Светлому спутнику моей жизни, Валентине Георгиевне Чириковой, посвящаю я эту книгу.
Автор
…Одна была белая, другая – черная. День и ночь. Радость и страдание… Впрочем, где кончается радость и начинается страдание? Ах, любовь на заре жизни, твоя радость полна страданий и твои страдания полны радости! Грустная радость и сладкие страдания…
I
Однажды весенним утром я сидел в укромном уголке городского сада и готовился на аттестат зрелости. Весна была в полном разгаре: цвела черемуха и распускалась сирень; листья на деревьях еще не успели пропитаться пылью и казались только что выкрашенными и покрытыми лаком; по изумрудным лужайкам, над желтыми цветами, трепыхались первые бабочки, а в чаще кустов воробьи озабоченно переговаривались о грядущих хлопотах по устройству своих семейных очагов. Ликующее солнце не успело еще выпить росу на траве и листьях, и долговязые тени еще перерезали дорожки сада и давали свежую, ароматную прохладу…
Здесь, в глухом углу сада, было тихо и безлюдно; шум просыпающегося города долетал сюда смягченным и не мешал думать и прислушиваться к ласковому шелесту листочков и к пугливым тайнам своей души, где звенела радость жизни и первых предчувствий юной любви. Мелодичный благовест далекой церкви и кудахтанье снесшейся где-то курицы, ласковый шёпот листвы и солнечные пятна по дорожкам уносили душу в царство неясных и ленивых мечтаний и сливались в один общий радостный гимн жизни, который пела ей вся обновленная природа…
Какая это радость чувствовать жизнь и не знать, не думать, зачем живешь на свете! Зачем растут черемуха и сирень, зачем они цветут и кружат голову своим сладким ароматом? Зачем восторженно кричит снесшаяся курица, оповещая весь мир о радостном событии? Зачем трепещет крылышками бабочка над молодой шелковой травкой?.. Почему так радостно замирает сердце, когда я слышу чьи-то приближающиеся шаги на дорожке?.. Не знаю и не хочу знать. Душу ласкает тихая, нежная радость какого-то неясного ожидания, и только один вопрос омрачает эту радость: зачем устроен аттестат зрелости?..
Через три дня – экзамены по истории и географии. Непролазная лень в теле и скорбь в мозгах. Так прекрасна в весеннем наряде земля и так невыразимо скучна география!..
– Амстердам, Гарлем, Саардам, Гага, Лейден, Роттердам… – шепчут губы и в сонливой фантазии рождаются и громоздко шевелятся с этими названиями не то какие-то допотопные чудовища, не то какие-то зловещие враждебные слова. Никогда не был в этих городах; может быть, это – красивые города, ласкающие взор своим видом, а теперь я ненавижу их и они представляются мне чудовищами. Широко раскрывается рот для позевоты; ленивая истома заставляет расслабленно так потягиваться и, закрыв глаза, прислушиваться к восторженному кудахтанию курицы…
– Амстердам… дам, дам, дам… Чьи это шаги заставили вздрогнуть мое сердце и тревожно раскрыть глаза? Да, ты, сердце, не обмануло: опять – та же гимназистка, опять с книгой… Тоже готовится к экзаменам…
– Амстердам, Гарлем, Саардам…
Высокая, стройная… Две тяжелых косы… Гордая походка. Похожа на Маргариту. Поскрипывает башмачок, на песке остается отпечаток ножки. Лениво везет за собою зонтик, протягивая тонкую нить по дорожке. Даже не взглянула, словно меня и не было на лавочке. Откуда взялась? Вчера увидал в первый раз. Гордая. А косы-то!..
– Да… Амстердам, Гарлем, Саардам, Гага, Лейден, Роттердам!..
Чувствовало сердце, что увижу… Красивая! Словно ветка распустившейся сирени. Прошла, а все еще остается на душе какая-то паутина блеснувшей красоты и радости… Тянет смотреть вслед… Оглянется или нет?.. Оглянулась! Посижу: может быть, сделает круг и пройдет еще раз…
– Амстердам, Гарлем, Саардам, Гага, Гага, Гага… Ох, Господи!
И опять – в светлом платье. Золотистые волосы… Желтые туфли… Соломенная шляпа… Как пастушка!.. Вся она какая-то белая. А глаза – как небо. Глаза – васильки…
Закрываю глаза и предо мною рисуется поле, рожь, васильки… Ласковый ветерок обвевает щеки, осторожно гладит под шляпой волосы, нашептывает о чем-то отрадном, кротком и близком… О чем? Об этой девушке… Какая она красивая, тихая, как это весеннее утро, кроткая и лучезарная! Ах, если бы услыхать ее голос! Не идет. Неужели ушла?..
– Амстердам, Гарлем, Саардам…
Встал и пошел деловым шагом в сторону, куда ушла девушка… Дорожка круто сворачивала влево, и когда я, покорный ее воле, свернул за густые кусты сирени, – в глазах мелькнуло яркое белое пятно: на низенькой лавочке с раскрытой, позабытой книгой на коленях сидела девушка, та самая, которая…
Задумалась. Откинула голову и смотрит в синее небо. О чем она думает? Разве узнаешь! Никогда. Вздрогнула и уставилась в книгу. Розовые губки шепчут что-то… Не обращает внимания. А зонтик валяется под ногами…
– Вы уронили зонтик…
– Ах, благодарю вас…
Покраснела. Забеспокоилась.
– Я помешал вам? Готовитесь к экзамену?
– Да.
– Я тоже. Скорее бы кончить. Надоели Амстердамы… А вы…
– Я тоже кончаю…
Спрятала глаза в книгу. Не хочет говорить. Поклонился и пошел дальше, а в ушах всё еще звучал новый голос, которого никогда не слыхал еще в жизни… Немного холодный голос, но какой приятный! Гордая… Длинные ресницы. Едва вздрагивают губы – не хочет улыбнуться и морщит лоб… Надо было представиться. Дурак!.. Почему не сесть на эту лавочку? Подумает, что нарочно сел так близко… Разве я виноват, что в саду так мало лавочек. Здесь – тень; а там скоро пропадет она… Сижу, исподволь бросаю взор на девушку в белом. Чувствует: поправила косу, перекинула ее за спину, подобрала ноги и еще больше нагнулась над книгой; чертит на песке зонтиком. А волосы на виске вздрагивают от ветерка и золотятся под опущенным полем шляпки. Золотая паутина…
Амстердам, Гарлем, Саардам… Милая! Словно цветочек с родных полей, куда я уеду сейчас же после зрелости. Ромашки, Васильки, Лютики… Я сплел бы тебе веночек из цветов родных полей и надел бы на твою золотистую головку. И ты перестала бы хмурить лоб и улыбнулась бы мне… А теперь не хочешь даже вскинуть глаза… Куда ты?!
Встала и пошла… Хочется тоже вскочить и пойти в ту сторону, куда пошла она… Кто она? Как ее имя? Где она живет?..
Я встал и смотрел ей вслед. Ушла, промелькнула в зелени деревьев и скрылась, а я подошел к лавочке, на которой она сидела. Что она тут чертила зонтиком?
– Зоя. Зоя. Зоя…
Ее зовут Зоей… Золотая Зоя! Какое нежное, бархатное имя! Я повторял это имя, и оно, как ветерок щеку, ласкало мою душу…
II
Зоя. Только три буквы, а когда их поставишь вместе, они делают чудеса… «Как прекрасен и богат русский язык!» – думал я, красиво выписывая это имя на листе бумаги, приготовленной для составления хронологии по истории всех времен и народов… Рано утром, едва раскрыв глаза, я распахивал окно в сад и шептал: «Здравствуй, Зоя!» Поздно ночью, когда затихал город и в мягкой тишине весенней, на крыльях теплого ветерка, над ним носились обрывки садовой музыки, я вглядывался в звездное небо и шептал: «Спокойной ночи, Зоя!»
Каждое утро, отправляясь на экзамен, я заходил в сад и проходил мимо той скамьи, на которой сидела Зоя. И возвращаясь с экзамена, я не мог не зайти туда и не посидеть на этой милой скамеечке. И все я ждал, не промелькнет ли в зелени стройная фигура девушки… Редкие проходящие женщины заставляли меня вздрагивать и пугаться… Опять не она! Пропала… Ах, белый голубь, куда ты улетел?..
Однажды, когда я, почти уже отчаявшись увидать белого голубя, уныло бродил по саду с «Историей средних веков» Иловайского, навстречу мне показалась шумливая стайка гимназисток, с аккуратно завязанными в ремни книгами. Как стая птиц: без умолку щебечут, смеются и звенят радостными голосами… Зоя! Она!.. Она!.. Будь, что будет…
– Здравствуйте!
Поднял шляпу и протянул руку. Покраснела, немного растерялась, но руки не отвергла, спросила:
– Кончили?
– Почти… Одна история и – созрею…
Гимназистки пропустили нас вперед и, идя позади, тихо посмеивались и переговаривались между собою. Зоя шла, опустив голову, и односложно отвечала на мои вопросы о том, где она будет жить летом, что ей больше нравится: сирень или черемуха, как ее величают.
– Зоя Сергеевна, я так долго ждал.
– Чего?
– Встречи…
– С кем?
– И вы спрашиваете!..
Догадалась, вспыхнула и, обернувшись, заговорила с подругой… Теперь я шел, понуря голову, и тщетно искал выхода из безвыходного положения. Всего лучше было бы откланяться и отойти. Но какая-то сила, властная и непоборимая, мешала мне сделать это. И я шел, как привязанный на веревочку, рядом и напрягал все умственные способности, чтобы сгладить неприятное впечатление от своей неудачи. Понемногу и как-то незаметно отстали все другие, и мы с Зоей очутились вдвоем. Долго мы шли молча, словно просто попутчики, но вот в моих ушах зазвенел смех:
– Я дома… До свидания!
Она протянула мне руку и скрылась в калитке. Я тяжко вздохнул, снял шляпу и отер со лба холодный пот безвыходности. Оглядел с головы до ног дом, где жила Зоя, прочитал No, фамилию домохозяина, заглянул во двор… Там, за палисадником – одноэтажный приземистый флигель в три окна… Так вот где скрывается мой белый голубь с толстой золотой косой!..
Дома учил хронологию и зудил «средние века», а мысль упиралась и настойчиво возвращалась в тот век, в котором я встретил Зою.
«Итак, – говорил я, – скажите мне, чем замечателен Пипин Короткий»? Но, вместо Пипина Короткого, выплывал образ стройной белой девушки, и я растерянно мычал:
– Пипин… Пипин… Короткий… Почему Короткий?.. Скажите, Зоя Сергеевна, чем замечателен Пипин Короткий?.. Ах, чёрт бы тебя, Пипин, взял!.. Барбаросса… Карл Смелый… Карл Лысый… Карл Святой… Нет Карла Святого, – Святой Людовик!.. А Людовик Лысый был? Кажется – был, а впрочем… Голова болит. Пойду в сад, а потом уж – Пипин… Я бросил историю и шел в сад мимо дома № 15. Это было не совсем по пути, но зато сильно увеличивало шансы на встречу с Зоей. А я изныл, ожидая этой встречи. Проходя мимо дома, я замедлял шаг и мимоходом бросал взгляд в калитку. В саду сидел все на той же лавочке и ждал, словно мне было обещано свидание. Но вот однажды, когда истощилось мое терпение, я снова рискнул на отчаянный шаг: с восьми часов утра, я встал на дежурство к воротам дома № 15. Теперь свидание обеспечено: она пойдет в гимназию через эту калитку…
Стою на другой стороне и томлюсь. Поглядываю на часы… «Однако не торопится».
– Ах ты… сонливая!..
Вышла. Так неожиданно, словно выпустили птицу из клетки… Сменяю торопливость солидным крупным шагом делового человека, перебираюсь на другую сторону и иду по следу. Покашливаю.
– Зоя Сергеевна!
– А, вы!..
– Я! Могу пройтись с вами?
– Конечно.
– Дайте понести мне ваши книги.
– Мне не тяжело.
– Дайте пожалуйста!
– Если вам так хочется…
– Очень хочется!..
Получил книги и понес их, как святыню… Золотая коса. Синие глаза. Почему когда смотришь на вас, то забываешь о всех Карлах, Пипинах и о всех Людовиках, сколько бы их ни было на свете?..
– У вас золотые волосы…
Зоя гордо встряхнула головой и чуть-чуть улыбнулась.
– Я теперь часто вижу вас во сне.
– Один раз и я вас видела…
– Неужели? Как я счастлив!..
– Я о вас не думала… Не знаю, почему… приснились…
– Я постоянно думаю о вас…
– Слышите, как пахнет апельсинами?
– Кто-то играет увертюру из «Кармен»…
Утро было прекрасно; из раскрытых окон неслись то гаммы, то обрывки знакомых пьес; пахло апельсином, сиренью, травой, медом… Люди шли какие-то свежие и радостные, бодрые, и все улыбались. И я, люди, счастлив: мне улыбается Зоя! Теперь она в коричневом платье, а всё-таки кажется мне светлой, белой, как белый голубь с коричневыми подпалинами… Отчего?.. На ней – белый фартучек.
Как скоро: уже дошли до гимназии.
– Ну, давайте книги!
Не хочется отдавать книги. Милые книги: их перелистывают Зоины руки.
– Ну, скорей! Опоздаю на молитву…
– Как я хотел бы помолиться вместе с вами…
– Какой вы богомольный!..
О, как она мне улыбнулась! Если бы вы знали, как она мне улыбнулась! Закружилась голова от этой улыбки: поцеловал книги и отдал.
– Возьмите! – сказал я и вздохнул.
Пошла, обернулась, на мгновение задержалась в дверях.
– Зоя Сергеевна! Когда увидимся?
Не слыхала…
III
…Уж если повалит счастье, так со всех сторон: свалились с плеч все Пипины, Карлы и Людовики… А вечером занимаюсь с Зоей по алгебре… Не понимает решения уравнений со многими неизвестными. А это так просто… Есть два способа… Звали сегодня на пирушку товарищи (ведь все мы сегодня созрели!), да уж, верно, после алгебры… Взял алгебру и так любовно развернул ее, словно сто лет ждал этого случая. Трепетно ищу уравнения!.. Вот они, голубчики! Так… Икс, игрек, дзет… Пишу икс, а с бумаги смотрит на меня друг и брат…
– Обедать!
– Некогда.
– Разве ты не совсем созрел?
– Окончательно созрел. Бесповоротно.
– Так на кой чёрт тебе эти иксы с игреками?
– Простая любознательность.
– Простынет суп.
– Ну и чёрт с ним! Икс равен игрек плюс дзет минус абе, деленному на… на… на…
…Простыл суп. Чёрт с ним, с супом: через два часа – урок по алгебре… Что же, я не лишен педагогических способностей. Но какая ученица! Всю жизнь можно просидеть за алгеброй и не почувствовать к ней ненависти. В ожидании урока я деловым шагом меряю комнату и гордо говорю:
– Квадратные уравнения со многими неизвестными решаются двумя способами. А именно…
И представляю себе слушающую ученицу, объясняю, как именно они решаются…
– Не так, Зоя! Не так, голубчик.
– С кем ты разговариваешь?
– Так… сам с собой…
– Не спятил ли от зрелости-то?
Солнышко спряталось за крышами. Протянулись долговязые тени по лужку двора. Уплыл куда-то резкий шум улиц… Только со двора несется задорный крик ребятишек, азартно сражающихся в бабки: звонко стучат кости и плитки, а потом – взрыв криков, смеха и брани… Нет сил ждать. Лучше пойти потихоньку, прогуляться… Не беда, если придешь немного раньше… Зоя живет самостоятельно: на квартире. Кому какое дело! Для собственного ободрения громко кашлянул и, набросив на голову, по возможности небрежнее, шляпу, с папиросой в зубах для наглядного показания своих прав «созревшего», отправляюсь на урок, с алгеброй в одной руке и с корявой палкой – в другой. Прохожу мимо дома № 15 – раз, другой, третий, заглядываю в калитку и решаюсь переступить ее и войти во двор. Немилосердно бьется сердце. Почему? Ведь я не вор, не преступник… Я иду с добрым намерением – помочь в алгебре… Почему влажен лоб и руки? Неряха: не догадался вымыть рук. Чу! – это ее голосок. Сделал серьезнейшее лицо и двинулся вперед.
– Ну, вот и я. Здравствуйте, Зоя Сергеевна!..
Смутилась, вспыхнула румянцем и сказала:
– Страшно что-то. Вы – строгий?
– Я? Строг, но справедлив.
– Я – бестолковая… Предупреждаю…
– А вот увидим…
– Хотите, будем заниматься в палисаднике? Там есть столик…
– Прекрасно! Это очень хорошо…
– Ну, тогда идем…
Палисадник маленький, но густой, с старыми березами и акациями. Уголочек большого сада. Стол – под навесом переплетшихся ветвей. Немного сумрачно. Видно окошко Зоиной комнаты, с белой занавеской, с букетом лиловой сирени на подоконнике… Уселись друг против друга, раскрыли алгебру.
– Итак, уравнения со многими неизвестными…
Говорю как профессор: гладко, без запинок, с уверенностью. Не смотрю на ученицу, а так, больше чувствую, что она, облокотясь на локти, смотрит на меня и внимательно слушает… Переходим к решению задач:
– Берем сперва с тремя неизвестными: икс, игрек, и дзет.
Тут уж ничего не поделашь: надо сесть рядом. Зоя подсела ко мне и опустила головку над иксами и игреками… Что со мной? Почему прыгают неизвестные величины? Я весь во власти обволакивающей меня паутины, невидимо исходящей от белой девушки… Это не чувственность. Нет, это что-то чистое-чистое, как лучи солнца, долго прятавшегося в тучах ненастья и вдруг выглянувшего и облившего и тело и душу сверкающей лаской и предчувствиями какой-то новой радости… Мое солнце! Оно так близко. Иногда его горячее дыхание струится на щеку, и тогда совсем исчезают на бумаге иксы и игреки… Вот рука, с тонкими, длинными пальчиками, ложится на бумагу:
– Почему икс равен игреку плюс 562 минус игрек квадрат, деленному на…
Боже мой! Почему? Ничего не понимаю…
– Как почему? Очень просто…
Начинаю писать что-то многоэтажное и путаюсь в кружевах иксов, игреков, дзетов, в плюсах, минусах, квадратах… А упавшая с плеча коса золотится на столе, под самыми иксами… Пытаюсь выпутаться из получившейся вермишели из неизвестных и чувствую, что гибну.
– Я – бестолковая… – шепчет Зоя, с обидой, почти со слезами в голосе!..
– Попробуем обратиться к другому способу…
Маленький перерыв…
– Устали?
– Немного.
– Бедненькая!
Рука бессильно лежит на бумаге. Голова откинулась к стволу старой березы. Синие глаза смежились. А на лице – виноватая улыбка страдающего самолюбия. Бесконечно жаль! Проклятые иксы и игреки! Я коснулся бессильной руки, она вздрогнула пальчиками. Раскрылись синие глаза, ласково сверкнули мне и прикрылись тонкой рукой…
– Слышите: в саду уже играет музыка! – печально сказал девичий голосок.
Алгебра раскрыта, с укоризной смотрят с бумаги иксы и игреки, а из сада доносится музыка.
– Из «Кармен»… Тореадор…
Зоя грустно подпевает:
– «Тореадор, смеле-э-йе… Тореадор»…
– Ну, давайте по другому способу… – неожиданно оборвала она пение и вздохнула: – Вы умный, а я…
– Иксы еще ничего не доказывают. В ваших глазах…
Что-то хотел сказать глубокое и поощрительное, но не вышло: запутался в красноречии. Сели опять рядом и приступили к другому способу. Легкий способ! Быстро поняли и оба засмеялись от удовольствия…
– Вот видите: а говорили, что бестолковая!
– Вы прекрасно объясняете. Спасибо!
В саду играли еще «Тореадора», и когда милая ученица протянула мне руку в знак благодарности, я приложил ее к губам и обжегся…
Зоя закрылась рукою и, погрозив пальчиком, ласково прошептала:
– Не надо!
– Хотите, Зоя, вернемся к первому способу?
– Завтра. А сегодня… Что-то мне хочется послушать музыку.
– Прекрасно!
Она вскинула на меня синие глаза и вдруг потупилась… Словно сказала: «Победитель ты, Галилеянин»!
– В сад?
– Да. Я – сейчас… Переоденусь…
Убежала. Хожу по дорожке вокруг двух старых берез и ликует моя душа, и хочется на весь мир засмеяться от счастья…
– «Тореадор, смелей-е, Тореадор, Тореадор! Помни что»…
– Я готова.
Милая! Как к ней идет голубенькая вуалетка! Цветок с родных полей. Взял бы тебя на родину, привез к матери и сказал:
– Мама, вот моя невеста!..
И все, в восхищенном восторге, воскликнули бы:
– Боже мой, как она красива!..
Я шел и потихоньку любовался ею. А она это чувствовала: улыбка не сходила с ее лица, и светлая гордость сияла в нем в розовых сумерках тихого вечера…
Гуляли по безлюдным аллеям, избегая встреч и докучливых вопросов. Никого нам не было нужно и нас – никому. Одни и вместе… О чем говорили? О голубой вуалетке, о том, как странно, что мы встретились вот на этой самой аллее, чужие, далекие, а теперь…
– А теперь?..
– Теперь мне кажется, что мы с вами, Зоя, знакомы сто лет…
– Через сто лет нас не будет…
– А мне кажется, что мы никогда не умрем, а будем жить вечно… На этой лавочке, где вы, Зоя, тогда сидели, я часто потом сидел и думал: есть судьба, которая управляет человеком… Ей, судьбе, зачем-то понадобилось столкнуть нас.
– А вы недовольны?
– Благословляю!
– Да?
– А вы, Зоя, сомневаетесь? Благословляю и этот сад, и эту аллею, и тот день… И алгебру!
– Алгебру!
– Да, и алгебру…
– Дайте руку: кто-то идет, я боюсь пьяных…
Я подал ей руку и почувствовал, как Зоя прильнула ко мне плечом – благодарно и доверчиво…
– Зоя! Зоя! Если бы вы знали!
– Не надо говорить… Я знаю.
– Да?
– Да.
IV
Алгебра прошла благополучно, диплом о зрелости был в кармане, а я не уезжал на родину… Мы решили ехать по Волге вместе, а у Зои оставалась еще геометрия…
– Можно вам помочь по геометрии, а то скучно болтаться…
– Я геометрии не боюсь…
– Нельзя? Окончательно?
Я смотрел так умоляюще, что Зоя покачала головой и сказала:
– Разве… Я не совсем понимаю объем усеченной пирамиды…
– Ну вот. Отлично! Пройдем и разберемся.
– А там… и конец… Еще три дня.
– Так завтра прийти?
– Хорошо.
Два дня я мешал Зое заниматься геометрией. На третий она отказалась от моей помощи.
– С вами хуже…
– Я не буду мешать. Я сяду в уголке и буду слушать и смотреть, как вы занимаетесь.
– Нет.
– Окончательно?
– Да.
– Ну, а как же завтра.
– Пойду сдавать, а послезавтра поедем…
– Перепутал… Я думал, мы едем завтра… На «Самолетском»?
– Да. Уходит в семь утра…
– Значит, до парохода не увидимся?
Зоя отрицательно качнула головой и сказала, понизив голос.
– До Симбирска вместе, а там… я слезу, а вы – дальше…
И радость и горе… вместе… Я крепко пожал руку девушки и почувствовал ее ответное пожатие…
– До свидания!
…Томительно тянется день, какой-то ненужный, лишний день в жизни, день который не знаешь, куда девать. О, с какой радостью я подарил бы его тому, кто дорожит каждым днем жизни! Возьмите его!.. Вот идет старенький чиновник и ведет за руку весело лепечущего ребенка. Очевидно, дедушка и внучек. Возьми, дедушка, мой лишний день! – ведь тебе дорог уже каждый час, отдаляющий тебя от смерти, а мне… я вычеркиваю его из своей жизни: сегодня я не вижу Зои… И завтра тоже не увижу: возьми и «завтра»! Нет, «завтра» не отдам: утро мудренее вечера…
А вечер дивный. Горят в окнах призрачные огни заката, и кажется, что это не дома, а замки, в которых пируют рыцари, с красными огнями пылающих факелов… Горит на горе золотой купол собора, словно обломок солнца упал с розового неба… Музыка гремит в далеком саду и тихо струится из раскрытых окон: та – зовет на пир, а эта – к тихой, нежной грусти… Снова и грусть, и радость: скоро я буду ехать по родной Волге с любимой, с моим белым голубем, но скоро же и улетит он, белый голубь, от меня… Был в саду и облегчил свою душу воспоминаниями, походил по той дорожке и посидел на той лавочке, где встретился и сидел с Зоей. Послушал грустный вальс, который играл про мою тоску и про мое одиночество, и медленно побрел по улицам, по направлению к дому № 15… Только загляну в калитку и пройду, посмотрю на старые березы, под которыми занимался алгеброй, и скроюсь. Никто не увидит и никто не узнает…
Иду и живу одним ожиданием скорой близости к заветному дому… Вот и улица, лучшая теперь для меня улица во всем городе. А вон и дом, ворота и калитка!.. Замедляю шаги, а то пройдешь – и всё кончено: неловко несколько раз заглядывал в калитку… А вдруг… Хотелось верить в чудо, в Божью помощь. Вдруг из калитки выйдет Зоя? Нет! Пусто… Заглянул; сквозь листву берез и акаций светится в невидимом окне огонек: не спит. На белом фоне занавески шевелится темный профиль… Она: милый профиль любимого лица!.. Проклятая собака залаяла, – думает вор.
– У, дура!
Быстро вышел из калитки и пошел прочь. А собака провожает лаем.
– Да будет тебе, проклятая!
Прибавил шагу и завернул за угол.
– Ух!..
Остановился снял шляпу и, посмотрел в небо. Уже заискрились звезды. Ах, как сильно откуда-то наносит сиренью!.. А музыка в саду поет кларнетами: «Эх, ты ноченька», жалобно, словно плачет… жалеет меня, одинокого…
– «Только был один да мил-серде-ееченый друг…» – подтягиваю кларнетам, а они отвечают мне:
– «Да и тот забыл меня, горькую…» «Подлец» – браню «мил-сердечного друга» и горжусь силой своей любви: я никогда не разлюблю белого голубя… это – немыслимо!..
Смолк город; задумчиво смотрит на него луна и всё думает о людях, которые спрятались в больших каменных домах, и которые одиноко бродят ночью по пустынным улицам… Медленно потухают звезды, а на кладбище поет соловей… О чем он поет мертвым!.. Быть может, соловей рассказывает им о том, что ничто не изменилось на земле с тех пор, как они зарыты, всё также любят и ненавидят, всё также смотрит на город луна с неба и серебрит купол старого собора… «Не завидуйте, мертвые! – говорит им соловей. – Все эти люди, которые сладко спят теперь в домах, и которые одиноко бродят по улицам, все обречены той же участи… И когда-нибудь вот этот юноша, который так счастлив теперь, что не может спать, будет гнить в земле, а другой такой же юноша будет ходить ночью по тихим улицам и не спать от счастья». И луна думает о том же!.. И звезды!.. И тихая, кроткая весенняя ночь!..
– Куку-рекууу…
Запел петух где-то далеко. Который час? Считаю медленно плывущие с кладбищенской церкви удары колокола. Два. Крепко спит теперь моя Зоя и не знает, что я тоскую… Пойду домой.
Бледно-зеленое небо уже вздрагивало предчувствиями близкого солнца, когда я вернулся в свою комнату. Распахнул створки окна, постоял и послушал предрассветный шёпот в саду, за собором, сонное попискивание каких-то птичек, похожее на эолову арфу гудение телеграфных проволок на столбе под окном, глубоко медленно вздохнул и, прошептав: «хорошо на свете!», стал раздеваться… Лег, вытянул усталые ноги и, умиротворенный сознанием, что я любим, перекрестился.
– Благодарю тебя, Господи!
Закрыл глаза, улыбаюсь своему счастью и отдаюсь неясным, легким трепетам души, словно слушаю далекую, нежную музыку…
Не спал, а плавал на золототканных грезах дремотной фантазии полюбившего, любимого и юного… Сны голубые, белые, прозрачные и пугливые… Синие глаза, золотистые волосы, опущенные ресницы, улыбка на розовых, как утренняя заря, губах… Всё плывет в дремотном тумане и сливается с шёпотом деревьев в саду, за забором, с щебетанием просыпающихся птиц и запахом умывающейся росою сирени…
– Благодарю тебя, Господи!
Заснул сладко и крепко и спал, как хорошо накормленный матерью грудной младенец. Заползла муха в раскрытый рот – разбудила…
Город шумит, поет, торопится, бранится. Трещат на мостовой кованые железом колеса, кричат продавцы зелени, молока, мороженого, гнусаво поют стекольщики и угольщики, ругаются на дворе соседние по квартирам кухарки, кудахчет курица, дерутся воробьи, где-то звонко колотят молотками каменщики. Солнце смеется в окно…
– Эх, проспал: Зоя теперь уже на экзамене, не поймаешь ее у калитки!..
Умылся прямо из водопроводного крана: вода – как лед. Окатил ею голову – приятно. Словно новая голова выросла, умная и бодрая…
Выпил у раскрытого окна стакан чаю с душистым лимоном и мягкой, вкусной булкой и начал укладываться. Разбирал учебники, одни откладывал – можно продать букинистам, – а другие бросал на пол, и они валялись там, как трупы в мертвецкой… Ах, алгебра!.. Раскрыл алгебру на квадратных уравнениях и, поцеловав иксы с игреками и дзетами, любовно уложил в чемодан… Напевал: «Прощай, милая, надолго, навсегда, уезжаю я в низовы города», рвал конспекты, хронологии, сочинения по русскому языку, тетради с экстемпоралиями…
– Ах, Пипин Короткий! Мое почтение! Как поживаете, чёрт бы вас подрал!
В клочки рвал «Историю средних веков» Иловайского и приговаривал:
– Вот так! Вот этак! Карлы, Людвиги, Хлодвиги, Святые, Лысые, Толстые, Благочестивые!..
– Войдите!
– Вам письмо.
– Ага!
От мамы… «Милый Геня! Почему ты молчишь? Мы беспокоимся: не провалился ли ты из проклятого латинского или греческого»…
– Списал, мама, на четверку!..
«Ради Бога телеграфируй, здоров ли».
– Здоров, милая мамочка, и счастлив… Очень!
«Сегодня видела сон: будто ты пришел домой худой, истерзанный, и говоришь: „прощай, мама, я умер“»…
– Жив, мама, жив! и даже очень!..
«У нас гостит твоя троюродная сестра Калерия, которую ты никогда еще не видал».
– Да нет и особенного желания, мамочка!
«Красива, но взбалмошна, бросила мужа и с ребенком прикатила к нам. Ни капельки не тоскует: поет и хохочет, как девчонка, а ей уже двадцать четыре года. Ждет тебя – хочет, зачем-то, учить латинский язык… Вообще – пустая особа, и я очень не рада этой гостье: безцеремонна и беспардонна». – Ну и чёрт с ней!..