Колдовской ребенок. Дочь Гумилева

Елена Чудинова
Колдовской ребенок. Дочь Гумилева

© Чудинова Е.П., 2021

© ООО «Издательство «Вече», 2021

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2021

* * *

Мне хотелось бы выразить сердечную благодарность Антону Сергеевичу Громову, содействовавшему и сопереживавшему написанию этой книги. Мне хотелось бы порадовать этой книгой Г.Н. Энгельгардта. Мне хотелось бы надеяться, что автору удалось вывести из недоброго забвения эту маленькую тень.

Книга I. Под сенью анчара

Пролог

– Нигде нету… – Губы Люси дрожали, предвещая слёзы. – Всю раздевалку обыскала. И за скамейками смотрела, и под матами.

– А в шкафчике проверила хорошо? – Клара получала несомненное удовольствие от происшествия, известного покуда только трем пятиклассницам. Но если всё не обойдется благополучно, лишь до поры.

– Первым делом в шкафчике. – Люся перекинула за спину назойливую короткую косичку – одну из четырёх. С тех пор как четыре косички сделались модными среди молодых актрис кино, всем девочкам хотелось их плести. Хотелось всем, но плели не все. На бедных волосах четыре косички выглядят жалко. Люсины же волосы, жестковатые, пышные и рыжие, были просто созданы для модного плетения. – Но ведь это же не галстук! Это же только зажим! Это не то же самое, что галстук потерять…

– А вот тут ты, Гладкова, сильно ошибаешься. – Клара снисходительно и торжествующе улыбнулась. – Галстук – символ пионерской организации, да. Но зажим с нашим пионерским костром и девизом – он не просто так, он – часть галстука. Что, если ты потеряешь из трех секретных бумаг только одну, а ее подберут шпионы, так тебе, выходит, можно секретные бумаги доверять? Или ты думаешь, галстук это просто так, пошла да купила новый, как пенал какой-нибудь? Без зажима галстук не носят, выходит…

Люся еле держалась, сказанное Кларой она понимала и без того. Понимала и то, что Кларины слова – только начало позора и кошмара: линейки, классного часа, неизвестно, чего ещё…

Третья из девочек, усевшихся, как воробушки, на поребрике во дворе-колодце на улице Чехова, что даже самые лояльные взрослые по старой памяти то и дело называли Эртелевым переулком, подняла взгляд от своего ботинка. Запихнуть выскользнувший шнурок на место мешал растрепавшийся эглет.

– Есть способ найти. Если не боишься.

– Какой способ? – Люся судорожно выдохнула. – Какой, Леночка? Я не боюсь ничего, только бы найти зажим!

– Смотри. Я предупредила.

– Глупости какие-нибудь, как всегда, – фыркнула Клара.

– Лурье, отстань! – Непролитые еще слезы так и звенели в Люсином голосе. – Вдруг поможет. Что за способ, скажи?

– Надо будет еще раз поискать. – Лена посмотрела однокласснице в глаза. У самой Лены глаза были серыми, личико – бледным, май еще не тронул его даже легкой тенью загара. Впрочем, загар и летом плохо ложился на Ленино лицо. – Но сначала – кое-что сделать.

– Ну? Что сделать?

Вслед за Люсей невольно затаила дыхание и Клара. Обе с нетерпением и не без сладковатого холодящего предчувствия смотрели на Лену.

– Надо сказать: «Я прошу Надежду Павловну Коханову найти мою вещь», – проговорила Лена веско.

– А кто это? – с испугом спросила Люся.

– Одна пожилая дама. Она всегда одета в чёрное. И саквояж у нее черный. Она с этим саквояжем и зонтом-тростью, в шляпке с вуалью, иногда ездит пассажиркой по Николаевской дороге. Давно уже ездит. Много лет. Один раз ехал путиловский инженер с семьёй. И вот потеряли они бумажник, а там и деньги, и бумаги, всё. Искали-искали. А дама им вдруг говорит: «Поищите еще раз на багажной полке». Сунулись искать. Ну и тут же нашли. Обрадовались, конечно. А дама им: «В другой раз, где б ни были, если что важное потеряете, попросите помочь Надежду Павловну Коханову. Это я».

– И что? Если я скажу, то найду? – завороженно спросила Люся.

– А ты попробуй.

Люся некоторое время промедлила, в нерешительности теребя опять упавшую на грудь косичку.

– Сбегать, что ли, еще разок в школу? – наконец произнесла она. – Матвеич еще не запирал.

– Как хочешь, – холодно уронила Лена. – Я тебя не уговариваю.

– Глупости. – Клара встряхнула головой, стряхивая очарование рассказа, как собачонка воду. – Ничего ты не найдешь уже. Завтра придешь в школу в нескрепленном галстуке, тут с тебя и спросят.

Эти слова положили конец Люсиным колебаниям. Она решительно поднялась.

– Лена, ты мой портфель подержишь? Я скоро.

– Ты забыла. – Лена переложила Люсин портфель к своим книжкам. У Лены портфеля не было – только давно вышедшие из обихода потертые ремешки.

– А… – Люся некоторое время собиралась с духом, кусая губу. – Я прошу Надежду …

– Надежду Павловну Коханову.

– Я прошу Надежду Павловну Коханову найти… найти мой зажим. От пионерского галстука.

– Да уж она, верно, сама знает, какой зажим, – сказала Лена.

– А признайся, ты это нарочно? – усмехнулась Клара вслед стуку Люсиных туфель. – Разыграла, да? Люська сейчас вернется ни с чем, а ты ей – ха-ха, заподлянка?

Лена отвернулась, поправляя бархатную черную ленту на волосах. Волосы, прямые нежные волосы золотистой блондинки, спадали, распущенными, на щупленькие плечи. Ниже по ним прошлись ножницы – и ножницы эти принадлежали не парикмахеру.

Одноклассницы некоторое время ждали молча. Как часто бывает в дружбах девочек, всегда непростых, Клара и Лена между собой не были хороши. Компания складывалась из-за Люси, с которой водилась по отдельности каждая.

Клара принялась перебирать учебники в своем портфеле, Лена гоняла маленьким зеркальцем солнечного зайчика.

– Нашла!!! – Люся запыхалась – от бега или от волнения. Рука ее была накрепко сжата в кулак. Только поравнявшись с одноклассницами и остановившись, она решилась разжать ладонь. – В ящике для сменки!

На вспотевшей ладошке проблеснул красной краской трезубчик стилизованного костра.

Некоторое время три девочки стоя разглядывали его, склонившись над ладонью, словно пойманную редкую букашку.

– Всего-то и надо было поискать получше, без паники. – Клара подобралась, словно изготовившаяся к прыжку черноголовая змейка. – Ты же пионерка, Гладкова. Верить во всякие суеверия – это для пионерки не многим лучше, чем важными вещами расшвыриваться.

– Я… Ну ведь я же искала. – Люся смешалась.

– Плохо искала, только и всего. Это Гумилёвой можно суеверия разводить, она не пионерка. И не примут ее нипочем все равно. Она ж лишенка! А ты – ты советская девочка? Твои родители паспортизацию прошли?

– Я… да. Конечно, я советская пионерка. – Люся отвела взгляд от Лены. – Я вправду плохо искала.

– Вот то-то. Ну что, идём?

Две девочки подняли портфели. Лена даже не нагнулась к своим книжкам. Ни Люся, ни Клара не решились ничего ей сказать. Уверенность вдруг оставила и Клару, хотя она вроде бы и взяла верх.

Не попрощавшись, две школьницы зашагали прочь со двора.

Лена стояла прямо, глядя им вслед. Руки в карманах перелицованной жакетки, ремешки с учебниками – у ног.

– Надежда Павловна, а мне вот кажется… – недобро улыбаясь, прошептала она. – Мне кажется, что мы и затерять можем, не только отыскать? Что там зажим? Пусть-ка Кларка потеряет весь галстук. Ведь мы с вами подружились, правда же, Надежда Павловна?

1931

Глава I. Внучка и дед

Тук… Тук… Тук-тук-тук!

Пять ударов морзянки в старую дверь прозвучали негромко, но отчетливо: семёрка.

– Заходи, стрекоза. – Николай Александрович Энгельгардт оторвался от бумаг. – Как изволишь благоденствовать? Сегодня обошлось без драк, надеюсь?

– Дедушка, ну что же ты такое придумываешь? Какие в пятом классе могут быть драки?

– В самом деле, как это я так оплошал.

Вид невесомой фигурки, остановившейся в дверях, отозвался в сердце ноющей тоской. Темно-синяя жакетка, уже короткая в рукавах, такая же юбка, и тоже уже короткая. В облике Лены не сквозило обещания красоты, что бывает в девочках так прелестно. Не будущая женщина, а болотный огонёк. И, невзирая на бесплотность, неуклюжа. Даже дивные золотистые волосы слишком непослушны и пушисты, вырываются через час на волю из любой прически.

И странный этот ее характер… Всегда серьёзная. Почти не шутит, редко, совсем редко смеется. А ведь ее никак не назовешь ни печальной, ни грустной. Очень живая, любознательная, деятельная. Но на что смешное разве что улыбнется слегка, не больше, да и то почему-то кажется, что единственно из вежливости.

Самая любимая. Единственное, что осталось на руинах бытия.

За шутливым вопросом Николай Александрович прятал каждый раз тревогу. Драки позади, но безобидней ли то, что их заменит? А все ж: хоть нет прежнего испуга, с каким еще ушибом воротится домой Ленок. Еле-еле он себя сдерживал, чтобы не пойти в школу! Но заступничество родных в школьных драках выходит детям боком. Когда б еще не совместное это дурацкое обучение!

Лена с удовольствием швырнула книги куда-то под шкаф. В комнате было слишком тесно. Спальный гарнитур теснил обеденный стол, стол письменный наступал на комод. Но девочке, не видавшей, как бывает иначе, все здесь – темное, тяжелое, дубовое, как на корабле, – казалось самым уютным местом на свете. Рисунка обоев не видно – книжные полки, резные старые и плохонькие новые, заняли все стены. Матерь Божия на потемневшей иконе как всегда смотрит добро, словно прекрасно знает все Ленины промашки, но не сердится. Хоть и держит на каждой ладони по три грозных прямых меча – остриями вниз.

«Зачем Матери Божией мечи?» – спрашивала Лена маленькой.

«Чтобы защитить тебя».

«Дедушка, но пусть Она не ранит своих ладошек! Лучше ты защитишь нас обеих!»

«Я могу уйти в Страну Невидимок. Помнишь, я тебе рассказывал? Ну, как Андрей Иванович. А Божия Матерь с тобой будет всегда. Не забывай об этом».

Лена уже знала, впрочем, что Страны Невидимок не существует. Она же большая, одиннадцать лет. Это дедушка про аресты говорил, чтобы ее не пугать. Она теперь не боится. Но дедушку не арестуют, нет. Арестовали Андрея Ивановича, который вырезывал для нее из картона чудесных кувыркающихся акробатов. Соорудив из карандаша турник, она, сидя у дедушки на колене, играла очередным кувыркуном, пока дедушка и гость горячо обсуждали что-то непонятное под названием «филология». Потом арестовали дядю Serge, который был вовсе не дядя, а папа бэби. Мама хотела выйти за дядю Serge замуж и очень плакала. А бэби, с которой было так весело играть, сейчас в Луге, там для маленькой лучше. И бабушка с ней. Но больше не арестуют никого. Надо только придумать, кого об этом попросить.

В этой комнате Лене было вольготнее, чем у себя. По счастью, еще ею не понимаемому, семья сохранила за собой две комнаты: одну за старшими, Энгельгардтами, вторую за Гумилёвыми.

– Мама только завтра из Москвы будет. Мы с тобою обедаем одни. Ты что-нибудь ела в школе? Или вовсе голодна?

– Я не люблю есть в школьной столовой. Там готовят перловый суп. Он противный. Я люблю пирожное… Дедушка, а кондитерскую закрыли. Замок на дверях и витрину уже забелили мелом. А Грета Людвиговна делала такие вкусные пти-фуры и меренги.

– У Греты Людвиговны было частное предприятие, душа моя. – Энгельгардт нахмурился. – Боюсь, что с пти-фурами придется погодить. Но не расстраивайся. Попросим в воскресенье маму испечь нам мильфёй.

– Девочки в классе называют мильфёй «Наполеоном», – сообщила Лена.

– Самое умное имя для пирожного, – развеселился Николай Александрович. – У меня-де наполеоновские планы: купить «наполеон» и съесть. Книги-то с пола подними. Негоже.

– Так это же учебники.

– А учебники – не книги?

– Дедушка, нет! – возразила девочка с видом совершенного убеждения. – Книги – их хочешь читать, а тебе не всегда разрешают. А учебники – их читать не хочешь, а тебя всегда заставляют.

– Звучит убедительно. Ладно, ступай мыть руки и садись за стол.

Девочка подавила вздох. Николай Александрович сделал вид, будто ничего не заметил. Бывать на кухне, своего рода клубе жильцов коммунальной квартиры, Лене категорически запрещалось.

На кухне, по счастью, никого не оказалось, кроме разве что притулившегося у плиты соседского рыжего кота. Энгельгардт подошел к третьему из четырех кухонных, покрытых клеенками столов, выстроившихся в унылый ряд.

Керосин вроде бы должен еще быть. Энгельгардт встряхнул бутыль. Да, есть. Понадеемся, что Дом Премудрого Цыпленка сегодня не расположен капризничать.

Считать медного треногого уродца алхимическим перегонным кубом было всё ж веселее, чем мучиться попросту. А вправду, найдись сие тогда, в амбаре Курского имения, вперемешку с теми каббалистическими рукописями, что остались от тестя, Михаил Юрьевича Вильегорского… Определенно бы подумал, что покойный граф использовал подозрительный предмет для безуспешного создания золота…

Примус пыхнул первыми язычками огня. Энгельгардт поставил сковородку. Утренний вареный картофель остыл, но если нарезать крупными ломтиками и добавить несколько кусочков оставшегося сала… Будет преотлично. Лена любит шкварки.

А ведь словно чужой кажется жизнь, где легче было найти алхимический куб, чем примус. Жизнь другого человека, прочтенная в полузабытой книге.

«Мы меняем души, не тела».

Это правда. Ах, Ленок, Ленок…

Тонкие лепестки сала, наливаясь янтарной прозрачностью, зашипели, соблазнительно запахли. Да, шкварки наш эльф любит не меньше пирожных.

Энгельгардт поморщился, как от мигрени. После недавнего и, называя вещи своими именами, вынужденного во избежание худшего выхода на пенсию, с финансами сделалось еще труднее^[1]. На заслуженное «послешкольное» буше денег хватает, кондитерскую вот закрыли некстати. Но Ленке нужно больше фруктов, фруктов и мяса. Бульоны весьма неплохи из костей, это невеликий расход, но как же дороги на базаре баранина, говядина, куры… Базар дорог, в магазинах пусто. Баранья котлетка перепадает ребенку не чаще, чем раз в неделю.

Лена должна хорошо питаться. Дочь делает все, что может, но многого не видит. Грех ее винить. Только молодая душа немного оттаяла после чудовищных обстоятельств вдовства, и – новый удар. Наверное ничего не удалось разузнать. Говорилось же им, что оформить гражданский брак стоит поторопиться сразу вслед за венчанием, промедлили. Из-за этого посылок не принимают, в справках отказывают. Может статься, насчет справок оно и к лучшему, если и этого зятя больше нет в числе живых. Второго смертного приговора Аня не выдержит. Всегда была такой ранимой, с острым восприятием всех мелочей жизни. Всегда была хрупкая. Лена в нее. Но слабее, вскормленная из рожка и, что по тем годам не редкость, – недоношенная…

Нож, разрезавший последнюю картофелину, стукнул по доске так, что осталась выбоинка. Вспомнилось некстати, какие слухи распускали относительно рождения Лены те, кого Николай Александрович называл «камарильей». Сколько вынесла Аня…

Сплетни продолжают изливаться, повторяются по десять раз, обрастают подробностями старые, измышляются новые… Будто бы, услышав предложение руки и сердца, Аня упала на колени и заявила, что «недостойна такого счастья».

Безумие какое-то, но ведь и этому верят. Имеет ли хоть малое представление эта богемная публика о том, какое поведение мыслимо для урожденной Энгельгардт, а какое невообразимо? А случись бы с Аней подобное неприличие, затмение, что ль, найди, стал бы Nicolas откровенничать с посторонними о жене? Бред.

Дураки или мерзавцы? Или попросту судят по себе, эти выскочки. Невоспитанные, расхлябанные, развязные. Естественный такт молодой женщины, молодой жены, старавшейся в обществе говорить поменьше и держаться в тени, трактовался как «этой кукле нечего сказать».

Кое-кто, очевидно, впрочем, не глуп.

Уметь надобно при живом муже поставить себя не только вдовой предыдущего, но и единственной существующей вдовой. Малороссия, прости господи. Особый менталитет.

Не больше пяти минут – только чтобы обжарилось до золотистой корочки. В Крым бы ее, этой былинке надобен не туманный Петербург, а солнце, тепло, запах нагретых водорослей и хризолитовая, чистая волна… Воротится жена, стоило бы обсудить. К чему нам последние эти вещицы «на чёрный день»? Куда уж черней, когда недоедает и не дышит свежим воздухом дитя? Два бронхита за год…

– Алё!! Алё… Танюша, ты, что ли? Чего давеча-то не зашла?

Резкий, крикливый голос, донесшийся из коридора, ударил по нервам. Соседка Анюта. Больше всего в этой дебелой сорокалетней бабище Энгельгардта спервоначалу раздражало совпадение ее имени с именем дочери. Впрочем, вскоре выяснилось, что (не по невежеству, но в пылу борьбы с «поповщиной») она и в документах записалась не Анной, но Анютой Власьевной.

Да ладно, что я как мальчишка. Велика важность, хоть бы и Анной звалась. Гюрзу вон тоже Анной зовут.

«Анна Первая».

«Проще разобраться, говоря «Анна Пожилая» и «Анна Молодая», – парировал как-то в уличном разговоре Энгельгардт, превосходно зная, что все будет передано по адресу.

Ах, невыносимо! Зачем эта баба орёт так, что телефон представляется вовсе лишним предметом?

– Ах, вона что… Да, дело серьезное. Может, ещё ошиблась? Ну, тогда конечно… Когда того, избавляться-то пойдешь? Танюх, да ты чё, сдурела?! Какое такое «подумаю»? Такое ярмо на шею вешать! Ты, девонька, даже думать не моги, а благодари родную советскую власть. А есть за что! Нашей сестре теперь – не жизнь, а сплошная са-ни-та-ри-я! И бесплатно, и безопасно, и все блестит, сиделочки в крахмальном бегают… Ты так не живала, как мы в твои годы… Бывало как: сунешь луковицу-то куды следует – и ходишь не знаешь, сдохнешь-выживешь. Чего? …Вот, аж не знаешь, зачем луковицу! Хорошо живете, нынешние… А то, что корни она пускает… Если свезёт. Потом и дёрнула ее – вместе с пащенком. Чего ржешь-то, дурища? Нам не до смеху приходилось. Опасно это. Да еще сколько ходить-то с луковицей с этой… А супостат пристает, ты ему, больна, мол… И вправду больна делаешься… Запрещали, да. Супостату чего: знай плоди! Теперь свобода. Свобода да уважение к женским правам.

Несколько мгновений Энгельгардт не мог справиться с удушьем. Отвращение оказалось уж слишком физическим, даже не моральным.

Нож упал на пол, обещая гостя.

Николай Александрович осторожно пытался выровнять дыхание. Нельзя, нельзя умирать, нельзя расслаблять нервов. Вот это мерзостное зверьё – в одном доме с моей женой, с Аней, с Галей, с Леной, с Леной…

Не в гнусностях ужас, ты не поймешь их по неведенью твоему, ужас в самом воздухе, которым ты дышишь…

Дитя под анчаром. Как тебя уберечь от ядовитых его миазмов? …

Осторожно наклонившись, Николай Александрович поднял и положил в раковину нож. Услышанная мерзость словно бы состарила его на год разом. Нет, нельзя. Не дождетесь.

Картошка и готова меж тем. Кот, что ли, уволок прихватку? С разбойника станется.

Три звонка в дверь. Вроде бы никого мы не ждём. Прежде, чем пойти открывать, Николай Александрович перенес сковородку, прихваченную вместо пропавшей ухватки полотенцем, в комнату. Распорядился, чтобы Лена достала тарелки и приборы.

Гнусная баба, уже завершившая свою телефонную беседу, нарочно копошилась в темноте коридора. Подобным манером пролетарское население квартиры обыкновенно достигало двух целей: и демонстрировало, что пренебрегает открывать дверь на «чужие» звонки, и утоляло любопытство. Второе было много худшим злом.

Энгельгардт всегда держал эти обстоятельства в голове. Лица его соседке видно все одно не было, но голос при виде вошедшего прозвучал ровно и непринужденно:

– Ну, разутешил старого приятеля. Давненько не заглядывал к нам. Всё в трудах? Заходи, заходи, милости прошу, как раз с внучкой обедать садимся.

Проведя гостя в комнату, Энгельгардт с облегчением отметил, что соседка так и не подняла головы из своего сундука, выступая совсем иной частью – будто не рылась в рухляди, а пропалывала морковь на грядке.

– Господи помилуй! – воскликнул Энгельгардт, когда тяжелая дверь затворилась. – Андрей, ты ли это?!

– Так переменился? – невесело усмехнулся гость.

– Не без того, что нам друг от друга скрывать подобные истины, чай не дамы. Ленок, поставь еще прибор! Но не о том речь. Просто и не знали, как поминать-то тебя: за упокой или во здравие…

– И как поминали? – профессор лингвистики Солынин осторожно опустился на предложенный жестом стул.

– Во здравие. И, благодарение Богу, видим если не здравым, то живым. А ты узнаешь Андрей Иваныча, Лена?

– Здравствуйте. – Что-то поняв, девочка взглянула на гостя серьезно, без приличествующей улыбки. – Я вас не узнаю, но я вас помню. И у меня сохранились некоторые игрушки от вас. Те, в которые мне меньше нравилось играть.

– Я наделаю для вас новых. Или такой большой барышне уже игрушки не пристали?

Солынин приметил, что девочка не садится за стол, а, стоя за спинкою стула, выжидательно поглядывает то на деда, то на икону. В этом доме еще не боялись молиться. Даже при чужих. Конечно, не вполне чужих, друзьях семьи, но жизнь являет уж слишком частые примеры обманутого доверия.

– Очи всех, Господи…

За обедом обменивались новостями несущественными: поездка Ани в Москву, здоровье Ларисы Михайловны, явился новый технический фокус – звуковое синема.

– Не удержался, сходил. Уж казалось бы – велика радость не только видеть просяного наркома, но и слышать – двойное мучение, по сути-то. А все ж занятно. Нарочно поглядел, нет, это не грампластинку запускали, всё по-честному.

– Как же они звук-то с изображением совмещают? – гость ел нарочито медленно, как едят все благовоспитанные люди, которым очень хочется торопливо жевать и глотать крупные куски. Люди, недавно голодавшие.

– Мы же гуманитарии, Андрей. Где нам понять? В техническом столетии мы скоро сделаемся бесполезным реликтом. Впрочем… Тебе не казалось иной раз, что ведь и вправду только бесполезное и отличает человека от скота?

– Теперь в моде говорить, что отличает добровольный труд.

– Все эти разночинцы мало живали на природе. – Энгельгардт потянулся к графину с водой: вина к столу, конечно, не было. – Понаблюдали бы разок за бобрами… Человека возвышает над животным уровнем только то, чего «не съесть, не выпить, не поцеловать».

Оба собеседника невольно столкнулись взглядами на золотой макушке сидевшего меж ними ребёнка.

– Ты можешь теперь идти к себе, Лена. – Энгельгардт, уже прочитавший благодарственную молитву, вдел салфетку в кольцо. – Нам с Андрей Иванычем надобно о многом потолковать. Впрочем, прости, запамятовал. Без тебя заходила в час пополудни дама, я так понял, что бабушка кого-то из твоих одноклассников.

– Бабушка? Чья? – Лена как будто удивилась.

– Не знаю, она только назвалась самое. Тебе видней. Очень обязательная дама. Вот, записку тебе просила передать.

– А как ее зовут, дедушка? – Лена неуверенно приняла темный узкий конверт, надушенный пачули.

– Погоди… Наталья?.. Нет… Надежда. Надежда Павловна Коханова.