Илья Репин

То, как влюблена я в Чуковского, сложно объяснить словами. И Илья Репин это не самый последний человек, который так или иначе сформировал Чуковского таким, каким мы его знаем.Корней Иванович еще совсем юным познакомился с Репиным, который уже был стар. Стар, но не немощен. Столько силы в нем умещалось ,что юный Корней мог только позавидовать. Но годы берут свое, и дружба их пришлась на период Репинского увядания. Уже не писал он таких великих картин , как прежде, руки его стали слабы, тело подводило, но дух, дух его был силен. И столько силы было в нем, столько стремления к учению, к жизни, что невозможно было этим духом не проникнуться. Невозможно было не полюбить, не зауважать Илью Ефимовича. И эта книга, своего рода, ода этой любви.Чуковский очень бережно относится к своим воспоминаниям, которые ему подарил Репин. Он холит и лелеет их в своей памяти. И кажется, будто каждая строчка написана с непередаваемым любовным трепетом. Даже о недостатках он пишет как о самых прекрасных достоинствах.И он глубоко сожалеет, что последние годы Илья Репин провел в одиночестве. Он перечитывает его письма к нему. Длинные, читать которые одно удовольствие. И боль. Боль оттого, что близкий сердцу друг далеко, и нет уже возможности его встретить.На даче Чуковского в Переделкино и по сей день на стене висит картина жены, написанная рукой Репина. На самом видном месте. Можно представить как семья рассаживается вокруг стола за обедом и взгляд ненароком скользит по картине. Позже, когда жены Корнея Ивановича не стало, что было в мыслях его когда взгляд упирался в картину. Какая потрясающая жизнь была у автора этой книги, но какая чертовски трагичная.Мария Борисовна свернутьРазумеется книга о Репине, но для меня это книга о Репине Чуковского. Как две неотъемлемые друг от друга личности. Чуковский. Куоккала.Репин.Пенаты. История дружбы, любви, одиночества и искусства.

Это отнюдь не биография великого художника, это честный и искренний рассказ о нем, написанный с симпатией и восхищением. Когда Чуковский и Репин сблизились, одному было двадцать четыре года, а другому – шестьдесят два. Один – начинающий журналист, его писательская слава еще впереди. Другой – маститый знаменитый художник. И тем не менее, они крепко сдружились.Мы смотрим на Репина глазами Чуковского, и он готов понять и простить все , подчас странные поступки художника. Репин был типичным примером человека холерического темперамента, нередко категоричен в оценках, нередко упрям, но мог и полностью поменять свое мнение под влиянием обстоятельств. Но всегда искренне и в полной уверенности, что в этот момент он прав. Эмоциональный, восторженный, и в то же время полностью сосредоточенный на работе. Искренне радовался удачным работам, еще более искренне переживал неудачи. Иногда попытки исправить и улучшить приводили художника в отчаяние. И все это от души, все ненаигранное, все естественное.Отдельная часть книги посвящена Репину-писателю. У него много статей о коллегах-художниках, позже собранных в книгу Илья Репин – Далекое близкоеКнига отнюдь не была принята восторженно, многие критики упрекали художника в том, что он «занялся не своим делом». Чуковский был с ними не согласен. Признавая за Репиным некоторые стилистические огрехи, он считал, что это отнюдь не главное. Время рассудит, кто прав.Очень грустно читать о последних годах жизни художника. После того, как Финляндия получила независимость, она тут же закрыла границы и Репин, сам того не желая, оказался в чужой стране. Исчезла возможность живого непосредственного общения и письма не могли заменить ее. Вернуться уже очень старый и больной художник так и не смог.Как это часто бывает, после этой книги захотелось пойти в Третьяковку и еще раз куда более внимательно пересмотреть знакомые с детства картины. Да и с книгой Репина стоит познакомиться.

Эту книжку взять в руки меня заставило настойчивое, но несмотря на то очень смутное воспоминание. Кажется, про Репина нам в начальной школе учительница ИЗО (или литературы, и не в начальной?..) рассказывала, как тот считал, что нужно любить человека в то время, пока его рисуешь. Фраза эта мне, видимо, крепко засела в оолову, так крепко, что рисую я почти никого – слишком сильный импульс требуется, чтобы вообще захотеть кого-то нарисовать. Какой же широты должна быть душа у человека, чтобы мгновенно, пусть и на короткий срок, но все же полюблять изображаемый предмет? И я наконец-то дорвался до этой книжки, проверить, Репин, или не Репин, правда, или не правда? И правда, и Репин. Очень восторженный и импульсивный человек, с какой легкостию восторгается, с такой же и опалчивается. Про писательство Репина я услышал впервые. И надо сказать, мне очень по вкусу его язык пришелся, его образность, скрещивание понятий (например, «шавкала»), старо-неологизмы. И даже то возражение Чуковского по поводу не-существования в русском языке сослагательного наклонения причастий я бы стал опровергать, поскольку здесь оно (что-то вроде «обрадовавшийся бы», точно не помню само причастие, употребленное Репиным) живо, наполнено смыслом и очень даже понятно-воспринимаемо. Более того, увидев такой оборот, я даже подумал: вот чего мне до сих пор недоставало! Опечалившиеся бы мои преподаватели русского языка спят, однако, спокойно.Какая-то грустная, клонящаяся к мещанству, история с женой и дочерью… зависть, шепот, наветы и трусливые подозрения в отношении старых товарищей художника со стороны его родных – все это окружало его в старости. Казалось бы, такая величина, всеми почитаемый творец – но 80 лет – не тот возраст, чтобы все бросать и переезжать, и начинать жизнь по новой… грустно, ничего не попишешь. Грустно, что так не к месту провелась граница, что Чуковский в бинокль мог видеть Куоккалу, а прийти туда – не мог. Грустно, что с художниками-финнами близости не возникло и дружбы не завязалось. Грустно, что из-за войн многие рисунки и наброски уничтожились или бесследно были растасканы и разворованы. А после смерти Репина целый шкаф таковых исчез…Под конец книги у меня едва ли слезы не потекли – и знаете, от чего? От того, что в моей электронной версии с экранчика телефона невозможно ни рассмотреть, ни увеличить крошечные квадратики помещенных там картин, рисунков, набросков, эскизов. В таком масштабе некоторые выглядят как фотографии, а ведь знаешь, глядя на и сверяясь с иными, что там – штрихи, мазки, живые, небрежные. От портрета Андреева невозможно оторваться. Вот чего-то такого мне тоже хочется: так выражать и изображать, чтобы люди так же, как я перед живым человеком, зависали – уже перед нарисованным… Но, конечно, Репин – это что-то недостижимое. И непостижимое. А какой несказанный, невообразимый там последний его акварельный автопортрет! Из абсолютно, казалось бы, бестолково разбросанных полупрозрачных пятен выступает в совершенности, более чем объемная голова!.. Но это акварелька, и размеров она, очевидно, что весьма небольших, а вот огромные полотна, и даже фрагменты их – ничего этого не видишь. Впору бежать в галерею…