Синие горы

– Морковку люблю, пока она молоденькая, – поскромничала она.

Стоит ли говорить, что намытая до прозрачности юная морковка на другой день уже торчала победно хвостиками из большой пластмассовой чашки на тумбочке Варюхи. Она довольно хрустела ею, доедая уже третью. Рядом на постели недовольно морщилась залежавшаяся бабка Надя. Задорный хруст был не по зубам бабке Наде. Точнее, не по дёснам. С зубами у неё было совсем неважно. Бодрствуя, она умудрялась придерживать рот в приблизительной анатомической форме, а уснув, начисто забывала, и губы поджимались куда-то под нос, туда же подтянув и подбородок.

«Хорошо, хоть у меня зубы не вылетели во время аварии», – нередко испуганно думала Варюха, поглядывая в сторону спящей соседки.

От долгого лежания в одной позе временами казалось, что матрац стал толщиной в сантиметр. Стык досок под ним ощущался совершенно явственно, и чувствовались не только края досок, но и сучки в них. Перевороты на живот уже не особо спасали.

От накатывающей тоски спасали «лихачи». В один из выходных Володька устроил гонки по коридору на инвалидных креслах. Четверо на колясках веселились так, что даже лежачие тянули головы в сторону дверей, хоть что-то увидеть. Варюха тихонько подошла к открытой двери и, прикрываясь створкой, выглядывала в коридор. Её ночные вылазки для палаты не были секретом, а врачам знать о преждевременных вставаниях с кровати не стоило.

Гонки закончились, как в 1905 году – разгоном демонстрации, хорошо, что не расстрелом. Каталки отобрали, лихачей загнали в палату на кровати. Но тут дядя Фёдор, присев на диванчик напротив своей палаты, взялся распевать семейские песни. Медики не препятствовали: по крайней мере, самые отпетые «лихачи» не носились по коридору, а лежали и слушали. Нашлись и те, кто подпевал. С третьего этажа пришли «косачи» с одним заклеенным глазом, среди которых был даже солист казачьего ансамбля.

Пели до самого отбоя, и Варьке было обиднее всего: ей очень хотелось тоже петь, но показываться на глаза медикам было категорически нельзя. Хотя лежать и слушать стариковские песни тоже было здорово. Даже бабки, беспрестанно жалующиеся на свои болячки, присмирели и тихонько подпевали.

Лежать бы Варюхе и впрямь два месяца, да сорвалась однажды, намучившись на досках. Решила размяться. Воспользовавшись воскресным днём и отсутствием врачей, встала с постели и, прихватив из туалета швабру и веник, стала потихоньку убирать в палате. И надо же: в тот момент, когда залезла с веником под кровать, зашел врач-травматолог. Оказывается, он дежурил в эти выходные. От возмущения он потерял дар речи. Старухи в палате притихли, а Варька самозабвенно шуровала веником, не замечая сгустившейся тишины. Потом стала пятиться назад, пока не ткнулась своим задом, потерявшимся в необъятной больничной сорочке, в коленки рассвирепевшего врача.

– Это што такое? Это… постельный режим? Собирайся, завтра же вон отсюда. – Доктор едва сдерживал себя.

– Я… пыль, думаю, уберу.

Доктор круто развернулся и вышел. Варя обомлела. В голову пришла страшная мысль, что через недельку всё то, что тут срасталось и лечилось, снова разрушится и будет она ходить горбатой, колченогой. А ещё хуже – придётся потом всю жизнь вот так лежать, как она тут лежала первые недели. Отвернувшись к окну, представляла себя такой немощной и глотала непрошеные слёзы. Вечером толком не могла уснуть, ворочалась-ворочалась и решила извиняться перед врачом до тех пор, пока не разрешит долечиться.

Но на другой день, к обеду, Варьке уже принесли справку о лечении, где чёрным по белому в конце было приписано: «Выписана за нарушение режима».

Доктор к обеду сменил гнев на милость. Рассказал, как следует себя вести в ближайшее время, сколько времени ограничивать тяжести, сколько ещё не садиться, успокоил, что самое страшное позади. И главное – выдержать щадящий режим.

– Молоденькая, всё зарастёт. Главное, этот год поберегись. И не садись раньше времени – горб вырастет! Дома – жёсткая постель. Тоже доски под матрац. Знакомую твою я уже известил, родных вызовет, приедут.

Приобняв, легонько направил в сторону лестницы. А на освободившееся место уже катили каталку с очередной страдалицей.

В вестибюле поджидали и дядя Фёдор, и грустный Вовка, который с самого утра крутился возле ординаторской, пытаясь уговорить доктора отменить выписку. С женской половиной Варюха рассталась легко, а вот мужская часть травматологии никак не могла распрощаться. Если бы не полосатые пижамы, так и махнули бы с Варюхой по главной улице города: один на каталке, второй с рукой, загипсованной, как в пионерском салюте.

– А я уже уточнил, когда прилечу спицы подтягивать, – торопливо крутит колёса своей каталки по больничному двору Вовка. – Я тебе всё напишу. – Он преданно заглядывает в лицо выписанной «лихачке», а глаза – как у грустного щенка.

– Даст Бог, встретимся ишо, – прекратил провожанки дядя Федя. Прижал Варюху к своему круглому пузу: – Чо дак, приежжай в гости. Завсегда буду радый.

Варе уже хочется рвануть, как обычно, на всех парусах от унылого здания больницы, и только медлительные провожатые сдерживают этот порыв. А внутри у неё будто струнка какая звенит – жесткая больничная койка позади. И впереди её ждёт дом! А всё остальное – после выздоровления, и про это пока лучше не думать.

Обняв на прощание своих «лихачей» Варюха, не оглядываясь, пошла с больничного двора к своей старой знакомой – учительнице Наталье. Обычный автобус отпадал: сидеть было нельзя. А стоять часов пять ей пока было не под силу.

Середина сентября выдалась по-августовскому тёплой и ласковой – стояло бабье лето. Тополиная аллея светилась солнечной позолотой. Тончайшие паутинки пролетали и путались в волосах. Варюха заглядывалась на свою собственную тень и радовалась, что бежит своими ногами, без всяких костылей и колясок.

Поджидая отца у знакомой, написала заявление об академическом отпуске, а Наталья пообещала унести его в учебную часть техникума. Совсем скоро приехал отец, на «жигулях», с соседским парнем Грихой, закадычным другом Варюхиных братьев. Был сосед постарше их на пару лет, уже отслужил в армии и, помимо колхозной машины, водил и легковушку своего отца.

– Вот она, ваша Варюха, ещё краше, чем была, – улыбнулся он, весело взглянув на девчонку.

– Это ты ещё не знаешь, как мы её повезём, – поскрёб затылок Алексей. – Лёжа надо. Наказали, чтобы даже дома, мол, на досках спала.

– Чо это не знаю? Вот, всё предусмотрено: полезай в заднее купе, – распахнул парень дверцу.

– Не просто на досках, а на ровненьких, – вспомнила Варя свой корявый больничный лежак и с удовольствием устроилась на упругом диванчике «жигулей», слегка согнув колени.

– Нормально? Доча, удобно? – оборачивался к ней отец.

– Нормально, пап. Как в гробу, – рассмеялась она, оценив вишнёвый бархат обивки сидений.

– Чо? – Лицо у отца даже побелело, а Гришкин затылок дернулся и замер.

– Ну, обивка красная. Что вы, я ж пошутила… – расстроилась Варя, видя их реакцию.

– Ещё раз так пошутишь – получишь, – пообещал Гриха.

Варя знала, что от него можно и схлопотать. В детстве всегда играли вместе – Гриня с братьями и она. «Мы партизаны. А ты, Варька, фашист», – приказывал он. Пацаны уползали по зарослям картошки и кукурузы, а она выслеживала. Если пыталась требовать себе партизанскую должность, то Гриха с братьями попросту запирал её в «плен» в сарайчик. Вспомнилось, как однажды она позвала пацанов сходить на «синие горы». В обычном «зелёном» лесу бывали с отцом или бабушкой, а до синих гор всё никак не могли добраться. Договорились, забравшись на «синие горы», прицепить на дерево красный флаг, чтобы потом посмотреть, будет ли он виден из села. Для этого провели целую военную операцию.

Варюха заговаривала бабушке зубы в огороде, а Ванька и Санька прокрались в дом. Из «гробового узелка» бабушки отрезали метра три красной материи, припасённой для обивки гроба. Нарядились в родительские резиновые сапоги, потопали за деревню. Толька-дурачок честно провожал их километров пять. Нещадно палило солнце, хлопали по тонким икрам широкие литые сапоги. Вся компания уже порядком устала, а синие горы даже не приблизились. Хорошо, что вернувшийся в село Толька сдал их, как стеклотару. И Грихин отец с Алексеем догнали «туристов» уже перед самой Щучьей курьёй. Поскидали их в коляску. За красный флаг получили каждый в отдельности.

Дорогу домой в соседской машине Варюха благоразумно проспала. С её ростом заднее сиденье «жигулей» – самое то, после долгого лежания на досках. Отец впереди тихонько переговаривался с водителем и от родного отцовского голоса было уютно и спокойно. Не шумели больные в коридорах, не храпели бабульки, только Вовкина грустная улыбка нет-нет, да и всплывала в памяти.

Потолок у машины скучный, минут через пятнадцать уже надоел и стал расплываться в неяркое молочное облако, которое пролилось на неё и затопило сном.

Дорога была долгой, но оттого, что вела она к дому, не угнетала, а, наоборот, с каждым километром добавляла нетерпение. Хотелось поскорее к маме и бабушке, порадовать их своей ходьбой. «Перепугались они», – рассказывала ей в городе Наталья. Дом не бросишь, одним днём в город не сбегаешь. Вот и жили весточками от знакомой учительницы, да единственной встречей отца с Варюхой.

Когда машина свернула в сторону села, Варя не утерпела – умудрилась встать на колени, чтоб увидеть приближающиеся дома. Деревня за время её тридцатидневного отсутствия никуда не делась, осталась такой же, но Варе казалось – стала краше!

Ровными строчками расписывала пашню скошенная пшеница, вдали виднелись два комбайна с подборщиками. Степь ещё не окончательно пожелтела, а деревья и вовсе большей частью ещё были зелёные. Слепила стальным блеском речка, и Варьке стало жалко кусочек лета, которое она так бесславно провела на больничной койке. И пол-лета пропустила, и в институт не поступила, и в техникум пока не пойдёшь: сидеть-то нельзя!

Дома за стёклами окошек увидела лица матери и бабушки. Не утерпев, выскочили они из избы к воротам, встречать свою страдалицу. А Варя, выйдя из машины, размялась, повернувшись всем торсом вправо-влево, а потом потянулась кверху.

Мама, обняв у ворот, испугалась:

– Тебе, можа, нельзя так? Чо ты крутисся? Сидеть нельзя, а ты тут со своей акробатикой?

– Можно. У меня много лечебной физкультуры. – И с разбегу обняла спешившую навстречу бабулю. Родители, как ни таились, сказали ей всё-таки про аварию.

Обняв свою кровинку, баба Аня разревелась, но быстро взяла себя в руки: у внучки костылей или гипса нет, голова, глазки целые, бегает вон, как стрекоза, значит, всё не так страшно. Господь отнёс.

Обнимая бабушку, вкусно пахнущую какой-то стряпнёй, Варюха вдруг впервые за это лето поняла самое главное: жизнь в деревне не заканчивается. А вовсе наоборот, начинается.

– Чо, Людка, приехала твоя Варька? – Толька-дурачок тут как тут.

– Приехала, слава богу! – обрадованно перекрестилась Людмила.

– Вот я и говорил – молиться надо! А ты: «чо строишь, чо строишь», – довольно захохотал Толька и побежал по улице в сторону магазина. И летел за ним, не поспевая, клетчатой птицей угол криво застёгнутой рубахи…

Ужин в доме в этот раз получился необычный. Родители и бабушка сидели за столом, а Варя ела прямо с верха холодильника, который как раз по высоте доходил ей до шеи. Было это намного удобнее, чем есть лёжа. Но родные глядели на неё с такими трагичными лицами, что пришлось ей рассказывать про своё лечение в больнице в ярких и смешных красках. Она так показывала в лицах и бабу Надю, и тётю Нэллю, что мало-помалу сидящие за столом развеселились.

Уже к концу ужина в сенях что-то загрохотало. В дом заглянул довольный Гриня в кучеряшках стружек.

– Дядя Лёш, пойдём, доски поможешь мне занести, Буратине нашей, – позвал он. Вдвоём с хозяином внесли четыре гладенькие доски.

– Ой, Гриша. И так тебе сто спасибо, что привёз девку нашу. Чо ж ты беспокоился ишо и об досках, – распереживалась мать.

– Устала же Варя, такая дорога долгая. Да и сейчас вон, стоит ещё, прилечь бы надо. А у нас станки у бати: шлифанул, делов-то. А чаю налейте, ещё не садился дома.

Людмила сгоношила на стол тарелку, нагрузила туда дымящегося плова, налила чай. Гриня присел вместе со всеми, но потом подхватил свою тарелку и чай, перебрался с посудой на холодильник. – Посмотрю, как в этом ресторане кормят, – улыбнулся он, не слушая возражений хозяйки.

Поужинав, ушёл домой, пообещав хозяевам присматривать за Варюхой, пока те будут на работе.

Уснула Варюха в этот вечер без сновидений. Правда, позабавил процесс сваливания в кровать, без усаживания. После нескольких вариантов придумала самый лучший вариант: червяковое вползание. Алексей, взглянув на дочкины попытки, тихо ушёл: всё ещё не мог простить себе ту злосчастную поездку.

И потянулись деревенские будни. Хотя после душной больничной палаты нахождение дома было настоящим праздником. А тут ещё Гриха неожиданно решил взять над нею шефство. С утра забегал, следил, чтобы она не поднимала ничего тяжелее чайника с водой. Сам растапливал печь, выносил корм теленку и поросятам, расспрашивал её о других поручениях.

Так было и в первую неделю, и во вторую. Варя потом не утерпела и, прихватив Гриню за рукав, подозрительно спросила:

– А ты почему не на работе? А? Тебе Ванька и Санька поручили помогать? Ты зачем им сказал? Мы же не хотели их расстраивать!

– Ничего я им не писал. Они ещё перед армией попросили за тобой доглядывать. А попробуй догляди. Тебя ж не поймать. Потом вообще в город уехала. А тут удачно совпало. – Он осёкся, не договорив. Потом поправился: – У меня отпуск, а у тебя травма. Потому удачно, что могу выполнить их просьбу. По-товарищески.

– Не надо тут комедию ломать! – Варюха с размаху уселась на стул и вдруг вспомнила, что ей категорически нельзя садиться. Испуганно вскочила и пошатнулась от страха. Но ещё больше испугался Гриха:

– Варечка! Больно? Погоди, – аккуратно взял её на руки и почти бегом унес на кровать. – Не больно? Точно не больно? – Даже пот выступил у него над переносицей. Убедившись, что Варя в порядке, бессильно уселся прямо на пол у кровати.

– Ты меня так не пугай. Я так за тебя боюсь, что даже у меня самого заболело в позвоночнике. Пойду я. Завтра прибегу.

Варя, едва хлопнула за ним дверь, на цыпочках подошла к окну и посмотрела вслед. Немного кривоногий Гриня шёл медленно, непослушные вихры топорщились на затылке, как в детстве. Остановился и оглянулся беспокойно на её окна, а потом только пошёл дальше.

Утром следующего дня он задержался. Варя даже забеспокоилась, пару раз выглядывала в окно. Часам к десяти он снова был на своём «медбратовском» посту.

– Может, бабе Ане что-то помочь надо? – спросил он, когда домашняя мелочовка была уже сделана, и Варя готовила обед.

– Не, она у нас молодец. Справляется сама. Крепкая моя бабуля. Не зря мы ей смертный узелок распотрошили, – рассмеялась Варя, опять вспомнив давнюю проделку с флагом.

– Варь, и ты тоже помнишь про синие горы? – удивился Гриха. – Я вчера смотрю на сопки и вспомнил наш поход.

– А мне они в больнице в голову лезли, мои синие горы. Думаю, не сходила, а теперь и вовсе не получится, – загрустила неожиданно Варя.

– Делов-то! Наливай в термос чай, хлеба положи. А я побегу домой, соберусь – и поедем. Мы ж теперь на колёсах, в какие хочешь дали доберёмся. Ведёрко небольшое возьми, черёмухи нынче вал.

Обрадованная Варя быстренько облачилась в старенькое трико, отцовскую энцефалитку и материнский платок. В сумку сложила хлеб и чай, чуток зеленого лука. Гриня минут через десять уже был готов, стоял у ворот. Привычно распахнул дверцу автомобиля и помог Варе разместиться.

– Давай сначала к бабуле, а то потеряет меня, – предупредила Варя водителя. Баба Аня, узнав о поездке, сразу в слёзы: «Тебе же лежать надо, а ты собралась куда-то».

– Баб Ань! Она и будет лежать, вон, лежак с нами. А я тебе черёмушки подберу на пироги, а, баб Ань? Достань-ка нам свой горбовичок, – дипломатически под руку подвёл её к амбару.

– Но, коли так, ладно. Бери посудину, – успокоилась старушка и подала Грине двухведёрный горбовик из легкой дюральки. Убедившись, что внучка уже улеглась на заднем сиденье, уважительно посмотрела на Гриню, а потом старательно перекрестила вслед отъезжающую машину.

– Но, Варюха, горбовик нешутошный. Засучивай рукава, раз нас из-за черёмухи только отпустили, – посмеивается парень. Дорога шла через колхозные поля. Укатанные во время уборочной разномастной техникой дороги были сродни асфальту: каменной плотности, ровненькие, только местами были высохшие глубокие ямы от минувших летних дождей.

Варька, полёживая на сиденье, дышала ягодным ароматом, который источал горбовик. Деревянное его днище за всю долгую службу впитало столько соков, что в салоне машины, казалось, было тесно от голубичного и брусничного духа.

По закрайку дальней пашни полукругом стояли черёмушные кусты-исполины, обожаемые всей деревней, особенно ребятнёй. На исходе сентября ветви были унизаны ягодой. Черёмуха маслянисто блестела, нарядно обрамляла сарафанно-красные листы, изредка медленно падающие на землю.

Гриня, прихватив ведёрко, стал возле первого же куста и проворно набирал ягоды.

– А ты прогуляйся пока, только далеко не броди. Соскучилась, поди, по лесу в больнице своей! – крикнул ей вслед. – И осторожней, не оступайся!

Варя подалась от черёмух к березовой рощице, где от редких порывов в кронах падали вниз глянцево-желтые и пятнистые листья. Листопадный дождь не был безмолвным. Чудилось Варе, что листочки тихо-тихо переговаривались друг с другом, медленно вальсировали в каком-то им понятном танце и потихоньку затягивали в этот танец и её. После дороги и шума двигателя наступившая тишина была какой-то нереальной, колдовской. И больше всего хотелось никуда не уходить, а кружиться бы здесь в этом золотом дожде, а потом тихо улечься на жёлтый ковёр и смотреть, как сверху всё прибывают и прибывают золотые парашюты.

Журавли неровной строчкой пытались сшить сентябрьское небо, чтобы в рваные прорехи не пролезли тёмные холодные тучи. Но зыбкое их шитьё расползалось. И всё дальше к югу уплывал клин под сиротскую песню-плач.

Варька слезливая с этой аварией стала. Смахнула непрошеные слёзы, оглянулась, не видел ли это Гриха. Потом потихоньку подалась к нему, помочь хоть немного с ягодой. Но тот, внимательно оглядев Варюху, весело скомандовал:

– Заскучала, чо ли? Поехали дальше, к Прижиму. Там до синих гор рукой подать.

Варюха снова уютно устроилась на сиденьях, куда предусмотрительный Гриня бросил старый полушубок. Дальше он ехал совсем тихо, стараясь, чтобы машину как можно меньше трясло. С большими предосторожностями проехал ещё несколько километров к местечку Прижим, где черёмушные кусты склонялись над самой водой. Река в этом месте круто изгибалась своим блестящим телом, а у противоположного берега билась в крутолобые прибрежные скалы, поросшие наверху могучими соснами. За первой скалой высилась гряда зеленовато-синих сопок, а за ними – ещё одна, незаметно сливающаяся в вершине своей с такого же цвета небом.

Возле воды, внизу, была удобная площадка. Гриня спрыгнул туда первым, подал руки Варе: – Держись. Только не прыгай!

Та потянулась к рукам, но парень ловко подхватил её и опустил рядом с собой, не дав сделать ни шага самостоятельно.

– Да я бы са…

– Молчи. Сказали же – нельзя прыгать пока. Знаю, что ты всё «сама». Но не сейчас. Смотри лучше: тут синие горы ближе всего, их видно. Но пока с тобой туда нельзя. Дорога очень плохая, только на «шестьдесят шестом», а там прилечь негде. Но честное соседское: как только тебе будет можно, поедем в хребёт. Там самые что ни на есть синие горы. Замётано? – Стоя рядом, он придерживал её за талию, чтобы не оступилась и не упала в воду.

– Замётано! – Варюха не могла наглядеться на долгожданные синие горы, которые и впрямь казались совсем близкими. И неожиданно поймала себя на мысли, что ей нравится, как он поймал её сейчас на этом маленьком пятачке и то, как бережно сейчас поддерживает. И вспомнилось опять его вырвавшееся «Варенька», когда она плюхнулась на стул. Чтобы проверить свои догадки нарочито качнулась, вроде оступилась. Но Гриня широкой пятернёй прижал к себе – не шелохнуться.

– Интересно, Гриня: живёшь в такой красоте и не видишь. Неужто, чтобы увидеть всё, нужно аварию эту, смертельно испугаться? Ладно, что-то меня понесло… Пойдём, черёмуху ещё пособираем, бабуля ждёт, раз посулили. – И неохотно высвободилась от придерживающей её надёжной руки.

Гриня выскочил на крутой берег, снова подал ей руки и подтянул наверх. Варя вдруг разглядела его глаза:

– Гриха, а у тебя глаза-то в крапинку, как у кота.

– А у тебя, а у тебя, как… – Он неожиданно замялся.

– Что у меня?

Но парень замолчал. Часа два собирали ягоды. Высыпали в горбовик одно ведро, второе.

– А давай-ка поедим, Гаврош, – позвал наконец Гриня.

– Чего это я «Гаврош»?

– Да смешная ты в этой куртке дядь Лёшиной. Она тебе как платье. Давай на капот выставляй еду. Я термос достану.

Общими силами соорудили на капоте стол, Гриня достал отварную картошку. Уплетали домашние припасы, запивая горячим чаем с молоком. Варька с набитым ртом вспомнила:

– Ты не представляешь, как я хотела в больнице лук со сметанкой и отварную картошку! Принесут эти дурацкие каши-размазни, а у меня лук в глазах стоит, полная миска.

Плотно подзаправившись, опять принялись за сбор черёмухи. Ближе к вечеру оба походили на шахтёров – руки чёрные, лица черные от ягод и размазанной по лицу мошки. Умывшись, собрались и поехали домой. Добравшись до деревни, первым делом завернули к бабе Ане, вручили ей тяжёлый горбовик. Та всплеснула руками от радости: запасы сушёной черёмухи давно истаяли. А свежую набрать некому – все заняты.

– Вот порадовали старуху! Спаси вас Господь! Устала, доча?

– Нормально, баб! Я, как принцесса, провалялась больше. Это всё Гриня.

– А тебя уж мать искала. Езжайте с Богом. Ой, чуть не забыла! Какой-то парень заезжал чужой, с друзьями на городской машине. Казачок такой цыгановатый, на костылях. Я сказала, что в лесу ты, так посулился ещё вечером заглянуть. Говорит, что в больнице вы лежали. – Баба Аня замолчала, глядя на Гриню. А тот, побледнев, резко развернулся и вышел с ограды.

Каким-то чужим, незнакомым голосом спросил Варю, идущую следом:

– Довезти до дома? Или дойдёшь? – спросил, стараясь не глядеть на неё.

– Баб, если ещё раз подъедет, скажи, что мы снова уехали в лес, – крикнула бабушке уже из машины Варя. Улеглась на свою лежанку, тронула его ладошкой по затылку и тихо сказала: – Не хочу я, Гриш, никого видеть. Давай лучше снова к нашим синим горам. Там так хорошо. – И, помолчав, с улыбкой добавила: – С тобой…