Феномен всемедиа. Генезис, проблемы, участники

Введение

Представление об абсолютной суверенности окружающих нас вещей с древнейших времен в различных исторических культурах и в различные эпохи подвергалось сомнению через механизмы интеллектуальной и чувственной рефлексии. То, что вещи существуют как бы сами по себе, автономно, не укладывалось в голову, скажем, первобытного охотника, подмечавшего связь между точностью полета стрелы, степенью натянутости тетивы его лука, материала, из которого было сделано его оружие и ритуальным танцем, исполняемым им в коллективе сородичей перед тем как отправиться в лес за добычей. Примерно такую же исключительно сложную коммуникативную стратегию обращения с вещами составляли и подвиги средневековых рыцарей, учитывавшие значение множества обиходных некритических «мелочей», от которых, впрочем, зависел успех очередного крестового похода. Лошадь, ее нехитрая упряжь, доспехи, изготовленные по особым технологиям, обоз, состоящий иногда из полутора десятков нагруженных скарбом телег, несколько оруженосцев и дюжина обслуживающих это передвигающееся хозяйство крестьян, плюс обязательное церковное благословение, непрерывное молитвенное делание в пути до святой земли, помноженные на верность долгу и эксклюзивную доблесть – все вместе как бы формировало целокупную поведенческую рецептуру, призванную обеспечить реализацию поставленных церковью задач. Заметим, что ничего из перечисленного по отдельности не обладало, видимо, достаточной онтологической мощью для этого, но только в синтезе, при взаимном перетекании энергии используемых компонентов друг в друга, что, разумеется, вполне резонно квалифицируется исследователями, наподобие Клода Леви-Стросса, в терминологии атавистических магико-мифологических комплексов. Однако обесценивает ли подобная позитивистски-светская, объективистская, трактовка описываемого феномена сам факт чрезвычайного усиления предметов, кружащих интеракциональные хороводы? Сомнительно. Поскольку это бы противоречило очевидности предъявляемых жизнью кумулятивных эффектов. Организованные определенным образом вещи за счет тесных пересечений и переплетений, на самых стыках собственной вещности, дистрибутивно рождают кроссмедиальные интерференции, позволяющие выстроившего их в некий замысловатый ряд человека справиться с любым сложным делом. Человек всегда действует через вещи как через своих заместителей, пропорционально перераспределяя, таким образом, на этих «тихих союзников» свалившуюся физическую и интеллектуальную нагрузку. Отметим, что под вещами нам здесь следует понимать как материальные предметы, так и духовные сущности, имеющие тенденцию к «общительности». Поэтому какой-нибудь европейский банкир нового времени, орудующий одновременно звонким драгметаллом и таинственными математическими формулами, облегчающими ему расчеты, состыковывает (медиатизирует) тем самым в поле своего внимания и деятельности агентов различных миров, которые, однако, под его волевым напором, оказываются в состоянии сыграть единую партию.

Наблюдательные ученые, калибра Александра Богданова, уже в ХХ веке обнаружили таинственную связность и связанность вообще всего со всем в мире и предлагали начать использовать данный момент в инженерно-технологических целях для мультипликации благ человечества. Богдановская наука тектология стала пробным камнем в применении т.н. системного подхода в различных практических областях знания. Сегодня никого уже не удивит, например, такой каскад словосочетаний, в идейном бэкграунде которых лежит дружная спайность как реальных, так и символических участников: «солнечная система», «система организма», «система ПВО», «система образования», «политическая система» и др. Следующей остановкой в развитии методологии увязывания необъятного множества неоднородных компонентов в сложно-разветвленные кон-фигуративные сети с целью выявления подлинной достоверности в устройстве бытия стала акторно-сетевая теория Бруно Латура и Джона Ло, покусившихся в рамках концепций «хинтерланда» и «черных ящиков» уже и на пространство виртуального. И вот уже среди исследователей растет осознание факта неотменяемой медиальности всего сущего. «Все есть медиа», – заявляет, к примеру, В. Савчук, с чем в принципе сегодня очень трудно спорить по причине наступления сетевой парадигмы и возникновения даже особой сетевой мировоззренческой оптики. Оказалось, что онтологической базой мира являются не какие-то постоянные незыблемые объекты, но весьма текучие и изменчивые отношения между ними, обратной дихотомической стороной которых, тем не менее, выступает бодрийяровский differance.

Справедливости ради следует сказать, что первые спекулятивные опыты с теоретическим обоснованием всеобщей медиатизации вещей были предприняты очень давно и были они генетически связаны, главным образом, с религиозными мистическими традициями: это и гностическая проработка эонической структуры эманирующего универсума, предложенная в I–III вв. Валентином и Василидом, и возрожденческий пафос обрисовки многоэтажного божественного творения, и отечественная софиология, в деталях разрабатываемая, в частности, такими уникальными мыслителями как Владимир Соловьев или Павел Флоренский. Тем не менее именно информационная эра, взрастившая и имплантировавшая в реальность бессчётное количество гибридизированных медиационный форм, действительно оказалась достойной именоваться эпохой всемедиа, обладающих характером перманентной контингентности, а от этого – тотальной промежуточности и беспредельности.

Представленная работа включает в себя многолетние размышления авторов над причинами зарождения, характером протекания и составе участников панмедиального процесса, определяемого как стремление всего живого и неживого в мире к объединению усилий для поддержания устойчивости конструкции Мироздания как в отдельных его сегментах, так и в целом. Что же касается медиа как привычного для обывательского сознания коррелята средств массовой информации, то данный феномен нас интересовал исключительно с точки зрения наличия в нем ярко выраженных коммуникативных качеств, но коих при желании можно насчитать не меньше, допустим, и в сидящей на водостоке кошке или же в изготовленном на заводе строительном кирпиче. С нашей точки зрения абсолютно любой объект окружающей нас обстановки под определенным углом зрения, причем, совершенно не метафорически, может и должен быть признан средством массовой информации sui generis.

В завершении хочется выразить большую признательность всем коллегам, прямо или косвенно участвовавшим в создании данной книги, близким и дальним родственникам, обеспечивавшим творческое настроение и прочный тыл обоих авторов, а также мириадам неизвестных, или же не достаточно идентифицированных сущностей, влиявших на регулярную пересборку умственного процесса, который не прекращался иногда даже и во сне. Особая благодарность Валерию Ивановичу Черкашину – учителю и главному вдохновителю предъявляемого труда.

Требуется также засвидетельствовать, что содержимое разделов получившейся книги составили разрозненные статьи, объединенные смежной проблематикой, выходившие в разные годы в журналах из Перечня рецензируемых научных изданий ВАК, в которых публикуются основные научные результаты диссертаций на соискание ученой степени кандидата и доктора наук, а также журналов, входящих в систему РИНЦ.

Глава 1. Генезис феномена панмедиальности

В данном разделе будут представлены основные вехи развития феномена медиальности в исторической ретроспективе, начиная с эпохи поздней античности и вплоть до текущей фазы общества третьей волны. Основной акцент делается на признание и обоснование ключевой роли древнего гнозиса (оппозиционного христианству учения о мире и человеке) в конструировании медиареальности как таковой в формате эонических переплетений множества переходных уровней наличного бытия.

1.1. Медиатехнологии в философско-историческом дискурсе

Статья посвящена феномену медиальности как одной из важнейших характеристик средств массовой информации. Автор отстаивает положение об амбивалентной сущности медиа, которые, с одной стороны, призваны к соединительной миссии в отношении объектов окружающей действительности; с другой стороны, наоборот, именно медиа расчленяют слитную реальность на отдельные сегменты. Диалектизм и антиномичность соединительной и дифференцирующей функций СМИ следует учитывать теоретикам, исследующим медиаэффекты, имеющие парадоксальную специфику.

The article is devoted to the phenomenon of mediality as one of the most important characteristics of mass media. The author defends the position about the ambivalent nature of media, which, on the one hand, are called to a connecting mission in relation to objects of surrounding reality; on the other hand, on the contrary, it is the media that dissects the merged reality into separate segments. The dialectics and antinomics of the connective and differentiating functions of the media should be taken into account by theorists who study media effects that have a paradoxical specificity.

Ключевые слова: массмедиа, мера, связь, очищение, симплификация, смысл, элиминация, философский дискурс.

Key words: mass media, measure, connection, purification, simplification, meaning, elimination, philosophical discourse.

Опубликовано: Вестник Ленинградского университета им. А.С. Пушкина. – 2020. – №1. – С. 200-207.

Философский афоризм «Человек есть мера всех вещей», принадлежащий античному софисту Протагору, известен всем. Чуть менее известно продолжение данного высказывания: «…существующих, что они существуют, не существующих, что они не существуют»¹. В классической трактовке оно означает, что человек самостоятельно приписывает онтологический статус объектам окружающего мира, градуируя их от бытия божественного до абсолютного ничто, тем самым как бы подчеркивается радикальное сомнение субъекта в объективности действительности: она упаковывается в оболочку скептицизма. Именно с Протагора, по мнению исследователей, начинается отход человеческой мысли от слепой погруженности в религиозное созерцание, именно Протагор может быть признан родоначальником научного релятивизма². Однако вопрос, видимо, значительно глубже, чем банальная ранжировка философов по концептуальным вероучительным нишам.

Дело в том, что Протагору, как нам кажется, впервые в истории удалось разглядеть человеческое само по себе, которое станет вскоре базовым эталоном познания мира. По сути, была сконструирована узкоформатная рамка-прицел, через которую стало удобно постигать явления и процессы. До Протагора было неудобно, поскольку человек как феномен был растворен в общем континууме мироздания наравне с другими вещами, не имея твердой точки опоры, чтобы преодолеть антропо-космический изоморфизм и перепрыгнуть из Мифоса в Логос³. Бывший носильщик хвороста одной изысканной фразой как бритвой обрезал все лишнее, что так долго мешало пропустить мир сквозь игольные уши деликатного разума – хаотичную метаморфичность материи, позорно-промискуитетный бэкграунд сонмов богов, утомительные оргиастические культы, не ведущие ни к чему. И вот после сделанной фокусировки вдруг темный пугающий мир осветился ярким светом понимания истинного положения вещей. Всё оказалось значительно проще в рассортированном согласно предложенной мере универсуме. Был сброшен за ненадобностью громоздкий мифо-поэтический балласт застрявшего in illo tempore⁴ человечества, на горизонте замаячил образ цивилизованности. Несомненно, протагоровский пафос потряс основания античного общества, которое вступило в череду кризисов, приведших к рождению новой – христианской – эпохи, мерой которой стал уже богочеловек, рассуждавший о далеких прекрасных перспективах для совершенных, а значит о прогрессе и движении времени, из змеи превратившемся в стрелу. Всё, что не касалось человека и богочеловека, оперативно и без терзаний вынесли за условные гносеологические кулисы.

Необходимость протагоровской рамки снова возникает после того, как через полтора тысячелетия образовалась проблема уже христианской спутанности и перегруженности смыслов, помноженных на теоретический холизм и практический магизм эклектичного Возрождения. На Западе католицизм к XV–XVI вв. представлял собой рутинизированный mix из весьма витиеватых догматических формулировок и роскошествующей богослужебной практики, ясное понимание которых было затруднено, в том числе, омертвелой латынью и вызывало справедливое возмущение масс и адекватной интеллектуальной элиты. Собственно, протестантизм совместно с наукой нарождавшегося модерна вновь осуществили процедуру аудита-очищения мировосприятия человека от громоздких напластований «непогрешимых» квазиметафизических идей и фарисейской доктринальности по методу Протагора, значительно усовершенствовав его апотропейно-катарсический аппарат. «Рабочим инструментом», освободившим менталитет европейцев указанного периода от производственного ступора и эвристической пробуксовки стал отрезок – геометрическая фигура, которую можно считать парадигмальным символом Нового времени⁵, введенным в обращение Галилеем. У Галилея впервые приоритетно рассматривается движение от точки к точке, от мгновения к мгновению, и именно этот дифференциалистский подход, бывший немыслимым, к примеру, в эпоху схоластики или в античные, и, тем более, в первобытные времена, во всем, как отмечает А. Дугин, выделяет отрезок как промежуточное пространство, ограниченное с обеих сторон⁶. «Во всём» – это означает, что техническая процедура расчленения (отреза) теперь тотально применяется в религиозной, политической, научной, социокультурной и прочих сферах жизни. Это важно, особенно если учитывать знаково-символическую подоплеку сферичности как метафоры цельности и холистской замкнутости, исповедуемые прежде в традиционных обществах. Науки теперь специализировались, общество секуляризировалось, тенденции дробления проникли в область взаимоотношений Ватикана и вышедших из-под его юрисдикции территорий, поддержавших Лютера и Кальвина, капитализм обособляется от феодализма, Небо от земли и даже Бог выносится за скобки при обсуждении узкопрагматических тем в рамках торжествующего деизма. Особым устройством, стимулирующим всё возрастающие тенденции к обособлению вещей друг от друга, стала периодическая печать. Детище, произведенное на свет Иоанном Гуттенбергом в конце XV столетия, ко времени Декарта уже играло существенную роль в формировании рационалистического субъекта-индивида, творящего в режиме «знаю как» прозрачный для любопытствующего ума механистический дискурс. В этой связи очень соблазнительной выглядит задача выявления и переоценки медиальных качеств печати как института, до неузнаваемости трансформировавшего парадигму повседневности. В данной статье будет сделана попытка философско-культурологического пересмотра таких устойчивых с виду понятий, как медиа, медиация, медиальный с целью восстановления присущих им изначально смыслов.

Начнем с того, что изготовление печатной продукции под давильным прессом чем-то напоминает протагорову меру как с точки зрения человека, взятого за эталон, так и с точки зрения технологической операциональности. На самом деле гуттенбергов печатный пресс антропоморфен, о чем нами было сказано в другом месте⁷ и из чего следует, что человечество словно запрограммировано наблюдать за миром сквозь замочную скважину собственного образа-обреза как аналога печати. Это, во-первых. Во-вторых, печать представляет собой способ определения (создания неких пределов, границ), что естественно отсылает нас к мере, отмериванию, обмеру, и позволяет не сомневаться в родственности обоих вербальных рядов. Напечатанная газетная полоса не перестает оставаться оттиском или штампом, при помощи которого можно отделить, отхватить, дозировать, а значит, лучше понять и легче идентифицировать некий фрагмент бытия (как говорили древние, по частям разумеем). Печать – это мощный идентификатор объектов именно в силу своей неслитности с единой нерасчлененной первоматерией. Она призвана нарезать эту первозданную субстанцию мелкими ломтиками, формируя тем самым систему взаимоотношений между ними. С некоторых пор не человек, а газетно-журнальная периодика становится мерой всех вещей и чуть ли ни единственным способом их сертификации в качестве действительно существующих. То, что не попадало в поле зрения представителей журналистского сообщества и редакторского корпуса теперь становилось как бы дисквалифицированным. Периодическая печать мастерски, на манер гильотины, научилась купировать реальность, избавляя наблюдающую за ней аудиторию от хаоса лишних впечатлений, снижающих четкость понимания жизненной фактуры. Как отмечают некоторые исследователи, сухой повествовательный тон продержался, в частности, в германской прессе в течение всего XVII столетия; даже события, волновавшие в свое время всю Германию, как, например, разрушение Магдебурга, битва при Лютцене, убиение Валленштейна, трактуются с чисто эпическим безучастием и индифферентизмом⁸. Особая точность и отчетливость английской прессы, ее лаконизм, позволяли некоторым представителям высшего общества усматривать в ней роль «надежного руководителя». Интересно, что эта роль часто ограничивалась специфическими разговорами о туалете ее величества, экзальтированных манерах министров, спортсменов и аристократии. Это и должно было занимать внимание столичного бомонда⁹. Получается, что родовая миссия печати состоит в том, чтобы не расширять, а, наоборот, ограничивать (=в хорошем смысле – оболванивать?) воззрения потребителей новостей, принуждая не растекаться мыслью по древу, а ужиматься и максимально сосредотачиваться в ментальной алгоритмике. Печать приучает пользователя к информационной диете и даже аскезе, предписывая видеть мир фреймированным рамками искусственной повестки.

Логика данных рассуждений заставляет нас отказаться от устойчивого представления о печати как медиуме, базовой коннотацией которого является, как известно, связь между разрозненными явлениями через посредничество¹⁰. Любой периодический печатный орган чаще всего рассматривается как коммуникативный узел, объединяющий противоречивые позиции и точки зрения, вступающие в диалоговую перекличку друг с другом. Однако данный аспект проблемы не должен заслонять от нас обратную – разъединяющую – сторону медиальности. Вторгаясь в некую устоявшуюся систему отношений, медиум всегда располагается между коммуникантами. Тем самым он оттягивает на себя их энергию, автоматически увеличивая расстояние между ними, что является серьезным экзистенциальным препятствием и фактором взаимного удаления, а не близости. Перефразируя классику, можно сказать, что не мир, но меч принесла изначально периодическая печать с собой. Меч, фигуративно рассекающий слипшуюся пластилиновую массу реальности на страницы, разделы, рубрики, параграфы, абзацы, строчки, вмещающие в себя отцеженную, схематизированную квинтессенцию бытия. Но тогда нам стоит признать, что печать с момента рождения была амедиальна.

Амедиальность как врожденное качество средств массовой информации, кажется, можно объяснить модой на философию и методологию Декарта, отчетливо проявившуюся на заре Нового времени. Следует констатировать, что свои первые шаги европейская пресса делала по территории, рационально расчерченной по нормам картезианства, среди которых чистый математический расчет занимает одно из почетных мест. Именно рационализм как ведущий мировоззренческий тренд XVII–XVIII вв. сформировал особый амедиальный характер личности первых медиа. Марзаны, бабашки, реглеты, шпации¹¹и прочий, по сути, хирургический, остро отточенный арсенал средств точного измерения-обрезания бескрайней текстуальности жизни, стал эффективным монтажным станком конструирования дивного нового мира. Очищенного от неожиданностей и ошибок, стихийных и неконтролируемых импульсов. Газета отменяет мир как недоразумение и инфернальную пульсацию, заслоняя его идеальным порядком верстки, выдержанностью используемых шрифтов, стройностью колонок и выверенностью интерлиньяжа. Это, вероятно, с подачи Декарта спутанное синкретичное бытие было отцензурировано до уровня внятной газетной модели, а затем адаптировано под скудный кругозор рядового обывателя-буржуа. Декарт был мастером утилизации наносного и лишнего, гением отказа от второстепенного и приблизительного. Он был маниакально зациклен на удалении мешающих беспрепятственному ходу мысли деталей и чрезмерных подробностей. Приведем примеры, иллюстрирующие данное положение. «Итак, – утверждает Декарт в «Правилах для руководства ума», – мы говорим здесь, что только и стоит по порядку обозреть все данное в некотором положении, отбрасывая то, что с очевидностью покажется нам не относящимся к делу, удерживая необходимое и откладывая сомнительное для более тщательного исследования»¹². В другом месте заявляется, что «…из бесчисленных измерений, которые могут быть изображены в нашей фантазии, нужно созерцать одним взором глаз или ума не более двух различных измерений…»¹³. Больших объемов человеческое сознание не выдерживает.

Симплифицирующий кульбит очищения объекта от неочевидных уз с другими объектами, стал навязчивой идеей и устойчивым лейтмотивом творчества философа, который передался журналистике по наследству. Этот мотив дифференциации вещей проявится потом в стремлении журналистов по возможности избавляться в материалах от тяжелого фона пресуппозиции¹⁴ и рассекать толщу эмпирических данных на отдельные, удобные как в плане предъявления, так и потребления статьи (articles). Поясним, что в предыдущие эпохи дробная инженерная артикуляция нудных письменных нарративов не требовалась. Понять их мог лишь иерофант, – тот, кто имел достаточно времени и сил для дешифровки. Таким образом, медиа снимают стружку переизбытка реальности, они действуют как усреднители, редуцируя сложное до простого и примитивного, предоставляя допуск к знаниям широким слоям населения.

Как представляется, амедиальный характер медиа сохранялся в качестве доминирующей тенденции вплоть до момента их симбиоза с электричеством, который случился в конце XIX – начале XX вв. Желание СМИ все аккуратно раскладывать по полочкам и упаковывать по отсекам постепенно выветривается с ростом симультанности репрезентации информации. Рассуждая о метаморфозах современной техники, Маршалл Маклюэн справедливо заметил, что именно «благодаря электрическим пленкам может симультанно происходить синхронизация любого числа различных действий», в связи с чем, «механический принцип аналитического членения на ряды пришел к своему концу»¹⁵. С электричеством, по Маклюэну, стартовала «эпоха Тревоги», вызванная, судя по всему, тем, что информационные потоки стали циркулировать внахлест и одновременно, а не порционно, как раньше. Отрефлексировать все параллельно приходящие извне сведения с каждым сеансом реципиенту, погруженному в условия информационного общества, становится все труднее. Медиа только тогда, на наш взгляд, обретают свое привычно медиальное (связующее всё со всем) амплуа, когда получают возможность снабжать нас данными нужными и ненужными, причем в режиме нон-стоп и как попало. Сегодня из лексикона специалистов куда-то исчезло понятие лишнего, ненужного, факультативного. Любопытно, что это исчезновение трактуется некоторыми теоретиками как благо, в частности, французский социолог Бруно Латур разработал весьма экстравагантную акторно-сетевую теорию (АСТ), которая принципиально отказывается от любых парадигмальных ограничений и учитывает при изучении обособленных объектов правило, согласно которому опыта значительно больше, чем видит глаз¹⁶. АСТ тем самым сориентирована на демонтаж спасительного оккамовского табу, запрещавшего ученым без особой необходимости умножать сущности. Б. Латур рекомендует «кормиться разногласиями», «учиться останавливаться на каждом шагу» и «придавать особое значение фактору неопределенности», к примеру, скрупулезно отслеживать влияние, которое оказывают на процессы акторы, получившие сводное название нечеловеков. В такой ситуации повышенной неопределенности психологический тремор становится закономерной защитной реакцией, а игра лучшим средством от перманентного стресса. Беспорядочное жонглирование разнокалиберными новостями и неумение логически состыковать принятые месседжи не только на индивидуальном, но даже на государственном уровне, становится опасным знамением времени. В сфере практической журналистики данная тенденция все сильнее проявляется в укреплении позиций т.н. новых медиа¹⁷, делающих ставку на такие качества массовой коммуникации как интерактивность и гипертекстуальность, раздвигающие до бесконечности границы любого разговора. В жанрообразовании это привело к созреванию и дальнейшей неконтролируемой экспансии лонгридов, гигантских текстов без фиксированных границ и какой-либо акцентуации, наподобие «Чернобыля»¹⁸. Погружение в лабиринты лонгридов гарантирует аудитории бесперспективное холостое блуждание без обретения смысла, поскольку известно, что смысла не имеет то, что не имеет конца.

В заключении необходимо еще раз зафиксировать мысль о том, что массмедиа как феномен на сегодняшний день все еще остаются для исследователей настоящей загадкой. Некоторые характеристики средств массовой информации, открытые ранее, с развитием новейших технологий утрачивают свою актуальность или приобретают иное значение, подчас, прямо противоположное общепринятому. Одним из таких парадоксальных сдвигов в понимании специфики медиа стала семантическая трансформация их основного качества – медиальности. Анализ показал, что медиальность в применении к СМИ должна рассматриваться в биполярной системе координат. Имеется в виду, что с одной стороны СМИ, бесспорно, обладают сегодня объединительно-контаминативным потенциалом, связуя разрозненные объекты окружающего мира в единый слитный комплекс. Однако так было не всегда и поэтому нельзя забывать об изначально дифференцирующей функции медиа, которые в пору своей рациональной юности внесли в синкретическое состояние мира божественные структуру и порядок. Элементарная процедура очищения действительности от эвентуального мусора, занявшая у периодической печати как разновидности медиа несколько столетий, может быть распознана как своего рода клининговая де-медиация, сориентированная на перекраивание одряхлевшего мира под новый образ. Печать ассенизирует авгиевы конюшни Средневековья и Возрождения, добавляя катарсической свежести в человеческие отношения. Она действует отрезвляюще на ищущих лучшей доли вне пределов земных обстоятельств, на тех, кто неистово практикует метафизический эскапизм. В ателье медиа талантливые «модельеры» XVI–XVII вв. изобретают значительно более приземленные поведенческие фасоны, употребление которых постепенно преображает действительность: прагматизм, ответственность, предпочтение далекому близкого.

К сожалению, с приходом электрической эры на волне симультанности экзистенциальные излишества входят в обиход СМИ: нормой становится ситуация сочетания необходимого с эксцентричным, подлинного с имитативным, возвышенного с низким. Мир в связи с этим сталкивается с незавидной перспективой отката к хтоническому ужасу архаики, к нерасчлененному первобытному хаосу. Кажется, что медиа в своей мультиконвергентной ипостаси больше не справляются с задачей четкой структуризации бытия, и трудно сказать, что заменит их в качестве экс-удерживающих порядок. Но можно предположить, что оптимальной опорой порядка станет устройство, функционирующее в режиме генерации «нераздельности и неслиянности».