Полукровка

В 1973, что ли, году хорошую ленинградскую девочку Машу не взяли учиться в прекрасный университет на исторический факультет, потому что хоть мама у неё и русская, зато папа девочкин – еврей, и в соответствующих бумажках об этом жирно, чёрным по белому, написано. Тогда девочка решила стать плохой, написала на другой бумажке, что папа её – эстонец и поступила в ужасный финансово-экономический институт, куда вообще берут всех кого-попало приезжих, которые тряпки у спекулянтов покупают, поют высокими голосами про то как рябине к дубу перебраться и живут в общежитии. А сама девочка жила в коммунальной квартире, где неопрятные и неприятные русские старухи Фроська и Панька гремели тазами, мыли унитаз грязной водой, шипели в спину нехорошие слова, жаловались бумажному богу на жидов, которые ждут не дождутся, когда же Он их, горемычных, приберёт, чтоб комнату занять, усаживали жёлтыми пятнами простыни с вензелями, оставшиеся от бывших хозяев – ссыльных немцев, которым так и надо – и заискивающе здоровались с приходящим время от времени причаститься домашних пельменей двоюродным братом девочки – неприкаянным и невыездным Иосифом, прекраснейшим из всего остального кагала родственников по папе, числом двенадцать штук. И всем вокруг девочка была чужая, не пришей не пристегни, Маша-Мария. И всем она была до зарезу необходимая, как только гром грянет или жареный петух клюнет: и тёте Циле, и сыну подруги тёти Цили, и Самуилу Наумычу и Прасковье Ивановне, и профессору Успенскому и абитуриентке Агалатовой – потому что, единожды солгав, поняла как решать технические задачи, потому что научилась вдруг специальному волчьему языку, который понимают и собаки, и бараны овцы, и свиньи, потому что спаситель и должен быть полукровкой, а чтоб толк какой-нибудь вышел, чтоб всколыхнулось двоемысленное застойное фарисейское болото – желательно ещё и к злодеям причтён (Ис. 53:12). Стоп! Спокойствие! Рановато думать «эк её понесло на волне предвзятого пересказа». Понесло не меня, и не в этом основная идея романа, хоть и назывался он «Преступница» в первоначальной редакции. Редакций, видимо, было много, мысль о Мессии советского разлива и женского рода, готовой стать нелюдем среди таких людей, способной взломать систему, виртуозно развенчать Карлу Маркса (противоречия, обнаруженные блестящей студенткой финэка в «Капитале», дают такой же простор для манёвра, как вентиляционная шахта в Звезде Смерти), грамотно распределить чувство коллективной вины – с одних снять, на других повесить – и направить бессловесное стадо верной дорогой, показалась автору слишком уж самоочевидной и прямолинейной (в отличие от дороги), а вокруг столько ещё всякого вкусного – не съем, так понадкусываю. Надо же ещё и фамилию персонажицы – Арго – аллюзиями нагрузить: аргонавты, голубка, теряющая перья из хвоста, пролетая меж Сциллой и Харибдой. Ферштанден? А какой-нибудь питерский интеллектуал откажется от каббалистических радостей сопоставления всего прочего безбрежного моря ветхих библейских текстов с любой житейской ситуацией, а любой житейской ситуации с судьбами страны? Найн. Кому нужен новый завет, когда и половину старого ещё не перелопатили? Поэтому лирическая линия с Юлием-Иудой, редким фруктом «еврейской эмансипации», взявшимся было размышлять о перспективах свежих ростков на засохшем дереве, быстренько закругляется так и напрашивающимся отступничеством, начинается заново с другого завлекательного ракурса и теряется в мареве дурной бесконечности, то и дело пересекающихся параллелей и внезапных кликушеских галлюцинаций. Поэтому героиня, бывшая, оказывается, в прошлой жизни Рахилью, спускается с холма, а соблюдающее свои корыстные интересы государство-Лаван не позволяет никому жениться на ней раньше, чем на косоглазой Лие, колодцы отравлены, лестницы загажены, Иаков уехал на лифте, – бродить кругами по этой пустыне, питаясь манкой, мы будем лет сорок, не меньше, поминутно спотыкаясь об авторские курсивы (так точно, все выделенные слова я аккуратно выписывала, пока не кончилось терпение и блокнот), задыхаясь в атмосфере кавычек, намёков и конвульсивных подмигиваний, за которыми всё сложнее разглядеть что-то ещё, кроме неспособности автора использовать родной язык по назначению без поддержки графических костылей. Поэтому «Полукровка» вышла не просто претенциозной и перегруженой смыслом – она просто претенциозна и совершенно бессмысленна.«Как же так?! – воскликнет кто-нибудь, – Не может такого быть! Наверняка это важная книга, достойная чуткого и неравнодушного к истории читателя. Ведь какая глубокая тема! Ведь описанные события касаются каждого из нас, пусть в разной степени тяжести, но всё же травмированного национально-квартирным вопросом, прошедшего суровую школу дружбы народов. „Пятый пункт“ позорен, кровь не водица, – всплеснёт кто-нибудь руками, – всем нам полезно время от времени вздрогнуть от неприятного чувства узнавания, чтоб не повторять ошибок прошлого во имя прекрасного будущего, а, может, и с волками жить по волчьи выть пригодится, и технические задачи решать, и мифологические ребусы разгадывать. И вообще, может кто-то здесь в силу собственной высокомерной ограниченности и цинических принципов не способен проникнуться и посочувствовать судьбам живых людей, без всяких там толкований цвета занавесок, а?» Ладно, давайте всплёскивать и восклицать. Давайте предъявлять друг другу документы! (простите меня, Вагрич Бахчанян, автор бессмертного лозунга «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью» и определения «Постмодернизм – это когда у меня все воруют», за кавычки не везде) Ведь именно для этого у «Русского Букера» зарезервирована ежегодная квота на вручение премии «за лучшее сочинение как я провёл лето в формате фейсбучного поста»… а нет, это какая-то другая премия, листочки перепутала… вот: «за душераздирающее и отрефлексированное переосмысление тяжелой наследственности и тоталитарного прошлого, окрашенное в ретротона» – чтоб каждый проникся. Ленинградской девочке Жене, чтоб далеко не ходить, тоже, например, неплохо известно что такое принудительная самоидентификация на фоне бытового антисемитизма: когда у тебя тёмные глаза, несклоняемая «ненашенская» фамилия, неподдающееся логопеду произношение буквы «р» и шибко умный вид, то к лобовым вопросам любознательных пассионариев привыкаешь довольно быстро, а если умный не только вид, то «нет, я немка» – не отвечаешь никогда. И не потому что «ага, конечно, ну-ну», не по причине нарочитой асимметричности ответа и какой-то там идиотической «фантомной вины», и даже не потому, что быть «фольксдойче» в этой стране – то ещё удовольствие, и все эти унизительные документальные обстоятельства, да, ощутимо коснулись и моей семьи тоже – и своевременное отпадение понтовой мелкодворянской партикулы, и невозможность человеческого существования с отчеством Фрицевич, и «отец латыш» в свидетельстве о рождении, и не потому что какая я нафиг немка, если абзацем выше использовала большую половину активного запаса «родной речи», а просто потому что вообще в подобных разговорах не участвуешь, отвалите уже, надоели со своими окончательными вопросами, завывающим зовом крови, национальными идеями и разглядыванием семейных портретов с последующим уверованием в переселение душ, не наигрались ещё в процентные соотношения? Мрачновато в данном контексте выглядит русская пословица «Хоть горшком назови, только в печь не сажай», – но она сама пришла, чесслово.Но что-то ещё мешает мне разразиться грибоедовским «ба!» и слиться с автором в немедленном экстазе узнавания. «Погодите, гражданочка, целоваться!», – как говорил в похожих случаях Игорь Иванович Печкин, – давайте сначала конфликт разберём». А вы писать-то умеете, в декоративно-прикладном, так сказать, значении? Ладно, не может разобраться творец ни с тем куда девать своих героев, ни с собственным отношением к их поступкам, ни с целью их совершения – пишет и пишет себе, с кем не бывает? Но вот, скажем, если пойти на последнюю уступку, поскрести по сусекам остатки доброжелательности и предположить, что я настолько стоеросовая и ничего не понимаю, потому что, мол, в то время не жила, а живу, наоборот совсем, в другое. Так покажите мне его, время! Елена-то Чижова семидесятые в самом восприимчивом возрасте застала, и где, спрашивается, атмосфера, где обещанные ретротона, гайст хоть какой-нибудь, в конце концов? Кофточка в розочках и очередь за колбасой, что ли? Не видно города за этим фантомом, «основанном на реальных событиях», человеку, 10 лет прожившему в Гавани, не хочется с замиранием сердца заскочить в трамвай № 6 и проехать до кольца, потому что он какой-никакой человек, а это идея трамвая, какой-то трамвай. Идея коммуналки, маленькие идейки тараканов, да и кофточка с колбасой – тоже идеи. А ездят в этих трамваях, едят эту колбасу, носят эти кофточки —идеи людей, обезличенных идеей национальной принадлежности, «пятый пункт» – единственное, что определяет их как личности. Сидишь как в пещере, короче. А вот с этого ракурса узнаю. ЧПХ (нет, не чемодан полный хурмы и даже не чапаев плавает плохо – чисто питерская ху.. дожество). Эх, нет, как водится, пророка в моём отечестве, даже болото толком похвалить никто не может. Вся надежда на приезжих – пусть они про строгий стройный вид и державное теченье сочиняют.

Очередная «крошка» Чижовой, окончив школу, поступает в университет. В котором существует разнарядка на тех, кто достоин похвалы, отличной оценки и на тех, кто как не старайся, выше четверки по основному предмету, не получит. В анкете поступающего, кроме социального положения родителей, указывается их национальность. У Маши мать была русской, отец – еврей, отсюда и название романа – «Полукровка». Во времена всеобщего братства народов, факт дискриминации по национальности, официально не декларировался, все делалось молча, чиновниками.Маша-Мария, как назвала её однокурсница Валя, решила бороться с этой проблемой, чисто «технически», изменением анкетных данных, отсюда и название журнального варианта книги – «Преступница». Мария выбрала путь борьбы с Системой, в книге образно называемой «пауком».«Давным-давно, когда ей было лет пять, она услышала выражение военная машина. В те времена у них еще не было телевизора, но Маша любила слушать радио. В передачах, в которых рассказывали про войну, встречалось слово свастика. Этого слова Маша не понимала, но потом, когда родители купили телевизор, наконец поняла: свастика – фашистский знак, состоящий из скрещенных палок. Маше он представлялся военной машиной, похожей на паука. Железный паук полз впереди вражеского отряда, подминая под себя наших бойцов. Этот паук, которого Маша всегда боялась, всплыл в памяти в тот самый полдень, когда закончился ее единственный университетский экзамен.»Большинство жителей страны, вольно или не вольно, были исполнительными механизмами паука, подчинялись его воле, исполняя указания. Пострадавшие от этого механизма, для дальнейшей жизни, могли выбрать свой индивидуальный путь. Например, отец Марии выбрал путь смирения, а профессор финансовой кафедры – путь волка.«Положив себе на горло стынущие пальцы, Маша слушала в тоске и молчании, и грязные слова, идущие его горлом, становились единственно правильными и правдивыми. Эти слова, которые она сама никогда не решилась бы выговорить, клокотали в волчьей пасти, когда Успенский рассказывал о том, как вернулся в пятьдесят третьем и застал отцовскую кафедру в руинах, обсиженных подонками. Он говорил о том, как бывшие сослуживцы отца шарахались от него, как от чумного, потому что в мире, в который он возвратился из лагеря, такие, как он, были призраками, встававшими из свежих могил. Руки вернувшихся пахли так, словно они сами разрывали эту землю, и подонки чуяли этот запах, как летучие мыши – чужую, враждебную кровь.»Маша симпатизировала волчьему решению вопроса.Автор не описывает, через своего героя, путь для подражания, она демонстрирует один из возможных вариантов противостояния «пауку». Этот вариант не назовешь христианским, приходится нарушать заповеди. Тем не менее, Чижова снова обращается к христианской теме. В конце книги, один из героев видит в происходящем элементы библейского сюжета.Взгляд у автора направлен на недостатки, сколько не политической системы, а на отравленность российских масс. Взгляд достаточно узкий, поэтому острый и глубокий, как у специализированного инструмента. Поведения героев остро-трагическое, может вызывать дискомфорт у читателя, своим проникновением в запретные зоны, в зоны самокомфорта, самоусыпления. Атмосфера в книги такая, в которой просто не может быть положительных или отрицательных героев. Даже не делая явного зла, своим бездействие человек поддерживает зло. Зло и добро переплетаются. Противодействие злу, новым злом, хотя и с примесью добра, не покрывает и не меняет изначальное зло.В отдельную нить вплетено предательство, также можно отнести к библейской теме.Даже не сходясь с автором в мировоззренческом вопросе, читать роман было познавательно. Типажи персонажей интересны и поучительны.

Был такой небезынтересный фильм – «Персонаж», где главный герой начинает понимать, что он – герой книги, которую про него пишут и он слышит слова писателя в своей голове. Вот что-то похожее происходит со мной. Ну, не совсем, наверное, так. Сначала я прочитал роман Елены Чижовой «Планета грибов», где действие происходило в нашем дачном посёлке, где мы отдыхаем каждое лето, во время страшного урагана 2011 года. А тут главная героиня романа, Маша Арго, живёт в доме моего детства, во дворе-колодце, в подъезде напротив. И да, именно на четвёртом этаже этого дома жила еврейская семья, эмигрировавшая в Израиль в конце 70-ых и написавшая открытое покаянное письмо в «Вечёрку», обращаясь в том числе и к моим родителям. Как Елена Чижова могла угадать даже этаж? Она знала эту историю? Как? Неужели Ленинград такой маленький? В Ленинграде был всего один дом композиторов – на Герцена 45 и я там жил до 1982 года. Я не верю в такие совпадения.Прототипом семьи Арго возможно и является та еврейская семья… Я помню бабушку Цилю, её мужа, взрослую дочь Ирину, мужа Ирины и дочь Ирины (или две) – мою ровесницу. В конце 70-ых мне было 5-6 лет. У этой истории есть продолжение. Во-первых, жильцов дома композиторов расселили. Полностью, в 1982 году. Во-вторых, старики вернулись из Израиля, а Ирина с мужем и дочкой/дочками осталась. В-третьих, причиной отъезда по мнению моей мамы являлось то, что в Израиле у бабушки Цили жила сестра, нуждавшаяся в уходе. Итак, более 40 лет назад я бывал в квартире Марии Арго, в те времена во дворе-колодце жили одной большой семьёй…, ну не так, наверное, всё же шоколадно, но да – запросто ходили в гости к соседям. И я убеждаю себя в том, что помню как выглядела их квартира. И да – у той семьи тоже была старушка, только не вредная Панька с Фроськой, а престарелая родственница бабушки Цили, из-за которой они не могли уехать из СССР.Как-то так получилось. За последний год я умудрился почитать антисионистскую художественную литературу – «Русский роман» Меира Шалева, условно антисемитскую художественную литературу – трилогия о Тамаре Бендавид Всеволода Крестовского и антиантисемитскую художественную литературу – роман «Полукровка». И могу констатировать – меня снесло темой. И да – тема больная, именно сейчас во времена официальной толерантности. Мы этого не пережили, оно продолжается, по-другому, но бытует. Из поверхностного телефонного разговора со своей мамой я успел узнать, что никакого антисемитизма в 70-ые в СССР не было. Меня терзают смутные сомнения. В моём детстве я этого не замечал. Впервые я столкнулся с антисемитизмом в выпускном классе, моя одноклассница из ленинградской семьи интеллигентов, девушка умная и прямая. И это звучало… ужасно, уже тогда. У меня был шок, я не знал, что такое возможно. Меня это просто никак не касалось.Ох, какой непростой роман получился. Тему считаю крайне актуальной, но её подача… Часто у Елены Чижовой главные герои – кривые, покалеченные жизнью люди. И Мария Арго – не исключение, как и другие персонажи истории. Но ключевым событием книги для меня становится не корректировка происхождения – замена папы еврея на папу эстонца, а воровство книг, благодаря которому семья Арго смогла увеличить жилплощадь и начать жить в отдельной квартире. И все уточняющие детальки – прах двух старух, презрение к Вале, вообще мотивация всей этой непримиримости, не могут заставить меня проявить сочувствие персонажу. Маша – боец абсурда, сама не понимающая за что воюет. С кем и за кого, понимающая, но ради чего – нет.Интересно получилось с докладом. Почему автору понадобилось передёргивание цитат, замеченное Успенским? Без всякого передёргивания умелое манипулирование цитатами отцов-основателей позволяет логично и абсолютно научно назвать вещи своими именами. Елена Чижова видит стройность в экономической теории Маркса? Я не знаю. Книга вызвала много вопросов, сомнений, вывела из душевного равновесия и поковырялась в моей памяти. Непростая книга. Неужели у нас и правда, так всё плохо, а я – гордый обладатель розовых очков? Неужели нет пророков в своём отечестве?