Fränze Zöllner
«TAGEBUCH EINES AKTMODELLS»
© ИП Воробьёв В.А.
© ООО ИД «СОЮЗ»
Введение
Записи, собранные в этой книге под названием «Дневник натурщицы», присланы мне одним приятелем-врачом (описание личности его читатель найдет на первых страницах книги) с просьбой просмотреть их перед публикацией, удалить неудобные места, и, наконец, – что самое трудное, – найти для них издателя. Нужно быть такой чарующей личностью, как мой приятель, для того, чтобы убедить натурщицу, то есть девушку из беднейших слоев населения, написать свой дневник. Как я убедился, неинтеллигентные люди всегда с величайшим недоверием встречают предложение совершить какую-либо интеллигентную работу. А тем более наши натурщицы. Эти девушки либо ничего не рассказывают нам о своей жизни вне мастерской, либо они беззастенчиво лгут. Намеренно ли, или инстинктивно, но они всегда проводят резкую грань между часами, проводимыми ими с художниками и вводящими их в совершенно иной круг людей и всем тем, что составляет, в сущности, их жизнь. Мне кажется, что художнику лишь с большим трудом, и то случайно, удалось бы проникнуть в те круги, где он мог бы встретиться со своими натурщицами. Из мрака большого города они появляются в ярко освещенных мастерских, чтобы затем снова исчезнуть для нас во тьме, из которой они явились. Какому-нибудь юному студентику, быть может, и удастся сойтись с бывшей натурщицей, осчастливившей его своей благосклонностью, но обыкновенно очень трудно узнать что-либо об их частной жизни.
Может случиться, что художник настолько хорошо изучит тело натурщицы, что он немедленно узнает его даже при покрытой голове и в то же время он может не иметь ни малейшего представления о том, что происходит в душе девушки.
Эти записи являются для меня ценным дополнением: автора их я мог бы немедленно узнать по одному рассказу, в котором я играл некоторую роль (история с трубочистом); я узнал бы ее, даже если бы мой приятель не назвал ее мне, какое-то время она подрабатывала у меня натурщицей, но, к сожалению, лишь короткое время. Я говорю «к сожалению», так как я сравнительно мало пишу женские фигуры. Я могу в любую минуту восстановить в своей памяти линии ее тела и ее миловидное детское лицо, но только из ее дневника я узнал, каким человеком она была на самом деле. Мне хотелось бы дополнить портрет, написанный самой девушкой, несколькими штрихами, запечатлевшимися в моей памяти.
Девушка очень рано стала обладательницей почти зрелой женской красоты, которая, однако, благодаря одному обстоятельству, которое мне не хотелось бы называть, производила совсем детское впечатление. Она была отлично сложена, и это придавало особую прелесть ее движениям. Иметь такую натурщицу- большое счастье для художника, потому те, кто знал нашу Френцу, не выпускал ее из своих рук. Девушка ощущала такое сильное стремление к образованию, что она вымаливала каждую книгу, которая попадалась ей на глаза и еще не была прочитана ею. Хотя она и была веселым, общительным человеком, однако никогда первая не начинала разговор; всегда нужно было спросить ее мнение о чем-то; и тогда она просто и смело начинала говорить и могла быть веселой и остроумной. Во время сеансов она часто клала недалеко от себя книгу и, читала ее затем целыми часами. У нее были также артистические способности; я помню, что, когда я объяснял ей картину, для которой она должна была позировать, она до такой степени усваивала свою роль, что потом очень часто помогала мне в работе.
Есть много людей, не только среди буржуазных филистеров, но даже в тех самых кругах, из которых выходят наши натурщицы, для которых публичная женщина и натурщица одно и тоже. Этим людям я хочу сказать, что Френца была в хороших отношениях с моей женой и детьми и часто, когда она была голодна, обедала у нас.
Я помню, как-то раз, мои дети пришли ко мне наверх в мастерскую, и мой старший, тогда шестилетний сын, разъясняя своей маленькой сестренке различные этюды и картины, сказал, указывая на большой набросок тела Френцы: «а здесь Френца одета голой».
Этими словами он хотел противопоставить этот этюд тем многочисленным этюдам, на которых персонажи были в костюмах. Всем людям должно было бы казаться простым и понятным, что у художника девушка «одевается голой».
По просьбе моего приятеля, мало знакомого с художниками, я удалил из книги все, что могло дать слишком ясные указания на лица или художественные произведения, а тем самым, косвенным образом, и на их авторов. Кроме того, осторожно сделал небольшие поправки в слишком непонятных местах, кое-что сократил, но не прибавил ни единого слова.
Берлин, 1-го Марта 1907 г.
* * *
10 мая 1896 г.
Справа стоял один в длинном белом балахоне, таким, какие обычно носят скульпторы, и он говорил «у нее нитевидный пульс».
Слева другой, также в белом балахоне, ответил: «я не нахожу никаких повреждений». Затем тот что справа сказал: «удивительное тело, почти вполне развитое и все-таки такое детское». Левый возразил: «у моей дочери было почти такое же, когда ей было около 14 лет». Затем тот справа отпустил мою руку; у меня было странное ощущение, когда он ее отпустил, как будто, она принадлежала не мне. Потом другой, слева, сказал: «вы не заметили, господин доктор, что все вещи были очень плохо и небрежно застегнуты»? Тогда другой, тот, что был доктором, сказал: «нет, не заметил, но у нее, к счастью кажется, нет никаких повреждений, она нигде не реагирует на надавливание». Вдруг левый говорит: «посмотрите-ка, доктор, здесь на левом плече у нее четыре явных углублений, как будто от пуговицы». Доктор перешел на другую сторону и сказал: «измерьте-ка расстояние между ними». «Уже» – ответил другой. Точь-в-точь как на моем пиджаке. «Да, – сказал доктор, здесь, кажется, совершено преступление, или попытка к нему; надо послать за полицейским».
Тут я сразу почувствовала себя лучше и даже попыталась двигаться, ведь мать постоянно твердила мне, чтобы я никогда не впутывалась в истории, где приходится иметь дело с полицией и судом; «потому что, – говорила она, ты никогда не выйдешь замуж, если они хоть раз где-нибудь упомянут твое имя».
Но говорить я все еще не могла; а мужчины в белых балахонах, видимо, заметили, что я чего-то хочу, так как один из них, который, вероятно, стоял позади меня, сказал: «Наконец-то она пытается что-то сказать нам, что с тобой случилось, дитя мое»?
И тут над моим лицом наклоняется седобородый господин с большими голубыми глазами и полными щетины ноздрями. Вид у него был ужасно добрый. Таким он и был на самом деле. Сначала они дали мне воды, а затем накрыли меня одеялом. Тогда я сказала: «нет, не было никакого преступления; это была просто шутка».
Тогда господин с седой бородой сделал очень печальное лицо, на нем уже не было белого балахона, а только серый костюм. Он поговорил с доктором, тот был моложе и в пенсне, я услышала только: «оставьте мне ее, я врач по детским болезням и узнаю у нее все, что нужно». Я подумала: «конечно, как бы ни так!» Но так оно в результате и случилось.
Я очень быстро оделась и осторожно осмотрелась вокруг; комната была маленькая и почти полупустая; на стене висели два маленьких стеклянных шкафа с бутылками и такими штуками, какие бывают у зубных врачей; позади меня было окно с матовыми стеклами, ну, теперь я сразу поняла, где я нахожусь, потому что на стекле был нарисован красный крест, правда из комнаты он не казался таким красивым, как с улицы; крест мне был знаком: это была станция скорой помощи. И тут я ясно все вспомнила.
Затем господа доктора опять вернулись из смежной комнаты, – они дали мне одеться одной – и, когда я уже собиралась уходить, старый доктор говорит: «нет, дитя мое, ты еще слишком слаба, я нашел и привез тебя в моей карете; ты поедешь со мной, я отвезу тебя домой».
Это было очень кстати так как я была еще слишком слаба. «Куда же?» – спросил он, когда мы сели в карету. Я не хотела называть улицу. «Ну, – сказал он, ведь ты живешь, наверное, в северной части города, так поедем сперва к Ораниенбургским воротам». По дороге, он ласково уговаривал меня, чтобы я ему рассказала, кто я и чем занимаюсь. Я призналась, наконец, что я натурщица, но ни за что не соглашалась назвать ни своего имени, ни адреса. Я рассказала ему, что мой отец бухгалтер и когда у него начало вдруг сводить пальцы рук, он вынужден был бросить работу, и однажды он сказал матери: «ступайте с детьми в Академию живописи, там вы сможете позировать и получать за это деньги». Мать так и сделала и дело пошло настолько хорошо, что я практически перестала появляться в школе, так как постоянно позировала художникам. Для того, чтобы меня не отчислили, мать постоянно писала записки, что у меня раздражение слепой кишки и я не могу присутствовать на занятиях. Была ли я счастлива дома? Трудно сказать, но я точно не была там несчастной. Отец и мать часто ссорились и тогда отец уезжал из дому на пару дней, но потом снова возвращался. Не знаю почему, но это всегда происходило из-за денег. Рассказываю ли я матери все?
– Нет.
– Почему же нет?
– Она не интересуется.
– Так у тебя нет никого, кому ты могла бы доверить все, что ты переживаешь и думаешь?
– Нет.
– Ты веришь, что я хорошо отношусь к тебе?
– Да, – говорю я, – вы очень добрый.
– Мне доставит большую радость, если ты будешь раз в месяц приходить ко мне и рассказывать мне все, что с тобой произошло!
Я, право, не знала нужно ли мне все это, а потому я колебалась.
– Однако, – сказал он, мне с трудом удается добиться твоего доверия. Может быть будет лучше, если ты станешь писать мне?
– Но что же я буду вам писать?
– Напиши мне, например, все, что происходило с тобой сегодня, с того момента, когда ты проснулась; все, все, что ты слышала и видела.
– Ну, хорошо, сказала я, но пройдет несколько дней, пока я смогу все вспомнить и записать.
– Это не важно, я хотел бы только, чтобы ты принесла мне свои записи в мои приемные часы с 4 до 5 на……улицу дом № 11. Обещаешь мне?
Я сказала: «да», и вот, я вам все написала, господин доктор, но на что вам все это, я, право, не знаю.
Ваша Ф. Ц.
21 мая
Доктор очень обрадовался и сказал, что я хорошо умею наблюдать, вероятно я этому научилась у художников и скульпторов, и еще он сказал, что у меня хорошая память и я должна продолжать записывать все и приносить ему; не следует только писать постоянно такими короткими предложениями. Еще он сказал, чтобы я подробно написала, что происходило со мной раньше. Ему хочется выведать, почему я тогда потеряла сознание я это напишу, но только для себя; он подал мне хорошую идею. Я так часто бываю одна, так как днем мать идет с моими маленькими братьями и сестрами в мастерские, а вечером ей скучно, и она уходит, отец из-за этого всегда бранится, а я должна дать детям поужинать и уложить спать; ну, а потом что же мне делать? Нелепые детские книги я знала уже наизусть; вот я и пишу в толстой пятидесяти пфенниговой тетради, которую мне подарил доктор.
Итак, до Ораниенбургских ворот я доехала в карете; а затем я должна была идти пешком, так как дома мне всегда дают деньги только для поездки в один конец; это для того, чтобы художники хоть что-нибудь давали мне ежедневно на дорогу домой. Мать тоже как раз вернулась домой и посмотрела на мои башмаки, они были очень грязные.
– Ты, конечно, снова ничего не получила, разиня, – сказала она и взяла мою книжку.
Дело в том, что я должна записывать в специальную книжку где и у кого я позировала и сколько мне за это заплатили. В тот день ничего не было записано. Тут и началось! Где я была? Ведь вчера пришла открытка с приглашением, мать все тщательно сохраняет, вот и открытка.
– Почему ты там не была?
– Я там была, – сказала я.
– Ну, и что же? Сколько часов? Почему ты не записываешь сразу?
Но я, правда, не знала, сколько времени я там была. Ну, понемножку, она все у меня выпытала; ведь я умею молчать, но не лгать. Мать немного подумала, потом как-то странно посмотрела на меня и затем сказала: «ты пойдешь завтра к нему, потребуешь свои деньги и скажешь, что твоя мать также сейчас придет». Вечером она осталась дома и рано отправила меня спать. Странно, но мне было ужасно жаль, что я не могла записать все, как того хотел старый доктор; завтра мне придется поволноваться, подумала я, и решила запомнить все что будет со мной происходить слово в слово. Собственно говоря, я даже не боялась своего предстоящего визита к художнику, а наоборот радовалась, что будет что записать в дневник – в конце концов, не мне нужно было бояться, а ему.
Я позвонила в его дверь и обрадовалась, услышав разговор – значит, мы не будем одни. Дверь мне отворил какой-то господин, которого я еще не знала; он был не очень красив, но выглядел веселым. Он сказал: «чёрт возьми, дитя мое, кто вы такая?» В это время в переднюю вышел художник, которому принадлежала мастерская; он пришел в некоторое замешательство. Незнакомый господин сказал тогда: «ага!! я вероятно, мешаю, гм, гм!» Тогда я сказала: «нет, вы нисколько не мешаете, тем более сейчас придет и моя мать» – Вы мне сегодня не нужны, вы можете идти», – сказал художник.
Тогда другой говорит: «а, так вы натурщица? зайдите на минуту в мастерскую»; «ты позволишь? – обратился он к художнику, – я должен посмотреть». В мастерской он сказал: «ну-ка, дитя мое, разденьтесь!».
Я посмотрела на него, чтобы убедиться, действительно ли он художник; я давно заметила, что у художников особая манера смотреть на других людей: они как будто обрисовывают глазами все, что видят. Когда же на меня пялят глаза приказчики, то в их глазах всегда видна похоть.
Он заметил мой взгляд, рассмеялся и сказал: «Детка, тебе хочется знать, художник ли я?» – Я ответила: «мне кажется, что вы, действительно, художник».
«Да еще какой», – сказал первый художник, который, очевидно, был очень рад, что между нами не произошло ссоры.
Я разделась и встала на подиум, и стала, как всегда, принимать разные позы, чтобы он увидел, что я знаю все тонкости мастерства. Затем он сказал: «хорошо, дитя мое, оденьтесь»; «и это ты отсылаешь обратно?» – обратился он к первому. Тот снова смешался, а некрасивый посмотрел на него как-то сбоку. Затем он сказал мне, что ему нужно сделать надгробный памятник для молодой умершей девушки, и он хочет вылепить фигуру, которая возносилась бы к небу как юная душа: «но при виде толстых женщин, позирующих мне, – пропадает всякая мысль о полете. Теперь я знаю, как это сделать».
Когда я снова оделась, он сказал художнику: «должен ли ты ей что-нибудь? Если да, то уплати ей сейчас, потому что в ближайшее время ты ее не увидишь».
Теперь настал момент отмщения; художник немного нервным голосом спросил: «сколько времени вы, собственно говоря, были у меня?» Я этого не помнила, но он должен был быть наказанным, и я сказала, что пять часов. Он ужасно комично посмотрел на меня и с кисло-сладким выражением лица заплатил мне пять марок.
После этого я пошла вместе со скульптором в его мастерскую. По дороге он как бы невзначай спросил: «тот парень вздумал вчера позволить себе лишнего, да?» Я ничего не ответила, и он прибавил: «прости, но ты не выглядишь святой». При этом он с веселым выражением лица посмотрел на меня и сказал: «впрочем, уверен, ты будешь молодцом».
В его мастерской, расположенной в саду, я увидела много очень красивых работ, страшно много гипсовых эскизов, и среди них глиняную модель надгробного памятника с летящей девушкой. Пока что сложно было сказать, что из него выйдет – глиняный эскиз был настолько грязен, что ничего толком не было видно.
В тот день он не хотел больше работать; ему нужно было написать письмо, которое затем должно было быть переведено на итальянский язык, так как в Италии должен был быть приготовлен мрамор, из которого он хотел высечь памятник. Он подарил мне 20 пфеннигов на конку и с завтрашнего дня ангажировал меня сразу на 2 месяца. Он не позволил мне брать работу на послеобеденное время, а велел гулять, чтобы быть свежей в утренние часы, или читать, для того, чтобы исправить мой немецкий язык. Он дал мне с собой прекрасные книги и велел читать их вслух, чтобы я слышала литературную немецкую речь. Я отправилась домой радостная и веселая; ведь одно дело каждый день раздеваться перед другими и ничего не получать за это; и совсем другое – быть ангажированной сразу на 2 месяца, – это здорово! Мать также радовалась; она была у художника, и мы получили пирожное к кофе и горячий ужин.
20 сентября
Вчера он уехал в Италию, это продолжалось гораздо дольше чем два месяца. Чудесное это было время для меня. Правда я многое вытерпела с этим неподвижным стоянием, и положением тела, которое должно было казаться, как бы летящим. Было нелегко, кроме того, по утрам он был в ужасном настроении и отпускал такие ругательства и проклятия, что окна мастерской тускнели, как он сам говорил. Но во время пауз, или, когда ему не хотелось работать – было просто восхитительно. Он добрый и веселый, и ни капельки не влюблен в меня, так что лучшего я не могла бы и желать. До его возвращения, я снова должна бегать в поисках работы. Но он написал мне адреса некоторых своих коллег, к которым я должна зайти с рекомендацией от него, он обещал, что они дадут мне работу, которой я буду довольна.
29 декабря
К Рождеству я получила из Флоренции маленькую брошку из разноцветных камней. Собственно говоря, за три месяца, это было первым толчком к тому, чтобы я снова села писать свой дневник. Пятидесяти пфеннинговая тетрадь почти закончилась, и я должна купить себе новую. Для этого нужно, чтобы мне подарили пятьдесят пфеннингов сверх оговоренного заработка, потому что мать отнимает все, что есть у меня в кошельке. Недавно она даже побила меня, так как один господин написал ей, что я слишком много верчусь на месте, и он не сможет больше приглашать меня, если я не буду сидеть спокойнее. Но тут я заявила, матери, что тогда я пойду к директору школы и расскажу ему, что в истории с раздражением слепой кишки нет ни слова правды и что на самом деле я позирую художникам. Больше бить она меня не стала, так как без моих денег ей не свести концов с концами.
За это время я познакомилась со многими художниками, во-первых, с теми, к которым меня послал скульптор, а затем с теми, к которым в свою очередь меня послали эти последние. Не всем художникам, очевидно, живется хорошо: так как никогда больше никто не ангажировал меня сразу на два месяца, а всегда лишь на пару часов. Многие из них очень смешные. Один из них, у которого я позировала, говорил так комично, что я не понимала ни одного слова; когда же я говорила, то он всегда отвечал «да, да», и при этом смотрел мне на губы. Сначала мне было жутко, а потом мне стало смешно. Позже я поняла, что он глухой. Именно так (иногда, ведь можно написать и короткое предложение). Я спокойно сидела, он безмолвно писал на своем мольберте, как вдруг что-то тяжелое с сильным грохотом упало на пол. Я немножко вздрогнула и страшно испугалась. Художник засмеялся и показал мне причину шума. Кто-то позвонил, а так как он звонков не слышит, то прикрепил груз в 25 кило таким образом, что он должен был упасть с большой высоты, если кто-то позвонит. Грохот же он, конечно, слышит вполне ясно; говорят даже, что он может танцевать под музыку, он ногами чувствует вибрацию.
В одном большом доме жила целая куча художников; но никогда нельзя было узнать, кому принадлежала мастерская; постоянно трое или четверо бывали в ней вместе, причем вся их деятельность очевидно заключалась в том, что они снимали мастерскую, а для работы же никто из них денег не имел. Но между ними попадались такие славные ребята, что я позировала им в кредит. Одному я как-то раз позировала для конкурса вывесок, другому для иллюстраций сказок. Деньги я должна была получить через четыре недели. Я отправилась туда, но встретила неутешительную картину. Первый, тот, что вывески делал, устроил себе скамейку и стол из угольных брикетов, все остальное было заложено; он сидел и насвистывал что-то маленькому скворцу: хотел его выдрессировать и продать за 10 марок. Но, он совсем не выглядел удрученным. «А к иллюстратору и ходить нечего», – сказал он мне, к тому же он болен». Ну, этих двух должников, очевидно, мне никогда не доведется вычеркнуть из моей записной книжки. И зачем только такие люди становятся художниками? Для этого требуется больше денег, нежели для чего-либо другого, ведь, очень редко кому-нибудь нужно то что они делают. Но, как раз те, которые ничего не имели, были всегда самыми веселыми. Когда я спросила одного из них, как у него получается всегда быть в хорошем расположении духа, он торжественно ответил: «цветы, что пахнут, художники, что творят, птицы, что поют, – все они самые прекрасные, но и самые беззащитные существа», ну или что-то в этом роде.
Собственно говоря, я люблю этих людей, они очень самонадеянны, но никогда не бывают нахальны. Месяц тому назад, со мной случилась такая история. Я была приглашена к одному художнику, которому нужно было рисовать фигуры на потолке. Для этого он соорудил себе мостки из двух больших мольбертов, вышину которых он довел до трех с половиной метров, привинтив к ним толстые бревна, на эти бревна он положил крепкие доски, а поверх всего прикрепил большую чертежную доску. Я должна была сначала залезть на шатающуюся лестницу, почти такую же, как наша, дома, для мытья окон, а потом забраться дальше на мостки. Правда я не испытывала особого желания этого делать. Однако художник, так горячо убеждал меня, что это безопасно, что сам полез на лестницу, чтобы помочь мне. Но вдруг один из мольбертов, имевший колеса, пришел в движение, и вся конструкция обрушилась с ужасным грохотом. Мы крепко держались друг за друга и, так как лестница устояла, то мы не пострадали. Затем в течение доброго часа художник устанавливал новый помост. Помост был необходим, потому что художники должны рисовать картины на потолке таким образом, как будто они все это видят с низу. На этот раз все было сделано прочно и, художник скоро приступил к работе. Спустя некоторое время раздался стук в дверь и так как слезать с помоста было слишком долго, то художник посоветовал мне лечь, и тогда снизу меня не будет видно. Так я и сделала, а затем услышала, как кто-то вошел – это была дама, с которой он разговаривал о различных предметах; мне скоро стало неудобно лежать, и я попробовала повернуться; но тут, я чуть не умерла от страха; на крыше, у самого слухового окошка, под которым я лежала, стоял трубочист и, ухмыляясь, смотрел на меня. Что мне было делать? Сначала, как это ни было трудно, я спрятала свое лицо, так как это была единственная часть тела, которую этот наглец мог когда-либо снова узнать, затем я стала искать глазами что-нибудь, чем я могла бы накрыться. Один из мольбертов был покрыт тонкой материей, и я ухватилась за нее. Я потянула ткань на себя, как вдруг почувствовала, что на ней висит какая-то тяжесть. Я потянула сильнее, вдруг дама, как вскрикнет! Очевидно, котенок, живший у художника, видя, что материя двигается, ухватился за нее и готов был вместе с ней совершить ко мне воздушное путешествие. Когда дама ушла, и мы успокоились, художник револьвером пригрозил трубочисту, умиравшему от хохота, и мы продолжили сеанс, одновременно обсуждая случившееся. Художник сказал, что люди потому неохотно обнажаются, потому что понимают, что не обладают совершенной красотой; я же, говорил он, сама знаю, что у меня прекрасное тело, отчего же я так сильно стыжусь своей наготы? Я подумала и не знала, что ответить; странно, перед художниками я раздеваюсь легко, перед другими же мужчинами мне просто немыслимо это сделать. Тогда художник сказал: «когда мы выбираем человека, который будет нам позировать, мы всегда с большим уважением относимся к нему и его телу». В обычной же жизни обнаженное тело всегда вызывает блудные мысли; а это последнее дело для порядочной девушки. «Ну», – возразила я, а на балах? Почему же там дамы ходят в декольте?» Он ответил, что лишь в весьма редких случаях дамы хотят этим пробудить в мужчинах сладострастные чувства, все дело в том, что по одному только лицу невозможно судить о телосложении девушки, а так как для продолжения рода нужны здоровые женщины, то девицы обнажают свои плечи; по ключицам и груди можно легко составить себе представление о всем теле. На востоке, прибавил он, матери молодых людей осматривают с головы до ног молодых девушек для того, чтобы их сыновья получали красивых и здоровых жен. Вот, таким образом, я еще и учусь кой-чему.
17 января 1897 г.
Вчера я пошла к одному художнику, который уже давно был должен мне четыре марки. Войдя к нему, я удивилась, почему при таком собачьем холоде двери у него открыты. Взглянув внутрь я сначала не поняла, что там происходит. Тут меня увидел художник, сидевший в углу в пальто и в шляпе, и куривший сигару. Он рассмеялся и сказал: «Франца, покатайся-ка на коньках»! И правда, весь пол был покрыт сплошным льдом. Я спросила его, не планирует ли он открыть каток и подзаработать на эти деньги. Он рассказал мне, что прошлой зимой у него замерз водопровод, и домовладелец страшно ругался и потребовал оплатить огромный счет. «Зимой нужно оставлять кран чуть-чуть открытым», – говорил он, чтобы водопровод не замерзал».
Ну, вот, художник так и сделал, но сточное отверстие замерзло и с трех часов пополудни до десяти часов утра следующего дня вода текла, не переставая и вся замерзла. «Если же я истоплю печь, то вода потечет через потолок к жильцам нижнего этажа, что же мне делать»?!
Мы немного повеселились и поскользили по мастерской, как по настоящему катку, и в конце концов, когда оба устали, то при помощи шпателей и палитровых ножей мы попробовали соскоблить лед с пола. Дело шло очень успешно, и мы радовались всякий раз, как нам удавалось отломать большой кусок льда, который мы выбрасывали в окно на соседнюю крышу. Было уже двенадцать часов, я все еще ничего не заработала. Мне все-таки удалось получить от художника две марки, и я пошла домой. Если мать спросит, то я скажу, что у одного дымила печь, у других мастерская замерзла, а третьих я не застала дома.
20 февраля
Я доехала по городской железной дороге до Фридрихштрассе и, собственно говоря, не знала, куда мне сегодня идти, так как у меня не было ни одного приглашения. Ах, быстрей бы мой скульптор вернулся из Рима! Вдруг я увидела одного из тех художников, что живут все вместе в большом доме с мастерскими. Но как он выглядел! В цилиндре, в перчатках, в прекрасном зимнем пальто и с роскошной тростью под мышкой.
Я подошла к нему, и он очень дружелюбно поклонился мне, но с таким важным выражением лица, что я не выдержала и прыснула от смеха.
Я спросила, куда он идет? Очень тихо, так, чтобы мой вопрос не услышал никто из многочисленной публики, спускавшейся вместе с нами по лестнице. Он ответил: «К Блейхредеру!» – «Да ну, – сказала я, значит, настали тяжелые времена?» – «Надо надеяться на лучшее, ответил он. Каждый из нас посвятил рисунок Блейхредеру, и я несу их ему. Такой человек должен же хоть что-нибудь сделать для искусства, а так как у меня есть действительно очень красивые рисунки, надеюсь, что он сделает нам заказ».
Так за разговорами мы дошли до Беренштрассе. Теперь я должна была перейти на другую сторону улицы и подождать пока художник не поговорит с Блейхредером, и, если дело выгорит, остаток дня мы решили провести вместе. На той стороне, на углу, был художественный магазин; я заглянула в его окно, чтобы скоротать время, и увидела две картины, для которых я позировала. Сколько людей меня уже видели голой, сами того не зная! Я уже обдумывала, не пересмотреть ли мне еще раз все картины, как увидела, что возвращается мой, так элегантно одетый сегодня художник. Лицо у него было очень удрученное. Мне было достаточно взглянуть на него, чтобы понять, что он ничего не добился.
– Ну? – спросила я.
– Меня не пустили дальше швейцара. Я хотел быстро взбежать по лестнице, как меня догнал его королевское высочество швейцар с вопросом: «Что вам угодно?» Я спокойно ответил, что направляюсь к господину фон Блейхредеру. Он спросил: «к которому?»
Значит, их было несколько. О сыновьях я кое-что слышал и ответил: «К старику». «Ну, ну», – сказал швейцар, не желал бы я вам с ним сегодня встретиться, – и при этом он глупо рассмеялся, старик давно помер».
Я выразил свое сожаление, но сказал, что мое дело представляет интерес и для старшего сына. «Собираете деньги?» – спросил великан. – «Да нет же, я хотел предложить ему свои картины». – «Такие визиты надо заранее обговаривать. Так что прошу вас убраться отсюда вон. До свидания»
«Итак, Френца, опять ничего не вышло».
Мы попрощались и разошлись в разные стороны.
1 марта
Вчера один скульптор сказал мне такое, что заставило меня призадуматься. Он говорил об одном коллеге, что тот очень распутный человек. Я заметила, что уже неоднократно была у этого художника и он ни разу не позволил себе ни малейшей вольности по отношению ко мне. Скульптор рассмеялся и сказал!
– Ну, это совсем не удивительно. Если о девушке известно, что она состоит в связи с более высокопоставленным коллегой, то никто не сделает ей ничего плохого.
Я догадалась, кого он считает моим любовником. А он как будто вскользь поинтересовался: – Он вам писал, что вернется к маю?
Я ответила:
– Нет.
Тогда он заметил:
– Вероятно, он хочет устроить вам сюрприз.
Я шла домой, как во сне. Помню только, что я спросила скульптора, откуда он знает, что я любовница К., и он ответил, что все уже давно знали это, но кто сказал им об этом, он не помнит.
Я помню, что, когда я первый раз увидела К. у меня сразу появилось ощущение, что он не такой как все. И правда, он относился ко мне совсем не так, как другие художники. Все время, пока я позировала у него, он обращался со мной, как с ребенком, а еще много рассказывал мне о своем детстве. Интересно, зачем он делал это по отношению к девушке, которая была по сути только его натурщицей. Получается, что он меня любит? Может быть поэтому он хотел, чтобы я научилась литературному немецкому языку? Видимо ему было неприятно, что я разговариваю на берлинском жаргоне. Поэтому он мне и книги давал. Больше всего мне понравились Ромео и Джульетта. Но их следовало бы спасти. Я, например, не хотела бы умереть молодой, хотя моя жизнь вовсе не так прекрасна.
В это воскресенье меня, наконец, конфирмовали. Из-за моих постоянных «заболеваний слепой кишки», пастор не хотел меня конфирмовать раньше, так как я пропустила очень много занятий. К чему, собственно, нужна конфирмация, я не знаю. Некоторые сразу после нее поступают на обучение подмастерьями, у меня же все осталось по-старому. Мне всегда было смешно, когда пастор предостерегал нас от общения с противоположным полом. Если бы он знал, что я почти одна содержу всю свою семью благодаря тому, что позирую художникам, он, наверно, провозгласил бы меня исчадием ада номер один. А, ведь, я вовсе не такая уж плохая. В день конфирмации родители устроили небольшой праздник. Они пригласили кучу гостей, среди которых была тетка, которую я раньше никогда не видела. Она выглядела очень состоятельной. Она подарила мне очень красивую материю на платье и часы. С матерью она не разговаривала, а с отцом проронила лишь пару слов. Она сказала, что летом ждет меня у себя на даче и спросила также, чему я хочу научиться и отец ответил: вышиванию, бухгалтерии и печатать на машинке. После этого она уехала. Потом подали кофе. Затем мужчины играли в скат и выкурили все сигары, которые отец купил на мои деньги. Я же пошла гулять на улицу с подругами и купила им конфеты.