000
ОтложитьЧитал
Посвящается Лидии Георгиевне Добржинской, моей бабушке, которая считала детей Важными людьми, что не всегда распространялось на их родителей и остальных взрослых.
Меня же, лет c пяти, достаточно значимым человеком, чтобы говорить со мной о жизни. Такой, какая она есть.
А также маме и папе, и всем родителям, которые растили нас, как могли и совершали ежедневные маленькие и большие родительские подвиги.
Введение
У всех нас есть воспоминания о детстве. Разные.
Тошнотворно-садиковские, волнительно-утренниковые, солено-морские, тревожно-школьные, солнечно-майские, усыпанные блестками или с запахом жаренной картошки. Совсем разные воспоминания.
Удивительно, но то, что мы помним, не всегда совпадает с реальными фактами и тем, что помнят об этом другие. Дети запоминают эмоции. И именно они окрашивают события в тот или иной цвет, оставаясь потом в памяти со знаком плюс или минус.
Когда было страшно, тепло, радостно или спокойно. Так тревожно, что начинало тошнить, или так хорошо, что хотелось зажмуриться и не двигаться, прижавшись щекой к теплой бабушкиной ладони.
Все истории в книге реальные и произошли в моем детстве, хотя я уверена, что похожие были и в вашем. Изменены только некоторые имена, ведь герои повествования выросли, стали взрослыми серьезными людьми. И, возможно, не обрадовались бы, упомяни я их в рассказах про манную кашу, горшок или примерзший к качелям язык.
Мне повезло с памятью – она избирательна и защитна. Большинство того, что я помню из детства, все-таки хорошее.
В этих историях много света и хороших людей. И было бы замечательно, если, читая истории из моего детства, вы бы вспомнили что-то Светлое из своего. И, возможно, именно этот теплый, солнечный свет оттуда помог бы, хоть на минуту, рассеять облака в Настоящем.
Прививка от манной каши
За соседним столом, на завтраке в отеле, сидела девочка лет четырех. Мама кормила ее кашей из большой столовой ложки. Насильно. Девочка тихо плакала.
Я плакала внутри.
Маленькое, худенькое существо с двумя светленькими мышиными хвостами, в розовой футболочке с разноцветными бабочками и сланцах, которые все время сваливались под столом, покорно открывало рот и заливало слезами тарелку со склизкой овсяной жидкостью. Мама, раздраженным голосом, громко шипела: "Сначала каша, потом все остальное", угрожая всеми кругами детского ада: "Никакого моря и бассейна!". Дальше, барабанная дробь, великое садистcкое: "Будешь тут сидеть, пока не доешь. Весь день" и психопатийное – "Я СкаЗааала"!
Мне захотелось взмахнуть волшебной палочкой, выкрикнуть защитное заклинание "Экспекто Патронум!" и вызвать на защиту от мамаши Наташку Игнатову из моего детского сада "Лучик". Она была моим соратником по сопротивлению манной каше. Или, чего мы тогда не знали, – социальному насилию.
Воспитатели нашей группы не разрешали нам выходить из-за стола, пока не доедим до конца манную кашу. Мы сидели на маленьких, разрисованных под хохлому деревянных стульчиках, склонившись над остывшей массой, превратившейся в покрытый пленкой блин. Кто-то давился, рыдал, доедал и вставал из-за стола. Ряды маленьких голов потихоньку пустели, одногруппники уходили гулять. Мы же с Наташкой стоически выжидали, когда у воспетки закончится терпение.
Каждые десять минут она появлялась на пороге покричать и поугрожать. Опустив глаза в тарелку, мы старательно ковыряли в ней алюминиевыми ложками, меряли высоту ненавистной каши, но не ели. Наташка рассказывала смешные истории, время шло. Мы откуда-то знали, что сдаваться нельзя, ни в коем случае, надо ждать. Наконец, проходил час и нас освобождала добрая, как нам казалось, повариха. На самом деле, ей нужно было просто побыстрее помыть посуду. Мы же чувствовали себя непобежденными героями и неслись, сломя голову на уличную площадку.
Мне казалось, что варварские методы безосновательного физического насилия давно канули в прошлое. Вместе с детскими садами, пахнущими мокрыми тряпками, супом с перловкой и страхом. Но я сидела и думала, что мамаша, наверное, просто не могла по-другому. Она была сама в детстве инфицирована манной кашей и "причиняла добро" в следующем поколении, которое тоже должно было насильно доесть "все до конца". И оно тоже уже не сопротивлялось, и покорно ело. Инфекция распространялась дальше…
Я из того времени, в котором насилие оправдывалось социумом. Моих сверстников было позволено унижать и наказывать публично. И за редким исключением, большинство из нас было все-таки инфицировано холодной манной кашей. Или "травмированы борщом", как говорит моя подруга. Звучит смешно, но борщ у нее вызывает тошноту до сих пор.
Конечно, тогда никто не писал про пищевое насилие, нарушение границ, разрушение личности и другие последствия. Зато сейчас огромные деньги получают специалисты по работе с расстройством пищевого поведения, и мы, поколение Каши, дружно выстраиваем личные границы на тренингах, работаем над собой с психологами. За наши же, кровно заработанные деньги. Учась до сих пор, не позволить засунуть в себя чужую волю.
Сорри, алюминиевую ложку с манной кашей.
Счастливые хачапури
Я завидовала Ладо Сахамберидзе, моему однокласснику. Его мама была обладательницей лучшей в мире профессии – она пекла хачапури в небольшом кафе.
Мы, трое первокласcниц, во главе с Ладо, неслись по пятницам после школы к этому кафе, неподалеку от школы, приклеивались носами к витрине думая, что нас совсем не видно или “незаметно” толкались около входа, в надежде, получить горячий слоистый кругляш с чудесным тягучим белым сыром внутри.
Люди входили и выходили, хлопая узкой стеклянной дверью. Нас обдавало теплым воздухом, пахнущим чем-то прекрасно маслянисто-жареным. Мы же торчали цветными ранцами из-за двери и завороженно смотрели, как в дальнем углу за низким прилавком месит тесто высокая красивая женщина с иссиня-черными вьющимися волосами, в белом, чуть присыпанном мукой фартуке.
По локоть в пушистой белой муке, наклонив голову над тестом, она время от времени поправляла ребром ладони темный локон, упавший на лоб из-под белой шапочки, и продолжала делать плавные и одновременно энергичные движения руками. Для нас она была героиней какой-то сказки про строгую тетушку-печку, вокруг которой, все само прыгало и вертелось. Мы были ее тайными поклонниками. Затаив дыхание смотрели, как из-под ее рук, а по нашему детскому пониманию, буквально из ничего, появляются и становятся золотистыми, невзрачные, блеклые лепешки.
Наши родители занимались скучными, непонятными работами, на которые нельзя было прийти и уж, конечно, там не было большой печи с прекрасными золотистыми хачапури.
Ладо гордо смотрел то на маму, то на немое восхищение на наших лицах. Типа “Видали, какая у меня мама!” И тогда, в первом классе, нам с Юлькой и Светкой тоже казалось, что прекрасней работы для мам не может и быть.
Мы, дочери музыканта, финансиста и инженера спутниковой связи, вздыхали с завистью, что нашим родителям не досталась такая выигрышная во всех отношениях работа.
Ладо категорически не разрешалось приходить и отвлекать маму от работы. А может быть, она не хотела, чтобы одноклассники сына из престижной французской школы знали, что его мама работает простым пекарем в маленьком кафе.
Наш смышленый друг поступал хитро. Он приводил c собой тяжелую артиллерию. Нас. Трех положительных барышень из 1”A” в белых гольфах. А у двоих из нас, были еще более положительные белые банты размером с голову – убийственное сочетание, способное растопить сердце любой мамы и бабушки. В какой-то момент он подталкивал нас сзади по ранцам, выпихивая из засады в зал, и отбегал. Мы же оказывались почти перед самым прилавком. И перед Ней, повелительницей тепло-сдобного мира.
Сцена всегда разворачивалась примерно одинаковая. Сначала, мама Ладо поднимала большие черные глаза, сердито смотрела через наши головы на сына-нарушителя порядка и продолжала работать дальше, не обращая никакого внимания на переминающиеся, с ноги на ногу, белые гольфы.
Но, видимо, в наших семилетних глазах было столько искреннего восхищения и смущенно замершая, троица смотрелась так комично, что через пару минут она начинала потихоньку улыбаться одними губами, потом медленно поднимала уже и улыбающиеся глаза. Вытирала руки о длинный фартук, выходила из-за прилавка и приобнимала нас за плечи большими мягкими руками, как-то очень тепло, по-матерински. И … выдавала, казавшийся нам огромным, тот самый вожделенный, казавшийся тогда гигантским, солнечный Хачапури.
Самая ответственная, из нас, Светка, держала его в листочке коричневой бумаги, который быстро промасливался, а мы по очереди откусывали горячее слоеное тесто. Белый сыр тянулся длинными смешными ниточками из-под золотистой корочки, и не было вкуснее тех хачапури с Сыром и Счастьем.
Недавно встречаясь, мы все трое обнаружили, что оказывается, до сих пор помним и улыбающуюся маму Ладо и те самые вылазки за хачапури. И подумали, как важно все-таки, чтобы в жизни каждого маленького человека встретился хотя бы один взрослый, которого, улыбаясь с теплотой, ты можешь вспомнить через тридцать с лишним лет. За удочку из палки, за корону из проволоки, за починенный велосипед, за то, что можно было прийти c детскими горестями в любое время, за теплые руки и поцелуй в макушку.
Потому, что c того момента, у тебя навсегда с собой в душе поселится согревающий Счастливый хачапури.
Слабое звено
"Cо мной что-то не так" – размышляла я, тоскливо волоча ненавистную коричневую папку с нотами по сугробам. Мне было восемь. И шла я в музыкальную школу.
В бабушкиной гостиной на почетном месте стояло торжественное черное фортепьяно с резными лапами и золочеными подсвечниками. Вся моя семья, включая многоуважаемое старинное фортепьяно, была музыкальна и не представляла себе жизни без скрипичных струн или клавиш цвета слоновой кости. На семейных праздниках бабушка, вдохновенно играла и пела, cтарший брат, Алеша, стоя рядом, на радость всей семьи, выводил "Пой, ласточка, пой". Конечно, заставляли его шантажом, но баритон то был чудесный.
Мама и дядя блестяще закончили музыкальную школу по классу фортепьяно, о чем гордо оповещали их дипломы, бережно хранимые бабушкой. Двоюродный дядя много лет играл на альте в Государственном Симфоническом оркестре, гастролируя по всему миру, а младшая сестра уже ходила на подготовительные занятия в музыкальной школе и ее, конечно же, хвалили.
Я же, год назад, стоя с мамой перед входом в музыкальную школу, не увидела свою фамилию в списках принятых.
Листочек, с напечатанными на машинке фамилиями еле держался на одной канцелярской кнопке, свисая с пробковой доски, а я еле держалась на ногах. Моей фамилии в списке не было. Не веря своим глазам, мы два раза перечитали весь список, мама даже сходила уточнить в приемной комиссии, и получила в ответ сухое “Не зачислена”.
Мне казалось, я пела прекрасно и все задания выполняла на отлично, в общем то, как всегда. Бабушка всегда говорила, что я Звезда. Меня везде хвалили, давали главные роли на утренниках, я ходила на танцы и устраивала с сестрой домашние спектакли. А тут, категоричное "Не зачислена". Занавес.
Родственники, сплочённым музыкальным фронтом, не поверили в такую генетическую аномалию и на переговоры с директором музыкальной школы отправилась Бабушка. А так как, моя бабушка обладала невероятной харизмой, французскими духами и некоторыми свободными средствами, то в сентябре я, с красивой папкой для нот, довольная пошла в музыкальную школу.
Следующие два года были наполнены моим ужасом и неподдельным удивлением родственников. В любую погоду я шла в красивое здание на бульваре и мне казалось, что страшнее места на свете нет. У меня не получалось категорическое Ничего. Преподавательница Ада Львовна просила повторить арпеджио, вздыхала и продолжала надеяться. На специальности в воздухе витала безнадежность, а на сольфеджио казалось, что со мной разговаривают на иностранном языке. Мне всегда все легко давалось, а тут…
Но сдаваться перед трудностями в семье принято не было и я продолжала ходить в музыкальную школу. Единственной причиной что-то пропускать было всесемейно действующее железное правило "Температуры". А так ка ребенком я была на редкость здоровым, я и не пропускала. Ходила, зубрила, рисовала карандашом ноты в длинной узкой нотной тетрадке, и все равно получала двойки. Я чувствовала себя тупой неумехой, но, главное, перестала быть Звездой.
Моя самооценка летела с ледяной горы, как первоклассник на картонке.
Но хуже всего было по воскресеньям. Младшая сестра смотрела по телевизору детскую передачу "Будильник", а вся семья за большим круглым столом ела жареную картошку. Есть я категорически не могла, меня тошнило от страха. Перед Хором.
Все вокруг искренне не понимали, как же так. Просили заниматься побольше. Я и занималась. Время от времени, пытаясь говорить родителям, что несчастна, что не хочу ходить в музыкальную школу, что у меня совсем ничего-ничего не получается. А почему так происходит, объяснить родителям я не могла. В голове было много всего, что не получалось сложить в стройные, так необходимые взрослым убедительные аргументы, и я говорила, как могла: “Не хочу больше ходить, не получается”. Родители рассеяно слушали, но бросать не разрешали.
Ещё через год, я начала получать тройки в школе даже по любимому французскому. Куда мне было о нем думать, я же часами учила гаммы! Учебный год я закончила, рыдая в объятиях бабушки. Захлебывалась, что я тупая, и никакая совсем больше не "Звезда”. Бабушка жила на другом конце города и была не сильно в курсе моих ежедневных музыкальных терзаний. Она спросила только одно – "Объясняла ли я это родителям?"
В тот же вечер, бабушка высадилась из такси перед нашим домом, как армия Наполеона в испуганных Антибах. Моих родителей строго пригласили на кухню, а мне выдали шоколадку “Аленка”. С тех пор я больше никогда не ходила в красивое здание на бульваре.
Свое освобождение я отпраздновала засовыванием красивой папки для нот за длинную чугунную батарею. В моем детском понимании, это было самое противное, жуткое место, откуда не возвращаются. Преисподняя.
Что было дальше? Я могла снова есть жаренную картошку за большим круглым столом, а потом, сломя голову, нестить на любимый теннис. Теннисисткой я не стала. А стала счастливым ребенком. И снова начала получать пятерки по французскому.
Но, главное, как прежде, я снова чувствовала себя Звездой.
P.S Моя Бабушка вряд ли что-то знала про популярную сейчас цитату – "Лучше укреплять свои сильные стороны, чем исправлять слабые". Зато она точно знала все про детей и Хорошую самооценку.
Фартук
Я открыла глаза и сразу же закрыла. “Еще сплю”– пронеслась мысль в прекрасной сонной дымке. А проплывающее мимо пирожное “Картошка” быстро решило вопрос в пользу доспать. Но мысль об увиденном продолжала настойчиво пробиваться буравчиком в кондитерские грезы. А вдруг это был не сон? Исключительно из любопытства, я все-таки окончательно проснулась.
Странно, но это и правда был не сон. Прямо передо мной, торжественно расположившись на вешалке-плечиках, на двери моей комнаты висел он. Самый прекрасный на свете Фартук.
Идеальный. Белоснежный, с ровными до невозможности строчками и аккуратной красно-зеленой вышивкой по краю. Она шла по низу безупречно ровной линией и состояла из переплетения красных и зеленых узоров. Длинные завязки фартука заканчивались аккуратным бантом сзади.
Откуда это чудо здесь появилось?
Ведь тот, который я вышивала вчера до самой ночи для урока труда был совсем не такой… Чуть перекошенный (как-то подшилось не так, что ли), и вышивка не такая ровная, и завязки, почему то, разной длины получились. А маленькое пятнышко с краю, когда уколола палец иголкой, вообще куда-то пропало.
Засыпая, я свернула и положила его на портфель сверху, а уж никак, не вешала бережно на плечики…
Этот же, висящий, передо мной, был невероятно прекрасен и точь в точь такой, как показывала на уроке Александра Порфирьевна. Наша учительница по домоводству. Cтрогая, старорежимная и постоянно всем недовольная. У нее были такие же недовольные очки, в тонкой металлической оправе, шипящий голос, вечно поджатые губы ниточкой и непоколебимая вера в то, что домоводство есть основа мироздания. Не зная его, мы все должны были кануть в пучине жизни без права на достойное существование.
Александра Порфирьевна учила, что швы должны быть идеально ровные, торт едят специальной вилкой, что ни к чему в тарелке нельзя прикасаться руками, а вермишель варится десять минут. Что, Настоящие девочки всегда аккуратные, c гладко причесанными волосами не носятся, сломя голову по коридорам, а умеют делать красивую вышивку мережкой, вычерчивать выкройки на миллиметровой бумаге и знают все про макаронные изделия.
Ни я, ни моя рыжая соседка по парте, Катька, под эти образцовые критерии никак не подпадали. Меньше всего на свете, нас обеих, в пятом классе, занимало, сколько минут варится вермишель и вообще, что бы то ни было варится.
Александра Порфирьевна, видимо, чувствовала это пренебрежение к основам бытия и явно нас недолюбливала. Проходя, мимо нашей парты, она обычно останавливалась и смотрела из-под очков крайне долго и крайне неодобрительно. У меня стежки всегда были неровные, а строчки я вообще прокладывала, по ее словам, как сапожник. Что это значит, не уточнялось, но судя по выражению ее лица, за всех сапожников становилось сразу немного обидно. А у Катьки вечно, то ручка потечет, то линейка с грохотом упадет, да и рыжие непослушные волосы торчали во все стороны тугими спиральками, выбиваясь из хвостиков, тоже совсем не идеально. Было совершенно очевидно, что эталоном Настоящих девочек мы служить никак не могли.
И вот однажды, над кабинетом домоводства с низкими сводчатыми потолками, узкими окошками и, конечно, как в любом приличном подвале, непременно томящимися там разнообразными принцессами (в данном случае, из 5”А”) нависло ужасающее в своем гигантизме задание. Сшить настоящий, взаправдашний фартук с большим карманом впереди и двухцветной вышивкой по краю. Он должен был стать венцом наших девичьих умений и оценкой за самую большую и беспросветно длинную третью четверть. А значит и за весь учебный год.
Ответственность лежала на мне тяжким грузом, а надежда на хорошую оценку, по мере мучительного шитья, медленно увядала, день за днем, как хилый аспарагус, на подоконнике того же темного полуподвального кабинета домоводства.
Наконец, подошел срок сдачи объекта. От страха позорного провала и неминуемой расправы двойкой, я не могла ни есть, ни спать. Фартук разрешили взять домой, чтобы доделать последние детали. В моем же случае – половину работы.
Мама уже два раза приходила тушить свет и вздыхая смотрела, как я, сгорбившись под настольной лампой, возилась с вышивкой. Иголка больно кололась, нитки перепутывались на изнанке, превращаясь в неаккуратные клубки. Я корпела над работой, зная, что непременно должна закончить и принести в школу злоcчастное швейное изделие. От бессилия и досады шмыгалось носом и перед глазами уже стояла сцена неминуемого публичного позора под сводчатыми потолками. Нас всегда вызывали к доске по одному, вместе с собственными творениями и подробно отчитывали перед классом, указывая на малейшие недостатки. Александра Порфирьевна предпочитала публичные казни у доски всем остальным методам мотивации.
Надо сказать, что родители были сторонниками моей самостоятельной учебы. Меня не ругали за ошибки, но не прилагать усилия и учиться, спустя рукава, в семье категорически принято не было. Мама, блестяще знающая математику, например, могла помочь с объяснением, но никому и в голову не пришло решить за меня даже одну единственную задачку, не говоря уже, чтобы выполнить целое задание полностью за меня.
Я до сих пор помню то утро. Как сидела на кровати, смотрела на чудо-фартук, замерев от удивления, и не могла поверить своему счастью. Мама уже ушла на работу, а меня распирало от вопросов. Как же возможно, за одну ночь раскроить и сшить целый фартук? Так еще и вышивку сделать. Немыслимо! И самое удивительное, сделать это за меня. А, самое-самое удивительное – почему?
Конечно, тогда я получила пятерку. И потом много лет не могла расстаться с тем самым фартуком. Рука не поднималась его отдать или выбросить. Он переезжал со мной из квартиры в квартиру и бережно ложился на очередную полку в шкафу. Как плащ супергероя. Как символ того, что, в самый отчаянно безнадежный момент, помощь все-таки придет, хотя ее и не ждешь. И не один ты в поле, который не воин, а есть рядом молчаливая рука помощи и поддержки и невидимый кокон заботы.
Но, только, когда я выросла и у меня появилась своя дочь, я поняла еще кое-что важное. Ты можешь провозглашать все, что угодно, и знать все самые правильные воспитательные методики на свете, но однажды, все-таки, просидишь ту самую ночь за вышивкой. Или проедешь сто километров за забытыми плавками для соревнований или счастливыми пуантами. Или сочинишь басню, заданную сыну по литературе, или пойдешь к директору, которого сама боишься, или купишь платье снежинки на последние деньги.
Потому, что просто не сможешь отдать своего ребенка на заклание какой-то очередной Александре Гаргульевне.