Глава 1. Сватовство
Совсем недавно отгремели в Вятской губернии бои Гражданской войны. Привычный уклад жизни был разрушен, власть менялась, как погода весной: то белые, то красные, то бунт в Уржуме, то колчаковцы в Ижевске и Елабуге. Крестьяне не знали, кого больше бояться и на кого уповать. Потом голод накрыл черной тенью всю губернию, а следом по городам и селам поползла эпидемия тифа. Слухи, один страшнее другого, будоражили село Пустынники, затерянное в лесах и болотах Вятчины. К лету тысяча девятьсот двадцать второго года беда отступила, и люди, как птицы ранней весной, радовались, что выжили, что не бродят больше по лесам банды.
Ласковое августовское солнышко согрело каждую травинку на лесной опушке. Удивительно теплый для короткого северного лета день клонился к вечеру. Воздух был наполнен ароматами нагретой земли, полыни, свежескошенной травы. В березовой роще перекликались птицы, мирно стрекотали кузнечики в траве на косогоре. Словно стайка птах, расположилась отдохнуть у тропинки под рябинами возвращавшаяся с дальнего покоса компания подружек.
Настенька, тоненькая невысокая девушка лет двадцати, отмахнулась недоплетенным венком от надоедливой пчелы, прислушалась к разговору подружек. Анюта пересказывала то, что узнала от своего ухажера Мишки-комсомольца, какая жизнь начнется скоро в их селе.
– Ну, хорошо, скотину заберут в общий хлев, на подворьях горбатиться не станем, а кто же за ней ходить-то будет? – спросила Нюра.
– Кто-кто. Мы, все вместе. Кто-то пасет скотину, кто-то доит, кто-то чистит хлев, кто-то сено возит. Всем работы хватит, – горячилась Анюта.
– Да работы-то всегда хватит, да чем детей кормить будем без скотины на подворье? – подала голос Маша. – Как жить без своего молочка, без яиц, без птицы, без огорода?
– Не помрешь, не боись. Каждому будут давать все, что хошь и сколько хошь. Только трудись – не ленись.
– Я не понимаю, зачем же, с темна до темна, бросив дом, работать на общем подворье? Чтобы мне там дали продукты, которые у меня сейчас свои есть? И просить ни у кого не надо.
– Ну, какие вы несознательные, – всплеснула руками Анюта, – нельзя же только о себе думать, рабочих в городе тоже кормить надо. Они вон заводы для всей страны строят. Забыли, как в городах люди от голода на улицах мерли?
– Забудешь тут… Амбары в селе подчистую вымели. Ладно, скотину успели в лесу схоронить.
– А кто не успел, тот потом лебеду да крапиву ел, – вздохнула Акулина.
Настя, склонив русую головку над венком, думала о своем. Ей было не до кооперативов. Перед глазами стоял черноглазый парень, гармонист Георгий из соседнего села. От его улыбки, взгляда у нее кружилась голова. Вспомнила, как, спрыгнув сегодня со стога, угодила прямо ему в руки.
– Попалась, птаха? – усмехнулся Георгий, – не выпущу!
Настя вырвалась и убежала поближе к бабам. А самой так хотелось прижаться к его груди и затихнуть в кольце рук …
– Ой, девоньки, глядите, едет кто-то, – вскочила на ноги Акулина.
С пригорка, на котором расположились девушки, родные Пустынники и дорога были видны, как на ладони. По дороге действительно пылила телега.
– Так это Крестьяниновы едут, – вглядываясь из-под руки, сказала Нюра,
– Вон Егор, вон тетка Марфа и дядя Терентий. Принаряжены… никак свататься едут!
Девушки, побросав венки, напряженно следили, в чей двор свернет телега. Акулина от волнения теребила тесемку сарафана. Егор ей нравился – хороший парень, молчаливый, работящий. Да и жили Крестьяниновы крепко, ей за счастье было попасть в такой дом из своей избушки, где семеро по лавкам. Но телега проехала мимо ее двора на околице, миновала второй двор, третий…
– Ой, смотрите, к Шиляевым свернули! Настя, за тобой! – всплеснула руками Маша.
Настя выронила только что сплетенный венок, кинулась вниз по косогору в деревню, не разбирая дороги, словно что-то могла еще изменить, завернуть эту телегу в другой двор. Запыхавшись, влетела в родительский дом. Гости уже расположились на почетном месте под образами. Марфа встретила девушку ласковой улыбкой. Она давно присмотрела Настю, дочку подружки своей юности, себе в невестки. Марфа с Евдокией Агеевой вместе росли, вместе на посиделки бегали, делились своими девичьими секретами, в одно лето замуж собирались, в один год детей рожали.
Евдокия родила Павлу троих детей: Паню, Настю и Сережу, да вот вырастить их не довелось. Ранней весной 1911 года пошла на реку полоскать белье к знакомой полынье. Но солнышко пригрело, лед подтаял, кромка и обломилась. Дело было у берега, утонуть-то она не утонула, промокла только. Пока белье дополоскала, совсем застыла. К вечеру начался жар. Местный фельдшер только руками разводил: «Уж что Бог даст, баба молодая, может и встанет…» Не встала. И остался Павел с тремя детьми мал мала меньше. Средней дочке всего десять годков исполнилось, не под силу ей было тащить на себе дом, хозяйство. Тогда-то и появилась в их жизни Татьяна, молодая вдова с двумя дочерьми, соседи сосватали.
Татьяна оказалась хорошей хозяйкой, в доме опять запахло пирогами, дети были ухожены. Но материнской ласки от нее пасынки, конечно же, не увидели. И то сказать, в доме семь ртов, да скотина какая-никакая на подворье, не до нежностей. Вот и росла Настя не избалованной, ко всякой работе приученной. Такая невестка и нужна была Марфе. А Егора уговорить не составило труда, Настя с ее неброской северной красотой давно приглянулась ему. Только не смотрела она в его сторону…
– И хорошо, – убеждала его мать, – девушка скромная, на парней не заглядывается, а ты не зевай, а то уведут.
Сам хозяин, Павел Яковлевич, крепкий коренастый мужик с окладистой русой бородой «лопатой», широким упрямым лбом, сидел во главе стола. Татьяна, сухая подвижная баба с узловатыми от нескончаемой работы руками, суетилась, накрывая на стол.
– Давай-ка, подсоби мне, – позвала Настю в сени. – Ты чего такая растрепанная прилетела? Иди быстро ополосни лицо, причешись, потом возьми вот это блюдо с шанежками и отнеси гостям.
«Шанежки напекла, значит знала. А меня не спросили…» – с горечью подумала Настя. Пока умывалась, причесывалась – остыла, приняла решение и в горницу вошла уже спокойно. Села к столу напротив гостей.
– Вот, Настенька, Бог к тебе милостив, хорошие люди сватать тебя приехали, в хорошую семью пойдешь, – ласково улыбнулся ей отец. Он любил свою дочку больше, чем других детей, очень уж напоминала Настьюшка ему первую жену Евдокию: тот же взгляд голубых, как ясное небушко, глаз, тот же нежный профиль, те же тонкие гибкие руки. На такие ручки колечки бы да браслетики надевать, а не белье ими в проруби полоскать, не снопы вязать. И откуда у простой крестьянской девушки такой стройный стан, правильные черты лица – один бог знает. Павел Яковлевич искренне радовался, что дочку сватают хорошие люди, что жить ей в достатке со спокойным добрым мужем. И совсем неожиданным для него оказался ее ответ:
– За Егора я замуж не пойду.
В горнице стало так тихо, что слышно было, как муха бьется об оконное стекло.
– Как это не пойдешь? – переспросил отец.
– За Егора я замуж не выйду, – негромко, но твердо повторила Настя, – не люб он мне.
– Эка невидаль, «не люб». Замуж выйдешь – полюбишь, – развел руками отец.
– Никогда не полюблю, – глянув прямо в глаза Егору, ответила дочь.
Егор, голубоглазый белотелый парень с уже появившимся брюшком, вскочил, помялся, подбирая слова, махнул рукой и вышел из дома. Мать бросилась за ним. Мачеха, охнув, осела на лавку. Дядя Терентий растерянно почесал затылок:
– Ну… что ж, прощевайте, коли так, – и, потоптавшись на пороге, тоже вышел вон.
Глава 2. Отцовское поучение
Солнечный луч, пробившийся в щель между досками сарая, дополз до русой головки спящей на земляном полу Насти. Где-то совсем рядом заквохтала курица, захлопала крыльями. Девушка открыла глаза. Минуту наблюдала за пляшущими в луче света золотистыми пылинками. Окончательно проснувшись, села и тут же застонала от боли. Сильно ныла спина. Сквозь порванную на плече рубаху багровел след от вожжей.
Впервые испробовала Настя отцовский гнев на себе. До этого случая ну разве что отшлепает Павел Яковлевич слегка свою любимицу по мягкому месту, да и то редко. Росла Настенька трудолюбивой, сноровистой, неперечливой, главной помощницей в семье, была нянькой для младших и отцу, сельскому портному, помощницей. Павел Яковлевич, радея о будущем дочки, радовался, что все складывается, как задумывали они с Евдокией, когда Настенька с Егоркой еще под столом с чурочками играли. Потому таким неожиданным для него был ее решительный отказ подчиниться родительской воле.
– Да в чем дело-то, с чего ты взбрыкнула? Не чужим людям тебя отдаю, ты ж Егора с малолетства знаешь! Марфа, крестная твоя, к тебе как к дочке относится.
– Нелюб он мне, замуж за него не пойду, – упрямо твердила дочь, – на Акулине пускай женится, она давно с Егора глаз не сводит.
– Постой, может, и ты с кого глаз не сводишь? – догадался отец.
Настя еще ниже опустила голову, теребя сарафан.
– И кто ж это тебе в душу запал?
– Георгий, гармонист… – чуть слышно промолвила дочь.
– Халевин? Этот босяк с гармошкой?! Да он же сирота бездомный! Сам у родственников из милости живет! – отец аж задохнулся от возмущения. – Куда ж он тебя приведет? Али ко мне в примаки нацелился? Так мне такой не надобен, без его гармошки обойдусь. Дуреха, своей головы не имеешь, на родительскую уповай! Как я сказал, так и будет!
– За Егора не пойду, другого люблю, – вскочила с лавки дочь.
– Пойдешь, еще мне в ножки поклонишься! Я те покажу, как за моей спиной женихаться! – отец сорвал со стены вожжи.
Услышав отчаянные крики Насти, в горницу вбежала Татьяна, кинулась между мужем и падчерицей:
– Стой, Паша, стой! Охолонись, запорешь девку! В сарай ее запрем и будет с нее, посидит – одумается.
Отец, весь красный, швырнул вожжи в угол, схватил дочь за косу и поволок в сарай.
– Через неделю свадьба. А пока здесь посидишь, мать вспомнишь, ее воля была за Егора тебя отдать.
Павел Яковлевич толкнул дочь внутрь, запер дверь. Сам в изнеможении опустился на крыльцо. Руки его дрожали, голова гудела. Испуганная Татьяна принесла мужу ковшик кваса, присела рядом. Никогда она не видела его таким. Павел не был ни драчливым, ни гневливым, но никто и не испытывал его терпения в семье. Он хозяин, кормилец своей большой семьи, и потому его слово было законом в доме.
Под примирительное бормотание жены Павел Яковлевич успокоился.
– Ладно, пока не стемнело, съезжу к Крестьяниновым. Насчет свадьбы договариваться надо, ежели не передумали.
И уже, выводя мерина Гнедко со двора, добавил:
– Ты того, бунтовщицу покорми, с утра ведь не евши.
– Покормлю, Паша, покормлю.
Проводив мужа, Татьяна принялась за нескончаемые домашние хлопоты, обдумывая ситуацию, пока руки привычно делали свое дело. Она тоже переживала за исход сватовства. Старший пасынок уже женился, отделился, подался с молодой женой в уездный город. Теперь бы Настю в хорошую семью пристроить, с достатком, чтобы с отца не тянула. Все бы ей, Татьяне, легче. Не молоденькая ведь уже, изробилась за эти годы, пока детей подымали. Оно конечно, Настя ее первой помощницей была, но ведь и своя старшенькая подросла, есть кем Настю заменить в хозяйстве. А, не дай бог, этого голоштанника в дом приведет? Опять лишний рот в доме… Заладила, дуреха: люб, не люб. Это барыньки только могут по любви замуж идти, а нам, простым бабам, надо мужа с хозяйством каким-никаким выбирать, чтоб детей прокормить мог. Вот она замуж за Павла разве по любви пошла? Намыкалась одна с двумя девчонками, вот и пошла. И ничего, и живут, дай бог каждой так жить. Надо растолковать девке, что удача сама к ней в руки идет, грех отказываться. Уж куда лучше Крестьяниновых-то! Дом хороший, живут справно, дружно, никаких скандалов промеж них не слыхать. Отец плохого не посоветует. Да ведь нынче молодежь своевольная, советов старших не слушает! А ведь родители-то жизнь получше знают.
Проснувшись поутру в сарае, Настя огляделась, ополоснула лицо водой из кадки. Шанежки и квас, оставленные мачехой вечером, ночью Настя все же съела, голод не тетка. Переживания – переживаниями, но молодость брала свое, организм требовал пищи.
Скрипнула дверь, в щель бочком протиснулась Уля, младшая дочь Татьяны.
– Няня, я тебе поесть принесла, – девочка поставила на чурбачок кружку с молоком, накрыла краюшкой хлеба. Достала из кармана склянку с мазью.
– Вот, мама сказала смазать, где болит. Скидывай рубаху, я помажу тебя, – и ойкнула, зажав рот ладошкой, увидев исполосованную спину сводной сестры.
Целую неделю продержали Настю в сарае. А потом запрягли в телегу Гнедко, украсили его гриву лентами и бумажными цветами, поставили на дно телеги сундук с Настиным приданым: вышитыми ее руками полотенцами, скатертью, рубахами, новым салопом, нарядили зареванную невесту в светлое сатиновое платье с оборочками и вывезли с родного двора.
За воротами ждала уже повозка Крестьяниновых. На соломенной подстилке, покрытой ярким лоскутным одеялом, сидели Егор в новой косоворотке и будущие свекор со свекровью. На улице собрались соседи, судачили меж собой. Вон вчерашние подружки щебечут, что птахи. Вон выглядывает из своих покосившихся ворот заплаканная Акулина. На околице стоит у плетня Георгий. Картуз на затылке, травинку покусывает, а глаза так и жгут Настю, так и буравят. Настя за сундук схватилась, чтобы не упасть. Отец, сидящий на козлах, обернулся, кнутом Насте погрозил, потом Георгию кнут показал. И покатили телеги дальше в соседнее село, в сельсовет.
Глава 3. Мужняя жена
Сельсовет помещался в просторной избе с широким крыльцом. Раньше здесь была церковно-приходская школа, все четыре класса которой закончили Настя и Егор.
Вслед за отцом девушка поднялась по скрипучим ступенькам. Сухонький старичок в круглых очках и рыжих сатиновых нарукавниках, узнав, зачем пришли посетители, отложил конторскую книгу и полез в шкаф с папками и бумагами. Настя сквозь засиженное мухами окошко с тоской смотрела на зеленую лужайку. Давно ли они с подружками резвились здесь на переменах? Теперь лужайка заросла крапивой и репейником.
Наконец старичок отыскал нужный талмуд, что-то там записал. Ткнул желтым от махорки пальцем в страницу:
– Грамотные? Расписывайтесь здесь и здесь.
Отец подтолкнул Настю к столу, она вывела свою фамилию рядом с подписью Егора. Потом подождали, пока письмоводитель заполнит официальную бумагу и тиснет на нее жирную лиловую печать.
Саму свадьбу решено было играть осенью, по окончании работ в поле, а пока просто посидели у Крестьяниновых по-семейному да и уехали Шиляевы, оставив Настю в чужом доме.
Молодым отвели пристрой к избе, как это было принято в северных деревнях. Стены плели из ивняка, обмазывали глиной. Окон, как правило, не делали, только дверь. Пол земляной для тепла застилали соломой. У Крестьяниновых в пристрое стояла широкая лавка с настоящей периной, застеленной лоскутным одеялом, и подушками в новых ситцевых наволочках. На стене висел старый овчинный тулуп – укрыться в холодные ночи. Сюда же занесли сундук с Настиным приданым и поставили под иконку в правый угол. На сундуке молодым оставили полкаравая хлеба да крынку с водой.
У Насти кусок в горло не лез. Она старалась держаться как можно дальше от Егора. Еще в избе ей удалось стащить со стола нож и спрятать его под подолом, засунув за подвязку чулка. Егор, наевшись, шагнул было к Насте, забившейся в угол, но у той в руке блеснул нож.
– Лучше не подходи, живой не дамся!
– Тю, скаженная… Ну, не хочешь, не трону…, сильничать не буду.
Егор потоптался, почесал белобрысый затылок и улегся на лавку.
– Да иди, ложись, супротив воли не трону, сказал.
Но Настя села на пол, не выпуская нож.
Егор поворочался, поворочался на лавке, потом встал, снял со стены тулуп и бросил его жене:
– На, завернись, застудишься еще.
Наутро на немой вопрос матери Егор только головой помотал.
– Ну ничего, скромная девушка, боязно ей. Ничего, обвыкнется, все само и получиться.
Так и потянулись дни и ночи их семейной жизни. Днем Настя ни от какой работы не отказывалась, все так и спорилось в ее руках, Марфу с Тимофеем мамой да тятей звала, а они ее дочкой. А как ночь – Егор на лавку, а Настя в угол на тулуп, ни на какие уговоры не шла. И нож всегда при ней был.
Егор похудел, с лица спал, Марфа с Тимофеем запечалились. Марфа уж к бабке-знахарке сходила, пяток яиц ей отнесла. Та заговоренной золы дала, велела молодым в еду подмешивать. Но Настя, догадавшись, что за зола в узелке за кувшином припрятана, развеяла ее по ветру и тряпицу выкинула. Марфа долго потом недоумевала, куда узелок тот засунула.
Как-то осенним вечером послали Настю в баню огурчиков соленых из кадки принести. А баня на отшибе от дома стояла, у самого плетня, за которым лес начинался. Показалось ей, что в кустах за плетнем кто-то есть. Уж не волк ли? Испуганная девушка затаилась у стены, готовая юркнуть назад в баню.
– Настя, не бойся, это я, – услышала знакомый голос.
Миг – и Георгий, перемахнув через плетень, оказался рядом.
– Ну, здравствуй, птаха моя. Вот, решил узнать, как живешь с молодым мужем. Забыла друга сердешного?
Настя рассказала, как ей живется, показала припрятанный нож.
– Настенька, милая моя, мне ж без тебя жизни нет! Извелся весь. За тобой я, украсть тебя хочу, раз добром не отдают. Давай сбежим, уедем куда-нито, где нас никто не знает. Двое молодых, здоровых, работящих – не пропадем. А врозь нам не жить. Бежим прямо сейчас!
– Нет, что ты! Не могу я так с хорошими людьми, они ж мне ничего плохого не сделали. А я их ославлю на все село! Нет, любимый, ты ступай сейчас, я сама от Егора уйду, в родительский дом вернусь. А там, как Егор со мной разведется, приходи за мной, уеду за тобой хоть куда. Но чужой женой, невенчанная, к тебе не пойду.
В избе хлопнула дверь.
– Настя, ты куда запропастилась? – раздался обеспокоенный голос Марфы.
Георгий вжался в спасительную тень стены.
– Иду, мама. Темно в бане, ногу зашибла маленько.
Настя заторопилась в дом.
– Ты скорей уходи от Егора, не могу я без тебя, – раздался шепот ей вслед.
Глава 4. Побег
Прошла неделя. Терпение у Егора кончилось, и он решил действовать силой. Ему ничего не стоило вырвать у хрупкой Насти нож из рук, но девушка так отчаянно царапалась, изворачивалась, что он растерялся, ослабил хватку. Она тут же вывернулась, выбежала из пристроя, убежала со двора на улицу. Спустя несколько минут Егор вышел за ней, набросил на плечи озябшей жены теплый платок.
– Идем в дом, неча людям глаза мозолить… Да не трону я тебя!
Понурые, молча вернулись в пристрой.
– И долго ты будешь надо мною так-то измываться? Всю душу ты мне вымотала!
Егор сел на лавку, обхватив голову руками.
– Егорушка, миленький, ну разведись ты со мной, я ведь сразу сказала, что не люб ты мне! Ведь знал ты, что силой меня за тебя выдали!
– Развестись? Ишь, чего удумала! Ничего, стерпится – слюбится. Я добьюсь, что люб стану.
– Сбегу я от тебя… – с тоской сказала Настя.
– Я те сбегу! – вскинулся муж. – Я те так сбегу! Опозорить хочешь? Догоню, убить – не убью, но покалечу! Сбежит она… Ишь какая… И думать забудь!
Он вышел, хлопнув дверью так, что глина посыпалась. Ночевать Егор не пришел.
Спустя пару дней повез он Марфу в Суны за покупками да и родню навестить. Тимофей, по настоянию сына, остался за домом и за невесткой приглядеть. Под вечер, прознав, что Марфы нет в избе, заглянул к свекру сосед, дед Степан. Мужики отправили Настю в баню за припрятанной там четвертушкой самогона. По пути она заглянула в пристрой, быстро собрала узелок, сунула его в кусты возле бани. Принесла бутыль мужикам, собрала кое-какую закуску на стол.
– Ой, а капустку-то съели, – сказала, убирая миску с квашеной капустой подальше на печку, – сейчас сбегаю за ней.
И пока мужики наливали да выпивали, Настя натянула шерстяные чулки, новые калоши, накинула платок, теплый кафтан и побежала к бане. В сумерках нашла свой узелок, перелезла через плетень – и только ее и видели!
Бежать в родные Пустынники решила по лесной тропке, так короче, чем по тракту. А пуще всего боялась, что Егор, вернувшись из райцентра, кинется вдогонку. Разве ей убежать от коня? А ну как, в самом деле, покалечит сгоряча?
Летом парни и девчата из соседних деревень часто хаживали по этой тропинке за рыжиками. Настя дорогу хорошо знала, но осенними сумерками лес выглядел совсем иначе, чем летним днем. Девушка шла быстро, почти бежала, внимательно вглядываясь в тропку. Она боялась сбиться с дороги, заблудиться и оказаться на болоте, в трясине которого не раз гибли отбившиеся от стада коровы.
В лесу быстро темнело. Низкие тучи заволокли осеннее небо, не пропуская свет луны. Где-то над головой заухал филин. От неожиданности и испуга Настя присела. Вспомнила рассказы односельчан о встречах с волками, водившимися в этих лесах. Как большинство молодежи в те годы, она не очень-то верила в Бога, в церковь не ходила, но сейчас слова молитвы «Отче наш» всплыли в памяти, и она непрестанно снова и снова повторяла их.
Тропинка казалась бесконечной, темные ели все плотнее обступали ее, голые ветки кустарников цеплялись за одежду. Ветер донес откуда-то издалека волчий вой. Перепуганная Настя бросилась бежать. Ветви деревьев хлестали по лицу. Она спотыкалась о корни, падала, в кровь расцарапывая руки, вскакивала и снова бежала. Тропинки под ногами больше не было. И снова раздался волчий вой, теперь с другой стороны и гораздо ближе.
– Пресвятая Богородица, спаси меня! – взмолилась Настя. И тут в просвет между тучами вынырнула полная луна, осветив лес. Настя увидела, что опушка совсем близко, справа, а там, за лугом, родное село, и полетела к избам, словно крылья за спиной выросли. У крайних огородов оглянулась. За ней по лугу неслись темные тени. Единым махом перескочила она через забор, понеслась по грядкам. Еще один плетень, и еще один. Сзади подняли лай собаки. Вот и знакомое крыльцо. Настя, что есть силы, забарабанила кулачками в дверь:
– Отворите, отворите скорей, волки!
Ей показалось, что прошла целая вечность, пока в сенях раздались шаги, лязгнул засов, и дверь, наконец, открылась. На пороге стоял отец с керосиновой лампой в руках. Настя пронеслась мимо него и влетела в горницу. Татьяна убирала со стола посуду. Увидев растрепанную, исцарапанную в кровь падчерицу, выронила тарелку из рук, ахнула:
– Никак от мужа сбежала?
С печки свесились любопытные головы сводных сестер Маши и Ули. Из-за занавески выглянул младший брат Сергей. Настя обвела всех глазами, потом лица родных закружились вокруг нее, сливаясь в светлый хоровод, в ушах зазвенело, и она медленно осела на пол, теряя сознание.
Очнулась Настя от холодной воды. Увидела над собой перепуганные лица отца, мачехи и… Егора.
– Ну вот, кажись, приходит в себя.
Она села, превозмогая тошноту и головокружение.
– Как ты тут оказался, Егор?
– За тобой приехал. Не дури, Настена, поехали домой, пока никто ничего не знает. Обещаю, пальцем тебя не трону, только вернись, а?
– Егорушка, миленький, ну не выйдет у нас с тобой ничего путного. Разведись ты со мной и женись на Акулине Шапошниковой. Сохнет по тебе девка. Да и тебе она по нраву, я же видела, как вы с ней на посиделках хороводились. Ну и что ж, что бесприданница, а женой тебе будет ласковой да послушной, не то что я.
Глаза Егора стали колючими.
– Эх, всю душу ты мне наизнанку вывернула. Да пошла ты к лешему!
Хлопнул в сердцах дверью, загремел ведрами в темных сенях, выбежал во двор. Еле уговорил его Павел Яковлевич, не ехать на ночь глядя, а переночевать на сеновале.
– Неровен час, волки задерут тебя вместе с конем. Да и утро вечера мудренее. Глядишь, к утру успокоится Настя, одумается.
Всю ночь прокрутился Егор на сене, под теплым тулупом, без сна, а на рассвете уехал, не заходя в избу и ни с кем не попрощавшись.