Предуведомление
Эта книга – справочник, содержащий в себе биографические очерки о 358 ныне покойных писателях, переводчиках и филологах, редакторах и издателях, чиновниках и хроникерах времен Оттепели.
Вместе с тем будем надеяться, что это еще и книга для чтения, так как в авторские намерения, помимо установления по возможности точных сведений, входило создание лаконичных психологических портретов и тех, кто в нашей памяти навсегда, и тех, кто полузабыт, но все-таки оставил след в русской литературе, и тех, на чьем счету всего лишь поступок – либо благородный, либо бесчестный.
И выбор фигурантов, и все неточности, ошибки, чрезмерно резкие суждения исключительно на совести автора. Слово же авторской благодарности обращено к тем, кто на протяжение трех с лишним лет читал и комментировал черновые варианты этих очерков в некогда общедоступном Фейсбуке[1].
А
Абрамов Федор Александрович (1920–1983)
Вот вроде бы и стал с годами этот уроженец глухого архангелогородского Пинежья рафинированным питерским интеллигентом, доцентом и знаменитым романистом, а в характере и натуре его до последних дней так и осталось нечто крестьянское, идущее едва ли не от матери-староверки – воловья работоспособность и воловья же упертость, своенравное простодушие, сердечная отзывчивость. Но осталось, – как записал в дневник приметливый В. Лакшин, – и «что-то темноватое ‹…›, какое-то взвешивание выгод – мужицкая хитрость и темнотца – не в смысле непросвещенности, а в другом, нравственном смысле – „темна вода во облацех“»[2].
Лакшин связывает эти черты со «страшным», как он говорит, жизненным опытом писателя. И действительно, вырвавшись невероятным волевым усилием из своей среды, А. поступил не куда-нибудь, а на филфак Ленинградского университета, откуда после третьего курса ушел на фронт – с тем, чтобы последние два года войны прослужить следователем в отделе контрразведки «СМЕРШ»[3]. Вернулся после демобилизации, тем не менее, на филфак, был по окончании учебы приглашен в аспирантуру – и тоже не в лучшее время. Вздымалась борьба с космополитизмом, так что первыми публикациями А. стали не только предзащитная научная работа «О „Поднятой целине“ Мих. Шолохова», напечатанная в «Вестнике Ленинградского университета», но и написанная в соавторстве с неким Н. Лебедевым громокипящая статья «В борьбе за чистоту марксистско-ленинского литературоведения» (Звезда. 1949. № 7), немилосердная, мягко говоря, по отношению к его же педагогам М. Азадовскому, Б. Эйхенбауму, Г. Гуковскому, Г. Бялому и другим безродным филологам с еврейскими фамилиями.
Некоторые биографы А. утверждают, впрочем, что статью эту он не писал, а всего лишь подписал, да и то не по своей воле, а по решению факультетского партбюро. Возможно, но в данном случае важно, что после защиты кандидатской диссертации в 1951 году А. был не только взят на преподавательскую работу, но и в возрасте тридцати пяти лет назначен заведующим кафедрой советской литературы ЛГУ. Продолжились публикации в ленинградских газетах, в университетском «Вестнике», была издана (в соавторстве с В. Гура) в Учпедгизе книга «М. Шолохов: семинарий» (1958). Мирная, словом, биография, которую А., впрочем, взорвал еще в 1954 году, напечатав в «Новом мире» (№ 4) статью «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе», где камня на камне не оставил от сочинений С. Бабаевского, Г. Николаевой, Е. Мальцева и иных одописцев, что не жалеют «розовой краски» и «колхозную жизнь, даже в будни ‹…› любят освещать праздничными фейерверками»[4].
А. Твардовскому этот манифест еще только зарождавшейся «деревенской прозы», вместе с другими оттепельными публикациями, стоил должности в «Новом мире». Получил по полной за «нигилизм» и «охаиванье» и сам А. Ему, члену партии с 1945 года, на пленуме Ленинградского обкома КПСС 28 августа 1954 года пришлось покаяться[5], но настоящим ответом А. лакировщикам действительности стала не очередная статья, а роман «Братья и сестры», который был начат им, оказывается, еще в 1950 году и который, после отказов в «Октябре» и симоновском уже «Новом мире», появился наконец в считавшемся в ту пору второразрядном журнале «Нева» (1958. № 9).
Тогда-то участь ходатая по делам мужичья и была определена навсегда, как и репутация сурового реалиста и жесткого критика всего социалистического устройства. Жесткого, но, однако же, осмотрительного, так как красной черты А. не переходил и не участвовал ни в какой «групповщине», а именно ее власть, напуганная сначала венгерским кружком Петефи, потом сплоченностью чешских писателей, боялась как огня. Даже от других деревенщиков он держался чуть поодаль – еще и потому, быть может, что не разделял их грезы об утраченном ладе и затонувшей крестьянской Атлантиде[6]. И с журналом А. Твардовского, где в 1968 году вышел его роман «Две зимы и три лета» (№ 1–3), душевно не сблизился; здесь стоит внимания, что А. продолжил печататься в «Новом мире» и после удаления оттуда прежней редколлегии[7]. Коллективных писем – как в поддержку власти, так и в ее осуждение – А. не подписывал никогда, стремясь дистанцироваться от конфликтов, на которые так щедра была его эпоха. Предпочитал воевать в одиночку и только за свое, крестьянское.
Да вот пример. В дни, когда «весь Питер» и «вся Москва» переживали процесс над тунеядцем И. Бродским, А. Яшин в своем дневнике от 21 апреля 1964 сохранил обращенное к нему письмо А.:
Какое же отношение я имею к Бродскому. Почему мое имя связывают с этим подонком? ‹…› В глаза я его не видел, стихов не читал. А то, что меня это дело не волнует, так что тут особенного? Разве первого тунеядца высылают из Ленинграда? Почему же Ваши Маршаки и Чуковские за других-то не вступились, раз уж они такие принципиальные? А где они были, когда громили Яшина с Абрамовым? Почему у них тогда-то не возмутилась гражданская совесть? Нет, Гранин (Данила), видимо, прав: нехорошим душком попахивает от их заступничества. Одним словом, плевать мне на московских «принципиалов». Сволочи! Нашли вой из-за кого подымать. Небось их Ваньки да Маньки не волнуют. Ладно, хватит об этом ‹…›[8]
Вопрос о латентном или вовсе мнимом антисемитизме А. здесь лучше бы не поднимать. Так как это скорее проявление общего для всех деревенщиков и едва не классового неприятия городской интеллигенции и ее распрей с властью, далеких будто бы от «Ванек» с «Маньками». И это, если смотреть с исторического отдаления, даже странно, поскольку именно народолюбивые городские интеллигенты, в том числе и еврейского происхождения, были в ту пору основными читателями и прославителями деревенской прозы, обеспечив ее фантастический успех, и не кто-нибудь, но именно Ю. Любимов поставил по прозе А. знаменитый спектакль «Деревянные кони» в Москве (1974), а Л. Додин – «Дом» (1980) и «Братья и сестры» в Ленинграде (1985).
Но А. хотел достучаться не до них, а до немотствующего народа, не читающего книжек. И конечно, до власти, именно ей давая смелые уроки, хотя с течением лет все меньше и меньше верил в ее способность измениться и очеловечить неправедный режим.
Власть же, как это ей и свойственно в послесталинскую эпоху, вела себя по отношению к А. «гибридно». То есть его книги, его публикации в журналах пусть и со скрипом, пусть и ободранные цензурой, но в печать выпускала – с тем чтобы тут же обрушить на них всю свою партийную ярость и, это особенная сласть, попытаться натравить на писателя тех, кто ему особенно дорог: «К чему зовешь нас, земляк?» называлось письмо жителей родной для него Верколы, 11 июня 1963 года напечатанное в районке «Пинежская правда»[9] в ответ на абрамовский очерк «Вокруг да около» (Нева. 1963. № 1), а затем щедро перепечатанное и «Вечерним Ленинградом» (20 июня), и «Известиями» (2 июля), и архангельской «Правдой Севера» (19 сентября).
Когда же волна руководящего гнева опадала, израненному писателю можно было опять пробиваться в печать, выпуская крамольные книги и по прошествии времени получая за них же, в конечном счете, уже и правительственные награды: орден «Знак Почета» (1971), Государственную премию СССР (1975), орден Ленина (1980). Впрочем, индульгенцией не стали ни эти награды, ни статус классика, уже после оттепели пришедший к А.: его новые произведения, совсем как в прежние годы, тормозились и увечились цензурой, а многие и вовсе не были напечатаны при его жизни.
Чтобы уже после его смерти войти в собрание сочинений, подготовленное вдовой Л. Крутиковой-Абрамовой, и, при не останавливающихся переизданиях, стать предметом и читательской памяти, и академического изучения.
Соч.: Собр. соч.: В 6 т. Л.: Худож. лит., 1991–1995; Чистая книга: Избранное. М.: Эксмо, 2003; Братья и сестры: Романы: В 4 кн. М.: Вече, 2012; Моя война в СМЕРШе. М.: Алгоритм, 2018; Трава-мурава: Рассказы. М.: Вече, 2020.
Лит.: Золотусский И. Федор Абрамов: Личность. Книги. Судьба. М.: Сов. Россия, 1986; Турков А. Федор Абрамов. М.: Сов. писатель, 1987; Крутикова-Абрамова Л. Дом в Верколе. Л.: Сов. писатель, 1988; Чистая книга Федора Абрамова. Архангельск: Лоция, 2016; То же. Архангельск: Кира, 2019. Мартынов Г. Летопись жизни и творчества Федора Абрамова: В 3 т. СПб.: ИД «Мiръ», 2015, 2017, 2019; Доморощенов С. Великий счастливец: биография Федора Абрамова. Архангельск: Кира, 2019; Трушин О. Федор Абрамов: Раненое сердце. М.: Молодая гвардия, 2021 (Жизнь замечательных людей).
Аджубей Алексей Иванович (1924–1993)
После войны, большую часть которой он прослужил в Ансамбле песни и пляски Московского военного округа, А., что вполне логично, поступил учиться в Школу-студию МХАТ. Но надолго его актерских амбиций, видимо, не хватило, поэтому уже в 1947 году А. перевелся на факультет журналистики МГУ и в 1949-м женился на своей сокурснице Раде, дочери Н. С. Хрущева, занимавшего в ту пору пост первого секретаря ЦК КП Украины.
Брак, нечего и говорить, завидный, так что в ход сразу пошла хлесткая фраза: «Не имей сто рублей, а женись как Аджубей», – и самого Алексея Ивановича уже в конце 1950-х называли – за глаза, конечно, – «околорадским жуком».
Злые языки понять можно, хотя безусловно, что на первых, по крайней мере, порах своей карьерой А. обязан не протекции, а собственной деловой хватке и неколебимой исполнительности. Придя в 1950 году, еще студентом, на стажировку в «Комсомольскую правду», он на первые роли выдвинулся достаточно скоро. И задания ему стали давать все более ответственные. Так, 15 января 1953 года в «Комсомольской правде» появилась написанная им передовая «Быть зорким и бдительным» об аресте врачей-отравителей. «К стыду своему, – спустя десятилетия признавался А., – я сам принимал участие по меньшей мере в пяти таких газетных кампаниях».
Причем не только в газетных. Например, впервые побывав в Штатах, отметился на страницах «Юности» (1956. № 2) очерком «От океана к океану», где, помимо прочего, вскрыл «всю сущность гнилой, предательской душонки» советолога Г. Струве[10]. И это все шло ему в плюс, да и магия имени его тестя стала неоспоримой, так что никто не удивился, когда в апреле 1957 года тридцатитрехлетнего А. назначили главным редактором «Комсомолки», а еще через два года, 14 мая 1959-го, главным редактором «Известий», произведя его на XXII съезде еще и в члены ЦК КПСС.
Вот тут, когда, – по словам К. Ваншенкина, – «за его спиной стояла родственно-государственная мощь»[11], А. развернулся в полную силу, став – как до сих пор полагают многие – лучшим газетным редактором послевоенной эпохи. Конечно, он временами бравировал своей близостью к первому лицу государства. Мог, скажем, при людях позвонить: «Никита Сергеевич, это Алеша». Мог, – вспоминают его коллеги, – на планерке поделиться: «Едем мы с Никитой Сергеевичем. Видим, очередь большая. Никита Сергеевич останавливает машину: узнай, в чем дело? Узнаю. Очередь за мясом. А почему, товарищи? Потому, что очень дешево стоит у нас мясо»[12]. И коллеги с лету понимали, что уже через несколько дней мясо подорожает…
И конечно, назвать «Известия» газетой вольнодумной или, тем более, оппозиционной было бы сильным преувеличением. Да, именно А., первым ловя августейшую волю и желая к тому же «обскакать» А. Твардовского, за 10 дней до публикации «Одного дня Ивана Денисовича» напечатал в газете рассказ Г. Шелеста «Самородок» – тоже о лагерях, но слабенький и не без фальшивинки (1962). Именно А. взял в «Известия» сатирическую поэму «Теркин на том свете» самого Твардовского (1963). Именно «известинские» статьи поддерживали театр «Современник» О. Ефремова, сокурсника А. еще по Школе-студии МХАТ, пробили путь к экрану «Балладе о солдате» Г. Чухрая, «Гусарской балладе» Э. Рязанова, иному многому.
Но в «Известиях» же прицельно били по И. Эренбургу, громили А. Яшина и Ф. Абрамова, В. Некрасова называли «туристом с тросточкой», а М. Бернеса «микрофонным шептуном». Кесарю кесарево воздавалось, словом, полной мерою. Однако же, оставаясь казенным изданием, газета А. в целом освежила и гуманизировала советский медийный язык, да и в разговоре об общественных проблемах позволяла себе много больше, чем другие. Недаром, – как рассказывают, – свой первый рабочий день в редакции «Известий» А. начал с того, что попросил отложить заготовленные статьи с привычными лозунгами и принести на обсуждение материалы, не прошедшие либо прежнее начальство, либо цензуру.
Так оно и дальше шло. Талантливые журналисты при А., который и сам фонтанировал идеями, просто расцвели, а читатели к его газете потянулись: за пять лет тираж газеты увеличился почти в 4 раза, с 1,6 млн до более 6 млн экземпляров к октябрю 1964 года. А самому А. в редакторском кресле становилось уже тесновато, и есть свидетельства, что Хрущев примерял своего зятя к посту министра иностранных дел.
Что не могло не вызывать раздражение у неверных соратников дорогого Никиты Сергеевича. И спустя месяц после устранения Хрущева из власти устранили и А., которого М. А. Суслов на ноябрьском Пленуме ЦК презрительно назвал не только «политически незрелым человеком», но и «гастролером».
И началась опала. От директивного предложения уехать на низовую работу в провинцию А. удалось все-таки отбиться. Н. Грибачев, с которым А. вместе получал Ленинскую премию за книгу о поездке Хрущева в США (1960), можно сказать, выручил, взяв его к себе на работу в глянцевый журнал «Советский Союз», где А. разрешалось, впрочем, печататься лишь изредка, да и то под выразительным псевдонимом А. Радин. Ничтожные, в сравнении с прошлым, возможности, малые деньги. «И знаешь, как я выживал? – вспоминал он в одном из поздних интервью. – Писал дикторские тексты под киножурналы „Новости дня“. По 100 рублей за фильм. Тоже неплохо. Сам удивляюсь. Осталась группа знакомых киножурналистов – дружные ребята. Никого не боялись, выписывали гонорар на другую фамилию, и человек этот всегда отдавал»[13].
Двадцать один год опалы – срок немалый, но и он завершился. С перестройкой Алексей Иванович вроде бы ожил, постоянно где-нибудь выступал, написал книгу воспоминаний, а в 1992 году даже затеял издание собственной газеты «Третье сословие», про которую говорил так:
Это газета нового, а точнее – возрождающегося в России класса людей, которых я назвал бы владельцами собственного таланта. Класса интеллигентных предпринимателей, ибо интеллигенция наиболее близка к роду духовного предпринимательства[14].
Но то ли предприниматели в России оказались не теми, кого он ждал, то ли требовались совсем новые навыки уже и в газетном менеджменте, то ли просто время его истекло, но «Третье сословие» зачахло, едва явившись на свет, а сам А. ушел из жизни, запомнившись напоследок горькой фразой из своей мемуарной книги:
Ничем себя теперь не оправдаешь, ничего не переменишь, и правы те, молодые, кто не может понять и простить нас, как мы, в свою очередь, не должны прощать тех, кто уродовал нашу нравственность…[15]
Соч.: Те десять лет. М.: Сов. Россия, 1989; Я был зятем Хрущева. М.: Алгоритм, 2014.
Лит.: Алексей Аджубей в коридорах четвертой власти. М.: Известия, 2003.
Ажаев Василий Николаевич (1915–1968)
Принято считать, что человека, попавшего под жернова репрессий, непременно стремились стереть в лагерную пыль. Это так, конечно, но случались исключения, и судьба А. – одно из них.
Свои четыре года по ст. 58.10[16] он в январе 1935 года получил еще первокурсником-вечерником Литературного института, но отбыл на строительстве Байкало-Амурской магистрали всего два, причем и их провел в культурно-воспитательном отделе, где заведовал, в частности, редакцией литературно-художественного журнала и других изданий строительства. Там же в БАМЛАГовском журнале «Путеармеец» и уже в 1935 году (!) был опубликован один из первых его рассказов «Предисловие к жизни», а когда за «ударно-стахановскую работу» срок был сокращен вдвое, А. еще девять лет по найму прослужил в Управлении стройками и лагерями НКВД – МВД по Хабаровскому краю, и – особо отметим – на немалых должностях: инспектор при главном инженере, начальник бюро изобретательства и рационализации, начальник контрольной инспекции при начальнике Управления…
Нам сейчас остается лишь гадать, был ли А. исключительным везунчиком или имел действительно исключительные заслуги перед органами. Но, как бы там ни было, осенью 1939 года его вновь приняли на заочное отделение Литинститута, а в 1945 году назначили ответственным секретарем журнала «Дальний Восток». И здесь уже в первых номерах за 1946 год начал печататься его роман «Далеко от Москвы».
Эта публикация в малотиражном журнале, растянувшаяся вдобавок на два года, прошла бы, скорее всего, бесследно. Однако – если уж везет, то везет по-крупному – роман о строительстве газопровода, и строительстве отнюдь не зэками, а беззаветными большевиками-энтузиастами, приглянулся К. Симонову, и тот усадил за его доведение до ума многоопытных редакторов отдела прозы «Нового мира», да и сам прошелся по тексту рукой мастера.
Результат известен – роман тотчас же после публикации на «новомирских» страницах был признан образцовым, и только А. Твардовский, выступая на заседании редколлегии «Литературной газеты» 3 января 1949 года, позволил себе заметить: «Мы знаем, что вещь Ажаева плохо написана, но мы печатаем и хвалим, во-вторых, мы молчим, а в-третьих, мы не возразим, если будут хвалить»[17].
Возразить, действительно, никто не посмел, поэтому в апреле 1949 года «Далеко от Москвы» отметили Сталинской премией первой, то есть наивысшей, степени, кинорежиссер А. Столпер его экранизировал (1950), тоже, кстати, получив за это Сталинскую премию первой степени (1951), а композитор И. Дзержинский написал по его мотивам еще и оперу (1954). И, само собою, эту книгу издали на всех мыслимых языках немыслимое количество раз («61 раз общим тиражом 1950 тыс. экз.» – уточняется в справке, в марте 1959 года составленной Отделом культуры ЦК КПСС)[18].
Словом, везунчик А. проснулся и богатым, и знаменитым. Надо бы еще сановным, и тут поначалу дело тоже заладилось – после окончательного переезда в Москву (1950) он на первых порах возглавил комиссию по работе с молодыми авторами, а после II съезда писателей в декабре 1954 года вошел и в начальство, отвечая в секретариате правления СП СССР за связь с издательствами и литературную периодику. Надолго прижиться в этой среде ему, однако, не удалось, и уже на следующем съезде в 1959 году А. в секретари не выбрали, так что, несколько месяцев прокантовавшись на вольных хлебах, он в 1960 году был назначен главным редактором малозаметного журнала «Советская литература (на иностранных языках)», то есть на должность, конечно, почетную, но скорее все же синекурную, чем влиятельную.
Не исключено, что в этом понижении статуса сыграло роль и затянувшееся творческое молчание нашего героя. Следующей после первого романа стала только новая повесть со старым названием «Предисловие к жизни» (1961), но успеха она не принесла, а К. Чуковский в дневниковой записи от 19 апреля 1962 года только вздохнул: «Читаю Ажаева. Я даже не предполагал, что можно быть таким неталантливым писателем. Это за гранью литературы»[19].
Так он, возможно, и вошел бы в историю как автор одной книги. Но тут XXII съезд партии, волна антикультовых публикаций, и А., вернувшись к своему лагерному опыту, берется за работу над романом «Вагон», где, – как сказано в докладной записке и. о. начальника Главлита А. Охотникова, –
в отличие от повести А. Солженицына, случайно сложившийся коллектив «зеков» возглавляют бывшие крупные партийные и хозяйственные работники, коммунисты, негласная партийная ячейка. Они наводят порядок и защищают заключенных от террора уголовников в пути, а по прибытии в лагерь становятся организаторами трудового процесса на самых важных участках (инженерная, проектная, научно-исследовательская, организаторская работа).
Замысел, что и говорить, превосходный, и, наверное, эпохе позднего хрущевского реабилитанса он пришелся бы очень в пору. Одна лишь беда: завершен этот роман и принят «Дружбой народов» к публикации был уже в 1966 году, когда время переменилось и… Продолжим цитировать начальника Главлита:
На наш взгляд, опубликование романа В. Ажаева на лагерную тему в канун 50-летия Советской власти не принесет пользы идеологической работе партии. Это произведение известного писателя, как нам кажется, перечеркнет его хороший, патриотический роман «Далеко от Москвы», на котором воспитывалось послевоенное поколение молодежи. Редакции рекомендовано временно отложить опубликование романа «Вагон», в связи с чем главный редактор тов. Баруздин С. А. снял его из сентябрьского номера[20].
И снял надолго – «Вагон» в «Дружбе народов» появится только в 1988 году (№ 6–8), выйдет вскоре и книжными изданиями, но этого в горячке перестройки не заметит уже никто.
Что ж, и везенье не может быть бесконечным.
Соч.: Далеко от Москвы; Вагон. М.: Моск. рабочий, 1989; Далеко от Москвы. М.: Вече, 2013.
Лит.: Lahusen T. How Life Whrites the Book: Real Socialism and Socialist Realism in Stalin’s Russia. Ithaca and London, 1997.