарелки чем-то вроде волны, какие рисуют дети, чтобы изобразить море.

– Я бы хотела увидеть океан, – тихо сказала она.

И тут, так медленно, что она сначала даже не поняла, что происходит, Лео взял ее руку (на одно глупое мгновение ей показалось, что он сейчас поднесет ее к губам, как герой маминого сериала) и положил себе на колено. И она навсегда запомнит то, как он на нее смотрел. Он не закрыл глаза, не откинул голову, не набросился с мокрыми поцелуями, не принялся возиться с пуговицами ее блузки; он пристально и долго смотрел ей в глаза. Он ее видел.

Она чувствовала, как он отзывается на прикосновение, и это заводило. Лео смотрел ей в глаза, а она слегка сжала пальцы, и баланс сил в машине внезапно сместился в ее сторону.

– Я думала, мы поедем к океану, – сказала она; ей хотелось убраться подальше от кухни.

Он усмехнулся и включил заднюю передачу. Она расстегнула ему брюки, прежде чем он до конца защелкнул ремень.

Нельзя винить Лео за то, что он так быстро достиг кульминации. Жена уже несколько недель держала его на голодном пайке, после того как застукала милующимся с няней в дальнем коридоре летнего домика друзей. Гоня машину к воде, Лео надеялся, что сочетание выпивки, кокаина и велбутрина замедлит его реакцию, но, когда Матильда решительно сжала руку, он понял, что все происходит слишком быстро. На секунду закрыл глаза – всего на секунду, – чтобы собраться, отвлечься от пьянящего образа ее руки, коротко подстриженных голубых ногтей, движущихся вверх и вниз. Лео так и не увидел внедорожник, вылетевший на Оушен-авеню справа, наперерез их машине. Он слишком поздно понял, что визжала не Матильда в динамиках, а что-то совершенно иное.

Они оба и завизжать-то не успели.

Часть первая. Снегтябрь

Глава первая

Поскольку трое Пламов накануне вечером договорились по телефону, что при своем брате Лео пить не станут, все они – не подозревая о том – сидели сейчас в барах возле Гранд Сентрал^[4], тайком наслаждаясь предобеденным коктейлем.

Стоял странный осенний день. Два дня назад на среднеатлантическое побережье обрушился северо-восточный ветер, столкнувшийся с холодным фронтом, надвигавшимся со стороны Огайо, и арктическими воздушными массами, спускавшимися из Канады. Буря, которая разразилась в результате, кое-где обернулась рекордными снегопадами, завалившими города от Пенсильвании до Мэна; чудовищно ранняя зима. В спальном пригороде в тридцати милях к северу от Манхэттена, где жила Мелоди Плам, деревья большей частью еще не сбросили листья, и многие рухнули под тяжестью снега и льда. Улицы были усыпаны обломившимися ветками, кое-где до сих пор не было электричества, и мэр поговаривал об отмене Хеллоуина.

Несмотря на пронизывающий холод и короткие перебои с током, поезд Мелоди добрался до Гранд Сентрал без приключений. Она уселась в баре отеля «Хаятт» на Сорок второй улице, точно зная, что там не столкнется ни с братом, ни с сестрой; она предлагала пообедать в ресторане отеля вместо их обычного места, «Устричного бара» на Гранд Сентрал, и Джек с Беатрис ее высмеяли, поскольку «Хаятт» не входил в список приемлемых заведений по каким-то таинственным критериям, разбираться в которых у нее не было ни малейшего желания. Она больше не собиралась чувствовать себя хуже этих двоих, не собиралась тушеваться из-за того, что не разделяет их преклонения перед всем староманхэттенским.

Сидя за столиком возле высоченного окна на верхнем уровне огромного вестибюля (приходилось признать, очень неприветливого – слишком большой, серый и современный, над головой маячит какая-то жуткая скульптура из стальных труб, она так и слышала, как смеются над ней Джек и Беа; хорошо, что их тут нет), Мелоди заказала бокал самого недорогого белого вина (двенадцать долларов, дома она столько и на бутылку не потратила бы) и понадеялась, что бармен нальет пощедрее.

Погода с самой бури так и держалась не по сезону холодная, но солнце наконец-то выглянуло, и температура начала подниматься. Кучи снега на всех перекрестках быстро таяли, превращаясь в несудоходные озера ледяной каши. Мелоди наблюдала, как одна особенно неэлегантная женщина пыталась перепрыгнуть стоячую воду и промахнулась на пару дюймов, приземлившись красной балеткой точно в лужу – должно быть, ледяную и грязную. Мелоди бы не отказалась от пары таких же симпатичных туфель, но ей бы уж точно не пришло в голову надеть их в такой день.

Она ощутила укол тревоги, подумав о том, как ее дочери приедут в центр и как им придется пробираться по столь ненадежным перекресткам. Отпила вина (так себе), вынула из кармана телефон и открыла свое любимое приложение, которое Нора называла «Сталкервилем». Нажала кнопку «Найти», подождала, пока загрузится карта и на экране материализуется точка, обозначавшая ее шестнадцатилетних близнецов.

Мелоди до сих пор не верилось в это чудо – устройство, которое помещается в руке и позволяет точно отследить, где сейчас Нора и Луиза, если только телефоны при них. А они же подростки, телефоны при них всегда. Когда начала появляться карта, сердце Мелоди привычно панически заколотилось, а затем в верхней части экрана выскочили два пульсирующих синих кружка и надпись «Найдено!»; приложение показывало, что девочки именно там, где и должны быть, – в учебном центре на севере города.

Они уже больше месяца ездили на занятия по выходным, и обычно Мелоди отслеживала их утренний путь от кухонного стола, наблюдая, как синие точки медленно скользят на север от Гранд Сентрал в точном соответствии с ее указаниями: от вокзала автобусом по Мэдисон-стрит до Пятьдесят девятой, там выйти и идти на запад до учебного центра на Шестьдесят третьей, сразу за Коламбус-авеню. Идти полагалось не вдоль парка, а по южной стороне улицы – мимо строя швейцаров в форме, которые услышат крик девочек, если те попадут в беду. Заходить в Центральный парк или отклоняться от маршрута было строжайше запрещено. Мелоди каждую неделю внушала дочерям страх божий, забивая им головы историями о пропавших девочках, о девочках, которых похитили, заставили заниматься проституцией, или убили, или выбросили в реку.

– Верхний Вест-Сайд – не совсем уж Калькутта, – мягко возражал ее муж, Уолтер.

Но ей было страшно. При мысли о том, что девочки бродят по городу, лишенные ее защиты, сердце у нее колотилось, а ладони потели. Они и сейчас потели. Когда они вместе сегодня вышли с Гранд Сентрал, Мелоди не хотела отпускать девочек. В субботу вокзал был полон туристов, сверявшихся с путеводителями и расписаниями поездов, пытавшихся найти шепчущую галерею^[5]. Мелоди поцеловала девочек на прощанье и смотрела им вслед, пока видела их затылки – один светленький, второй темненький. Они не были похожи на приезжих; в том, как они двигались сквозь толпу, не было никакой неуверенности. Вид у них был такой, словно они – часть этого города, и от этого Мелоди стало не по себе. Она хотела, чтобы они были ее частью, чтобы перестали взрослеть. Они больше не делились с ней всеми своими мыслями, желаниями и тревогами; она не знала, что у них на уме и на сердце, как раньше. Мелоди понимала, что дать им повзрослеть и отпустить их – нормальный ход вещей. Она хотела, чтобы они были сильными, независимыми и счастливыми – больше всего на свете она хотела, чтобы они были счастливы, – но от того, что она больше не могла их направить, у нее кружилась голова. Если нельзя точно знать, как они идут по жизни, то можно хотя бы смотреть, как они просто идут – прямо здесь, на ладони. Хоть это у нее осталось.

– Лео никогда не вернет вам деньги, – сказал Уолтер, когда она собиралась на вокзал. – Вы все размечтались и тратите время впустую.

Мелоди боялась, что он прав, но ей нужно было верить, что он ошибается. Они взяли большой кредит на покупку дома, маленького исторического особнячка на одной из самых красивых улиц города, а после могли только наблюдать, как рушится экономика и падают цены на недвижимость. Процентные ставки по ипотеке были плавающими и должны были вскоре увеличиться, но они и так уже не могли себе позволить ее выплачивать. Неустойчивый рынок не позволял перекредитоваться. Дело шло к колледжу, а у них ничего не было на счетах; Мелоди все это время рассчитывала на «Гнездо».

Мелоди смотрела, как люди на улице стягивают перчатки и разматывают шарфы, поднимая лица к солнцу. С некоторым (едва заметным) удовлетворением она подумала, что, если захочет, может весь день провести под крышей. Главная причина, по которой Мелоди так любила бар в «Хаятте», заключалась в том, что попасть сюда можно было через малолюдный неприметный переход, соединявший отель с вокзалом Гранд Сентрал. Когда подойдет время обеда, она вернется на вокзал по своему тайному коридору и спустится в «Устричный бар». Она проведет в Нью-Йорке несколько часов, и ей не надо будет ни одной удобно обутой ногой ступать на его тротуары, ей можно вообще не дышать воздухом Манхэттена, который она всегда представляла полным серой взвеси. Когда они с Уолтером недолго и скромно жили в Верхнем Манхэттене после рождения близнецов, она вела яростную, но обреченную битву с городской копотью. Сколько ни протирай деревянные поверхности влажной тряпкой – черные крапинки появятся снова, иногда уже через несколько часов. Источник их был неясен, и осадок этот ее тревожил. Казалось, что это физическое проявление упадка, в который приходит город, словно кишащие в нем массы истираются в липкую, серую пыль на окне.

Она заметила на другом конце зала женщину, которая тоже держала в руке винный бокал, и не сразу узнала свое отражение. Волосы у нее были светлее обычного – она выбрала в аптеке более светлый оттенок, надеясь, что он смягчит вытянутый нос и мощный подбородок, который они с сестрой Беатрис унаследовали от отцовских предков из Новой Англии. Твердые черты в случае Беатрис каким-то образом сложились удачно (Лео звал ее «Мадам Икс», в честь портрета Сарджента^[6]), но Мелоди они просто придавали излишне суровый вид. Особенно она не любила свое лицо перед Хеллоуином. Однажды, когда девочки были еще маленькими и вся семья отправилась покупать костюмы, Нора ткнула пальцем в рекламу с изображением ведьмы – не слишком уродливой, никаких бородавок, зеленой кожи или гнилых зубов, но все-таки ведьмы, – склонившейся над кипящим котлом, и сказала: «Смотри! Мама!»

Мелоди взяла со стола счет и протянула его официанту вместе с кредиткой. «Он никогда не вернет вам деньги», – сказал Уолт. «Еще как вернет», – подумала Мелоди. Нет уж, один идиотский разгульный вечер из жизни Лео не разрушит будущее их дочерей, слишком усердно они трудились, слишком она подталкивала девочек мечтать о чем-то большем. Они не пойдут в общественный колледж.

Мелоди снова взглянула на карту в телефоне. Была еще одна, тайная причина, по которой ей так нравились эти синие точки с расходящимися нарисованными волнами; они напоминали ей первое УЗИ, когда они с Уолтом увидели, как бьются сердца близняшек, два неправильных серых пятнышка, не в лад стучащие глубоко в ее тазу.

«Два по цене одного», – сказала веселая лаборантка, когда Уолт схватил ее за руку, и они оба уставились сперва на экран, а потом друг на друга и улыбнулись – наивно, но такими они и были. Она запомнила, что подумала в тот момент: «Лучше уже никогда не будет». И в каком-то смысле оказалась права: она уже тогда знала, что больше не будет такой сильной, такой несгибаемой защитницей, когда вытолкнет эти хрупкие бьющиеся сердца в мир.

Официант приближался к ней, и лицо у него теперь было встревоженное. Мелоди вздохнула и открыла кошелек.

– Простите, мэм, – сказал он, протягивая ей «визу», из которой, надеялась она, еще что-то можно было выжать. – Не принимает.

– Ничего, – сказала Мелоди, вытаскивая секретную карту, которую она завела, не сказав Уолту; он бы ее убил, если бы узнал.

Точно так же, как если бы узнал, что подготовительный центр в городе хоть и был дешевле частного репетитора в пригороде, которого она хотела нанять, стоил все равно вдвое больше, чем она сказала, почему ей и понадобилась дополнительная карта.

– Я хотела дать вам вот эту.

Она смотрела, как официант вернулся к терминалу и поводил по нему пальцем; оба они замерли и выдохнули лишь тогда, когда машина принялась выдавать чек.

«Мне нравится наша жизнь, – сказал ей Уолт тем утром, прижав ее к себе. – И ты мне нравишься. Ты не можешь сделать вид – хоть ненадолго, – что я тебе тоже нравлюсь?» Он произнес это с улыбкой, но она знала, что он иногда волнуется. Тогда она расслабилась в его успокаивающих объятьях, вдохнула его уютный запах – мыло, свежевыглаженная рубашка и мятная жвачка. Закрыла глаза и представила себе Нору и Луизу, милых и изящных, в атласных шапочках и мантиях на засыпанном листьями дворе кампуса в старинном новоанглийском городке, и утреннее солнце на их лицах, и будущее, разворачивающееся перед ними, как волнистый рулон шелка. Они были такие умные, такие красивые, честные и добрые. Она хотела, чтобы у них было все – возможности, которых никогда не было у нее, но которые она им обещала. «Ты мне нравишься, Уолтер, – пробормотала она мужу в плечо. – Ты мне так нравишься. Это себя я ненавижу».

На другой стороне Гранд Сентрал, на вершине покрытой ковром лестницы, за стеклянными дверями, на которых значилось «Апартаменты Кэмбелла»^[7], Джек Плам отсылал напиток обратно, потому что считал, что мяту никто и не думал разминать.

– Ее туда просто бросили, как будто она украшение, а не составная часть, – сказал он официантке.

Джек сидел рядом с человеком, с которым прожил последние два десятилетия, а почти семь недель назад тот стал его законным мужем. Он был уверен, что остальные Пламы не знают это место, бывшую контору магната двадцатых годов, превращенную в навороченный коктейльный бар. Может, Беатрис знала, но заведение было не в ее духе. Слишком чопорное. Слишком дорогое. Здесь был дресс-код. Временами в баре бывало многовато жителей пригорода, но в этот субботний день они попадались отрадно редко.

– Версия 2.0, – сказал Уокер, когда официантка поставила перед Джеком новый бокал.

Джек попробовал.

– Превосходно, – сказал он.

– Простите за беспокойство, – улыбнулся Уокер официантке.

– Да, – сказал Джек, когда официантка отошла, себе под нос, но достаточно громко, чтобы Уокер услышал, – прощенья просим, что пришлось заставить вас выполнить свою работу.

– Она просто разносит напитки. Она их не смешивает, – миролюбиво отозвался Уокер. На Джека нашло. – Почему бы тебе не глотнуть от души и не расслабиться?

Джек вынул из бокала листок мяты и пожевал его.

– Любопытно, – сказал он, – предложение расслабиться хоть на кого-то когда-нибудь действовало? Это все равно что сказать «дыши» кому-то, у кого гипервентиляция, или «глотай» тому, кто подавился. Совершенно бессмысленное указание.

– Я не указывал, я просто предложил.

– Это все равно что сказать: «Делай что угодно, только не думай о розовом слоне».

– Ладно, – сказал Уокер. – Тогда давай я расслаблюсь, а ты делай что хочешь.

– Спасибо.

– Я с радостью пойду с тобой на этот обед, если это поможет.

– Ты это уже говорил. Раз тысячу.

Пытаться поддеть Уокера было делом подлым и бессмысленным, но Джек все равно пытался, потому что знал: сорвется на Уокера – и крученый узел ярости у него внутри ненадолго ослабнет. И он думал, не взять ли Уокера с собой на обед. Его семья в любом случае предпочла бы общество Уокера его собственному; а кто бы не предпочел? Уокер с его рокочущим смехом, добрым лицом и безграничным дружелюбием. Он был вроде чисто выбритого и чуть более подтянутого Санта-Клауса-гея.

Но Джек не мог позвать Уокера с собой, потому что еще не рассказал остальным Пламам о том, что в начале сентября они с Уокером поженились, о свадьбе, на которую никто из них не был приглашен, потому что Джек хотел, чтобы этот день был идеален, а идеальным для Джека было обойтись без Пламов. Он не хотел выслушивать тревоги Беатрис по поводу аварии Лео или как неуклюжий муж Мелоди сообщает любому, кто станет слушать, что его зовут Уолтер, а не Уокер. (То, что Джек и Мелоди выбрали спутников жизни с почти одинаковыми именами, мучило их обоих до сих пор, десятки лет спустя.)

– Прости, что я на тебя сорвался, – наконец произнес Джек.

Уокер пожал плечами:

– Да все в порядке, моя радость.

– Прости, что я веду себя как мудак. – Джек покрутил шеей, прислушиваясь к тревожащему, но почему-то приятному щелчку, который появился недавно. Господи, он стареет. Через шесть лет ему стукнет пятьдесят, и кто знает, какие свежие ужасы приберегло это десятилетие для его стройного, но обмякающего тела, уже подводящей памяти, пугающе редеющих волос. Он вымученно улыбнулся Уокеру.

– После обеда будет лучше.

– Что бы ни произошло за обедом, у нас все будет хорошо. Вообще все будет хорошо.

Джек ополз в кожаном кресле и принялся щелкать костяшками – он знал, что Уокер не выносит этот звук. Конечно, Уокер думает, что все будет хорошо. Уокер не знает о финансовых затруднениях Джека (еще одна причина, по которой Джек не хотел брать его на обед, если вдруг представится возможность просветить Лео, во что обошлась Джеку его небольшая эскапада на задворках Лонг-Айленда). Пенсионный счет сильно пострадал в 2008-м. Они снимали одну и ту же квартиру в Вест-Сайде, с тех пор как стали жить вместе. Антикварная лавочка Джека в Вест-Виллидж никогда не приносила особой прибыли, но в последние годы он считал везением даже отсутствие убытков. Уокер был юристом с собственной практикой, в их союзе именно он всегда зарабатывал. Единственным существенным их вложением был скромный, но обожаемый летний домик на Норт-Форк, под залог которого Джек тайком брал кредиты. Он рассчитывал на «Гнездо» – не только в смысле выплат за дом, но и потому, что оно было единственным вкладом в совместное будущее, который он мог предложить Уокеру. Он ни секунды не верил в то, что Лео разорен. И ему было наплевать. Он просто хотел получить то, что принадлежит ему.

Джек и Лео были братьями, но не друзьями. Они редко разговаривали. Уокер иногда настаивал («нельзя отказываться от семьи»), но Джек долго делал все, чтобы отдалиться от Пламов, особенно от Лео. В его обществе Джек казался себе ухудшенной версией старшего брата. Не такой умный, не такой интересный, не такой успешный; это приклеилось к нему еще в школе и так и не отвалилось. В начале девятого класса кто-то из друзей Лео прозвал Джека «Лео-лайт», и эта унизительная кличка прилипла, она осталась даже после того, как Лео окончил школу. В первый месяц в колледже Джек встретился с кем-то из земляков, и тот по привычке поздоровался с ним: «Привет, Лайт. Как жизнь?» Джек ему чуть не врезал.

Дверь в бар открылась, и вошла группа туристов, а с ней и порыв слишком холодного для октября воздуха. Одна женщина показывала всем свою насквозь промокшую туфлю, дешевую балетку безвкусного красного цвета.

– Теперь ей конец, – жаловалась женщина друзьям.

– Во всем есть светлая сторона, – сказал Джек Уокеру, кивая в сторону туфли.

– Тебе, наверное, не надо бы опаздывать, – Уокер поднял запястье, демонстрируя часы, свадебный подарок Джека – редкий «Танк» от Картье, сороковых годов. Обошлись они в небольшое состояние; Уокер об этом не подозревал. Это было еще одной причиной ненавидеть Лео за то, что он так облажался: теперь Джек не мог мысленно не наклеивать на все, что им принадлежало, огромный неоновый ценник, горько сожалея обо всех покупках последнего года, даже лет, включая все важные траты на их в остальном идеальную свадьбу.

– Обожаю эти часы, – сказал Уокер, и от нежности в его голосе Джеку захотелось швырнуть бокал в кирпичную стену напротив. Он почти ощутил сладостное облегчение, которое затопило бы его, когда свинцовый хрусталь разбился бы на миллион кусочков. Вместо этого он встал и поставил бокал обратно на стол, стукнув донышком.

– Не дай им себя разозлить, – сказал Уокер, ободряюще похлопывая Джека по рукаву. – Просто выслушай Лео, а потом поговорим.

– Поговорим.

Джек застегнул пальто и пошел вниз по лестнице к двери на Вандербильт-авеню. Ему нужно было подышать свежим воздухом перед обедом; может быть, пройтись вокруг квартала. Проталкиваясь сквозь ленивую субботнюю толпу, он услышал, как кто-то зовет его по имени. Он обернулся и не сразу узнал женщину в берете, улыбавшуюся изо всех сил поверх связанного вручную розово-оранжевого шарфа, махавшую и кричавшую ему. Он стоял, смотрел, как она приближается, а потом невольно улыбнулся. Беатрис.

Беатрис Плам была завсегдатаем «Мерфи’с», одного из пабов для пассажиров пригородных поездов на коротком отрезке Сорок третьей улицы, упиравшемся в Гранд Сентрал. Беа приятельствовала с хозяином – Гарри, ирландцем и старым другом Така. Так одобрял, как Гарри наливает пинту и как, когда в баре становится тихо, поет высоким пронзительным тенором – не всякий там туристический репертуар вроде «Danny Boy» или «Wild Rover», но что-то из ирландских песен протеста – «Come Out Ye Black and Tans» или «The Ballad of Ballinamore». Гарри одним из первых пришел к Беатрис, когда Так умер. Вынул из кармана бутылку «Джеймсона», налил им обоим, торжественно произнес:

– За Така. Да ложится дорога ему под ноги.

Иногда, при правильном освещении, Беатрис считала Гарри красивым. Иногда думала, что он на нее слегка запал, но выяснять не хотела – он был слишком близок с Таком.

– Ты сегодня рановато, – сказал Гарри, когда она вошла в бар незадолго до полудня.

– Семейный обед. Выпью кофе, плесни туда немного.

Гарри откупорил «Джеймсон» и щедро налил в кружку, прежде чем добавить кофе. Солнце светило ярко и висело в безоблачном небе достаточно низко, чтобы на мгновение ослепить Беа, когда она села на свое любимое место рядом с узкой витриной. Она встала и передвинула шаткую барную табуретку в тень, подальше от двери. Казалось, что сейчас не октябрь, а январь. В зале пахло печкой, грязной шваброй и пивом.