000
ОтложитьЧитал
Часть вторая
Золушка
I
Фридрих фон Глокнер уже двадцатый год служил главным лесничим у князя Глаубсбергского Иоахима. Это был глубоко запутавшийся в собственной жизни человек, не ведавший, куда ему дальше девать себя. Нет, по служебным делам всё шло как по маслу – тихое княжество в Южной Германии, зажатое в лесах промеж Шварцвальда и Швабии, жило себе поживало, тихо да мирно, служба шла, крестьяне не норовили пострелять княжеских оленей да перепелов, войн никаких не было, а двор не грешил интриганством, как венский или версальский. Однако в жизни семейной Фридрих чувствовал себя глубоко несчастным.
Уже с юных лет ему совсем не везло с женщинами – его первая любовь оказалась бывшей куртизанкой, правда, очень дорогой, бывшей одно время чуть ли не самой влиятельной и богатой женщиной сначала в Берлине, а потом в Мюнхене. Ему довелось познакомиться с нею случайно, в Аугсбурге, куда он ездил ещё совсем молодым человеком, всего двадцати лет отроду. Роман был головокружителен и скор, и завершился через четыре месяца – она нашла более состоятельного покровителя и укатила с ним в Майнц. Фридрих убивался целых полгода, с женщинами не общался вовсе, а потом встретил её, свою первую супругу. Она была из хорошей семьи, одной из знатнейших в Эльзасе, и полюбила его сразу и всем сердцем. Он вроде бы тоже полюбил её и вскоре принял решение предложить ей руку и сердце. Она, ни минуты не раздумывая, согласилась. Через месяц после свадьбы уже по всему Глаубсбергу, столь крохотному, что вести расходились быстрее быстрого, разнеслась радостная новость – сын барона фон Глокнера скоро станет отцом! Однако ребёнку не суждено было появиться на свет – роды оказались настолько трудными, что и мать, и дитя погибли, так и не увидев друг друга.
Фридрих ходил в трауре целый год, а потом скончался его отец. Окончательно убитый горем, он уехал сначала в Баден-Баден, потом в Антверпен, а потом и в Барселону. Везде он пытался отвлечься от раздавившей его реальности, заливая горе неимоверным количеством вина, пока наконец один из собутыльников не предложил ему посетить королевство Датское, а именно те его северные провинции, что так потрясают путников своими красотами и именуются Норвегией.
Оглядываясь на двадцать один год назад, Фридрих фон Глокнер улыбался от воспоминаний, посещавших его. Тогда, будучи ещё молодым, двадцатичетырёхлетним человеком, он полагал, что в Норвегии жизнь его переменится и пойдёт в гору. Ему позарез было необходимо найти нечто, что сотворило бы с ним чудо и вытащило бы из болота тоски и апатии. Он уже ни на что не надеялся, прибыв в Гамбург и садясь на корабль, отплывавший в Берген. Однако впереди его ждало нечто необычное и изменившее всю его жизнь. Правда, теперь он не знал, в лучшую или в худшую сторону. Но тогда в его юной голове и мыслей подобных не возникало – он плыл за новыми впечатлениями и чувствами, и он обрёл их.
Норвегия оказалась дивным краем. Едва ступив на причал бергенского порта, Фридрих оказался в плену очарования разноцветных, что штутгартские леденцы, домиков на ганзейской набережной. Они выстроились в ряд, будто подмигивая путнику и приглашая его побродить вдоль них. Рядом возвышалась холодная махина старинного замка норвежских конунгов, но домики были раскрашены в столь яркие цвета, что на их фоне серые камни древней кладки будто таяли в пропитанном морской солью воздухе.
– Когда у нас были свои короли, здесь обреталась столица, – Нильс, проводник Фридриха, довольно недурственно изъяснялся по-немецки, – если б не Маргарита Датская и не Кальмарская уния…
– Это ведь было так давно, – ответил Фридрих, – неужели ваш народ до сих пор сожалеет об утраченной свободе? Неужели вам плохо живётся с датским королём?
– Хорошо рассуждать, когда сам живёшь в крохотной стране, которой не угрожает ни один соседний государь, – грустно улыбнувшись, молвил Нильс, – а когда такой благодатный и обширный край, как Норвегия, принадлежит королю, сидящему на острове за морем – это другое. Хотя, живём мы ладно и мирно, жаловаться грех, но древняя кровь самых отважных викингов всё равно даёт о себе знать!
Слова его о своей стране оправдались на следующий же день. Переночевав в Бергене на постоялом дворе и собравшись с силами, Фридрих отправился покорять эти дикие края в сопровождении своего проводника. Очарование, которое навеял на него Берген, быстро сменилось неописуемым восторгом и чувствами, от которых дух захватывало. Тогда, только возвратившись в родную Германию, он был не в состоянии даже словами описать всё то, что открылось его взору, не говоря уж об изложении на бумаге. И только теперь, спустя годы, картины великолепной, совершенно нетронутой и оттого ещё более могучей природы, вставали у него перед глазами с такой ясностью и отчётливостью, будто лучший оптик во всей Германии, Коппелиус из Берлина, создал для него великолепнейшие во всём мире очки, способные возвращать своего обладателя в прошлое.
– Наши лошади привыкшие к такой дороге, – усмехнулся Нильс, видя ужас в глазах Фридриха, не представлявшего, как простая лошадь способна вскарабкиваться на такой высоты горы и спускаться с них, как способна пробираться по узкой горной тропе и как не стирает она подков.
– У нас тоже местность горная, – удивлялся он, – но лошадь ни за что не полезет на такие скалы!
– Эти скалы именуются фьольдами, – отвечал, прищурившись, Нильс, – а те рукава моря, что на многие десятки миль врезаются промеж них в сушу – фьордами зовутся. Норвежские лошади всю жизнь прожили в такой природе, они не боятся ни скал, ни водопадов, ни ледников. А подковываем мы их особым способом, о котором я тебе ничего не скажу – это секрет местных кузнецов.
Продвинувшись от Бергена вверх вдоль Остерфьорда, они пересекли горную местность, именовавшуюся Хордаланд и обильно сдобренную озёрами всякой величины, чтобы оказаться на побережье одного из самых могучих и красивейших во всей Норвегии фьордов – Согнефьорда.
– Ты желал увидеть самое красивое и манящее – ты это получишь, – посмеиваясь, приговаривал Нильс, совершенно не утруждавший себя баронским титулом Фридриха и какими-то там изысканными обращениями с ним – в Норвегии живёт крайне простой и добродушный народ.
День за днём Фридрих всё более понимал, что проводник слов на ветер не кидал и знал себе цену. То, что открылось его взору, не шло ни в какое сравнение ни с заснеженными вершинами Швейцарии, ни с уютными бухтами Италии, ни с зажатыми промеж гор долинами Тироля и Баварии. На дворе стоял июнь, самое начало, и зелень, покрывавшая густым ковром кроны деревьёв, оплетавших склоны гор, дышала свежестью и новорожденностью. Посреди это буйства всевозможнейших оттенков зелёного, кое-где перемежаемого серым цветом скал, били водопады и ручьи. Поначалу Фридрих пытался считать их, но на третий день сбился и бросил это бесполезное занятие – водопадам и источникам не было числа! Их имелось там такое великое множество, больших и малых, полноводных и чуть дышащих, бьющих мощной струёй или сразу множеством струй, но поменьше и послабее, низвергающихся с самой вершины скалы или пробивающихся откуда-то из её подножья, разлетающихся в тучи мелких брызг от ударов об утёсы и целенаправленных в одну точку, не встречающих ничего на своём пути, что волей-неволей у Фридриха разбегались глаза. Вскоре он понял, что все эти водопады и источники происходят от летнего таяния на горных вершинах ледников, покрывающих их, будто белая папская риза. Низвергаясь с вершин и сочась из земной толщи, они подпитывают своей водой фьорды, словно мелкие кровеносные сосуды подпитывают кровью вены и артерии человеческого тела. Спустя несколько дней ему открылось, что и вся Норвегия – что тело человека, настолько она здорова, девственна и красива. Она дышит, она живёт, она манит. Чего давно уже не скажешь о многих странах старого континента…
Водопады и скалы сменялись кристальной чистоты озёрами, в которых кишевшую рыбу можно было наблюдать хоть до дна, и долинами, в коих озера эти располагались. По берегам крестьяне пасли скот, угоняя его по вечерам в свои деревеньки, прилепившиеся, словно осиные гнёзда, на горных отрогах. День ото дня Фридрих задавал Нильсу всё меньше и меньше вопросов, а тот, хитро поглядывая на своего клиента, старался говорить как можно меньше, ведь истинное наслаждение величием природы заключено именно в её молчаливом созерцании, в той тишине, которая подобно утренней дымке окутывает человека, выходящего на высокий утёс и взирающего с него сначала вниз, в лазоревую гладь мирного фьорда, а потом вдаль, в горные вершины, сверкающие слепящей белизной тысячелетних ледников. Так они и продвигались вглубь страны, пока не оказались на побережье Согнефьорда.
Этот фьорд окончательно добил Фридриха – такого он никак не ожидал увидеть. Раскинувшийся на многие десятки миль, полноводный, широкий, словно Дунай, извилистый, как тропа в горах, которыми он окружён, со множеством ответвлений и рукавов, этот фьорд стал одним из самых больших чудес, когда-либо виденных им. Именно тогда Фридрих почувствовал, что наслаждается, нет – упивается – жизнью. Ему захотелось жить, долго-долго, и непременно счастливо, обрести душевное спокойствие, к которому он почти приблизился, и завести, наконец, семью, которая стала бы ему наградой за все лишения и скитания. Тогда он ещё не ведал, что близок к цели как никогда.
Они двигались вдоль Согнефьорда пару недель, на ночь разбивая палатку и разводя костёр или просясь на ночлег в редких деревушках, встречавшихся по пути. Наконец, они достигли одного из самых больших рукавов – Неройфьорда.
– Если пожелаешь – можем свернуть, – молвил Нильс, почесав за ухом, – он заслуживает того, чтобы на него взглянуть.
– А потом куда?
– Потом? Можно через горы и озёра до Христиании доплестись. А оттуда уже к себе в Германию поплывёшь!
– А много ли путь займёт?
– Не волнуйся, к концу августа поспеем. Как раз поглядишь, как иссякнут водопады и как фьорды начнут готовиться к зимовью. Увидишь всё развитие жизни за одно лето – и как она нарождается, и как готовится к смерти.
Доверившись проводнику, Фридрих, не мешкая, согласился. Пройдя вдоль Неройфьорда, они оказались в огромной долине, простиравшейся на многие мили во все концы. Из неё они стали карабкаться вверх по склонам гор, чтобы преодолеть Мюрдальский хребет. Фридрих настолько свыкся с таким стилем жизни и так приноровился управлять своей лошадью, что теперь подъём чуть ли не по отвесным скалам его ничуть не пугал. Взобравшись на хребет, они продолжили свой путь, как вдруг однажды произошло то, что и перевернуло всю жизнь молодого барона.
Нет, он не сорвался в пропасть и не переломал себе руки-ноги, он не остался без проводника, похищенного троллями, обитавшими в окрестных пещерах и не лишился лошади, павшей от изнурительного подъёма. В один из ясных солнечных дней Нильс вывел его к удивительной красоты водопаду, несшему свои могучие воды куда-то в расщелину, словно в преисподнюю. Этот водопад не был похож ни на один из тех, что в таком великом множестве посчастливилось Фридриху уже созерцать. Он был много прекраснее и внушительнее, наверное, хотя бы потому, что возник вдруг, словно ниоткуда, причём Фридрих оказался ровно перед ним, посередине, видя то место, откуда он низвергается, но не видя того места, куда он уносится. Он стоял перед водопадом, словно заворожённый, один-одинёшенек, потому что Нильс поспешил забрать лошадей и отойти в сторону.
Ему показалось, что так простоял он почти вечность. Ежесекундно покрываясь новым слоем бодрящих брызг, Фридрих закрыл глаза и наслаждался, наслаждался этой божественной влагой, этим нектаром, столь щедро льющимся на его кожу и платье, этим очищающим елеем, словно святая вода смывавший с него всю его прошлую, неудавшуюся жизнь. В тот миг Фридрих понял, что у него начинается жизнь новая, и что прожить он её должен правильно. «Такие шансы только раз даются!», звенело у него в голове, отдаваясь эхом в раскатах бурлящих потоков воды, с рёвом несущихся вниз.
И вдруг, среди этой тишины, вовсе не нарушаемой шумом водопада, раздались дивные звуки. Фридрих остолбенел и мигом открыл глаза – откуда-то сверху лился женский голос. Он был настолько чистым, красивым и ровным, что ему могла позавидовать любая примадонна из итальянской оперы. Голос стал нарастать и набирать силу, перешёл на трели и переливы, которые обычный человеческий голос не в состоянии выводить так чётко и так просто, без единой фальшивой ноты и без единой запинки, напряжения или даже крохи усталости. Он был даже чище великолепных голосов Сенезино и Фаринелли, ещё не так давно сводивших с ума всю Европу. У Фридриха невольно открылся рот, и он всем телом обратился к той скале, откуда доносились эти ласкающие слух звуки.
– Пора уходить, Фридрих! – встревоженный голос Нильса выдернул его из дурманящего оцепенения, – нам здесь больше оставаться нельзя, а то беда может приключиться!
С этими словами он попытался встряхнуть того за плечи, однако Фридрих никак не желал уезжать.
– Зачем ехать? – недоумевал он, – послушай, какое дивное пение! Я такого не слыхивал ни в одном театре! Откуда оно? Кто та женщина, что таит в своём горле подобный бриллиант?
– Никакой это не брильянт! – негодовал Нильс, – а надувательство одно! Ты околдован голосом Кьёсфоссенской Хюльдры. Она и вправду очень мила лицом и стройна телом, и петь умеет так, что волю потеряешь. Но она – ведьма, самая непредсказуемая и алчная до мужчин изо всех женщин, что живут на земле. До меня ей дела нет, я стреляный воробей и привык давно к их руладам, не ведусь и не обращаю внимания, привычка, понимаешь ли. А вот ты человек новый да красивый, молодой, статный! Ты для неё – самый лакомый кусок!
– Пускай так! Но раз она такая же женщина, как и все прочие, то я не прочь и жениться на таком сокровище!
И как только произнёс он эти слова, на вершине утёса, нависавшего над водопадом, возникла женская фигура. Отчётливо разглядеть её, конечно же, было невозможно – расстояние не позволяло. Но в тот миг для Фридриха это не имело большого значения – пьянящие слух звуки действовали гораздо сильнее.
– Фриц, едём! – голос Нильса начал выражать нетерпение и страх, – если не уберёмся, плохо будет!
– Тогда почто ты меня сюда притащил? – улыбнулся тот в ответ, – неужели желал мне худа?
– Не знаю, почему, но по моим расчётам Хюльдра не должна была сегодня петь! Нынче не её день, вот я и опростоволосился, привёл тебя полюбоваться Кьёсфоссеном! Видать, ты настолько ей приглянулся, что она решила нарушить правила и показаться тебе. Или же я ошибся… Ну, теперь не важно это! Бежим, а то поздно будет!
– И ничего не поздно! – раздался сладчайший женский голос почти рядом, притом пение на мгновение стихло, чтобы возобновиться вновь, только немного ниже по тональности.
– О Боже, и сестрица её выползла…, – Нильс поник и стянул с головы шапку.
Прямо перед ними стояла неописуемой красоты девушка, юная, лет двадцати, с иссиня-голубыми глазами, что вода во фьорде, с локонами цвета молодой пшеницы, ниспадавшими на плечи из-под аккуратной шапочки с красной оторочкой, и ангельской улыбкой, свойственной скорее ундине, чем ведьме.
– Ты хочешь сказать, что это божественное создание – родня сиренам, чуть не заманивших Одиссея на скалы? – прошептал, словно громом поражённый, Фридрих.
– Уж не знаю, какие там у тебя сирены, а у нас все знают, что опаснее Хюльдры ведьмы на свете нет!
Девушка была одета просто, но очень привлекательно – юбка со складками, перехваченная поясом с круглой металлической пряжкой, доходила в навершии до будоражащих воображение грудей, томно вздымавшихся под нею и ограниченных под цвет поясу тёмной окантовкой верхнего предела юбки; далее виднелась белоснежная рубаха, покрытая сверху жакетом с застёжкой на груди, чуть пониже горла; на ногах – крохотные туфельки, или скорее башмачки, на крохотных же каблучках и с металлическими пряжками. Она улыбалась, как Мадонны на холстах старых итальянских мастеров, загадочно и маняще. Упершись руками в бока, Хюльдра хитро рассматривала Фридриха, не обращая ни малейшего внимания на Нильса. Меж тем со скалы продолжало литься пение, исходящее уже от другой появившейся там женской фигуры.
– Не поздно, – молвила Хюльдра, – и ты не ошибся, старый плут – сегодня мы не должны были петь, но, заметив столь прекрасного юношу, не смогли сдержаться.
– Простите, что нарушили ваше спокойствие, – виноватым и вместе с тем восхищённым голосом прошептал Фридрих, – однако я ничуть не жалею, что имею честь познакомиться с вами…
– Мерзкое дьяволово отродье! – зашипел Нильс, – глазки строишь, песенки распеваешь? А ты бы лучше показала молодому человеку, что у тебя под юбкой за гадость спрятана!
По идеальному лицу ведьмы пробежала быстрая волна испуга, но оно в тот же миг вновь приняло незыблемое, будто фьольд, выражение.
– Если простой смертный человек полюбит меня, – молвила она таким голосом, что у Фридриха мороз по коже пробежал, но он ничуть не испугался, наоборот, слова её заставили кровь бурлить ещё мощнее, – то и я стану простой смертной, и избавлюсь от того, что делает меня Хюльдрой!
– Фриц, у неё под юбкой коровий хвост, который растёт прямо из тела! – шипел в ухо Фридриху Нильс, – всё, что ей нужно от тебя – свадьба! Как только ты обвенчаешься с нею по христианскому обычаю, хвост отвалится и она действительно станет простой смертной, как ты да я, но потом вся твоя жизнь будет подчинена только ей! Ты не сможешь даже одним глазом посмотреть на какую-либо другую женщину, даже без мысли овладеть ею – она будет ревновать тебя к любому существу женского пола, даже к животным! А если же ты всё-таки, не приведи Боже, исхитришься хоть раз ей изменить, то тогда пиши пропало! Даже если тебе удастся скрывать это от неё – она всё равно узнает, и тогда…
– Прикуси свой язык, Нильс! – прикрикнула Хюльдра, – ничего страшного с ним не случится. Да и зачем ему будет изменять мне – ведь никто не будет любить его так, как люблю я! Никто не будет с ним так нежен и так горяч на супружеском ложе, как я! Никто не будет так заботлив и так обходителен, как я! Никто не будет вызывать такой зависти у друзей и прочих окружающих его мужчин, как я! И никто не будет верен ему до гробовой доски так, как буду хранить верность я!
– О Господи! – воскликнул во весь голос молодой барон, – само небо ниспослало тебе меня! Я люблю тебя, сокровище моё! Как твоё имя?
– Меня зовут Гудруна, – прозвенела она, что горный ручей, – и клянусь быть навеки твоей, и больше ничьей. Женись на мне, Фридрих, и ты станешь счастливейшим на свете человеком. А что до того недостатка, коим наделил меня Господь, так Нильс прав.
С этими словами она приподняла юбку, из-под которой показался белый коровий хвост с кисточкой на конце. Он шевелился, словно стесняясь быть увиденным посторонним, и старался скрыться от лишних глаз. Фридрих на мгновенье замешкался и полными удивления глазами взглянул на Гудруну.
– Нильс не соврал, – её глаза, будто туман, обволокли его, – хвост действительно отвалится, как только я стану твоей супругой. И мы сможем жить долго и счастливо, как все обычные люди.
– А тебе, болтун, придётся язычок-то малость попридержать, – пение смолкло, и рядом с Гудруной явилась вторая Хюльдра, её сестрица, разодетая в точно такое же платье, как у первой, – отныне всё, что ты захочешь молвить о нас до свадьбы, будет заперто внутри тебя и не покинет твоего рта. Ты будешь неметь, Нильс, как только заведёшь речь обо мне и моей сестрице!
– Ах, чтоб тебя, адово отродье! – выругался проводник, – да вы ж обе… М-м-м-м!!!
На этих словах он умолк и принялся мычать, как корова, хвост которой красовался под юбкой каждой из двух Хюльдр. Сестра Гудруны была чуть старше, но не менее мила собой и стройна.
– Меня зовут Гертруда, господин барон, – поклонилась она Фридриху, – и я премного счастлива повстречать вас в нашем диком краю.
– Откуда вам известно о моём титуле? – его удивлению не было предела.
– Несмотря на то, что ваш проводник слишком много болтает, – покачала головой Гертруда, – болтает он по делу. Мы действительно ведьмы и многое умеем знать о тех людях, которых видим впервые в жизни. Но мы ведьмы незлые – мы способны к перерождению, и посему каждая из нас стремится найти себе в мире людей мужа, чтобы стать обычной женщиной, рожать детей и блюсти семейный очаг. Это мечта любой Хюльдры. Мы отвергнуты Господом, но посредством брака в церкви, когда на венчающихся нисходит благодать Божья, мы очищаемся от проклятия и вступаем в лоно Его, будто изгнанная Ева возвращается в сад Эдемский. И теперь в ваших силах, господин барон, спасти ещё одну душу и сделать из Хюльдры человека.
Её пламенная речь настолько поразила Фридриха, что он, ни на минуту не задумываясь, дал согласие на брак с Гудруной. Нильс возражать больше не мог, ибо уста его теперь были скованы ведьминым заклятием – ему оставалось лишь препроводить влюблённых до ближайшей церкви.
Ближайшим оказался крохотный городишко под названием Боргюнд, затерянный посреди гор. Там имелась старинная церковь, построенная викингами лет семьсот назад из корабельного леса и без единого гвоздя. Местный пастор не моргнув глазом обвенчал их, спросив лишь, лютеранской ли они веры. Фридриху повезло – Глаубсбергский князь одинаково благоволил как католикам, так и протестантам, так что Фридрих никогда не считал себя твёрдым приверженцем папы или евангелизма – он знал обо всём помаленьку. Гудруна же просто приняла лютеранство, ибо ей было всё равно, к какой из христианских конфессий себя отнести. Как только обряд состоялся, хвост у Гудруны действительно отвалился. Она бережно сложила его, завернула в кусок холста и спрятала в своём нехитром скарбе, что везла на новую родину.
Отправилась вместе с ними и Гертруда, заявив, что без сестрицы жить ей невмоготу, поклявшись тем не менее, что обитать будет в лесу и не станет показываться на глаза людям, дабы и себе жениха не искать. Пообещала она и молодым не докучать, а лишь присматривать за младшенькой, незримо для её милого. Фридрих принял все условия и поспешил покинуть Норвегию вместе с обеими дамами.
Скрепя сердце, Нильс вывел их через горные перевалы и обширные долины к берегу моря. Так они достигли Христиании, где втроём сели на корабль и отплыли в Любек, проблуждав среди датских островов пару недель. Уже настал сентябрь, и Фридрих желал добраться до родных краёв непременно к Рождеству. Всё сложилось именно так, как он того желал – молодые достигли Глаубсберга к концу октября и зажили счастливой жизнью. Гертруда поселилась где-то в лесу и совсем перестала показываться на глаза Фридриху – являлась она отныне только Гудруне.
Однако счастью недолго суждено было длиться. Оглядываясь в прошлое, Фридрих никак не мог простить себе того, что не послушал тогда Нильса, отпихнув его от себя, поддавшись на сладостные звуки ведьминого пения. Тогда ему было всю равно – ведьма, не ведьма, Хюльдра, не Хюльдра, какая разница?! Его глаза и его слух сослужили ему плохую службу, обманув сердце и преградив к нему дорогу рассудку. Нильс не успел сказать тогда того, что должен был сказать. И не смог сказать после, ибо уста его были опечатаны. Однако всё-таки потом, уже на причале, в порту Христиании, он открыл Фридриху эту страшную тайну – ведь теперь, после обряда венчания, он вновь смог говорить всё, о чём желал.
– Знай, Фриц, – грустно молвил он тогда, – возможно, то, что ты совершил здесь, в Норвегии, навсегда изменит твою жизнь и сделает тебя очень несчастным. Я не отказываюсь от тех слов, что уже сказал тебе. И поведаю больше. Отныне я буду жить с этим остаток своих дней и винить себя в том, что сделал тебе плохо. Я хочу надеяться, что общий язык с нею ты найдёшь. Но помни – всего одна измена супруге, даже самая невинная интрижка, сущий пустяк для тебя, никак не отразившийся на твоём сердце, и от твоей красавицы-жены не останется и следа. Как только Хюльдра, ставшая человеком, узнает о том, что ей изменили, она превратится в жуткую старуху, сварливую и жестокую, и будет мучить тебя до конца дней твоих! Ты не сможешь скрыться от неё, не сможешь развестись, не сможешь даже убить её – она всегда будет рядом и всегда будет отравлять твою жизнь, пока ты не сойдёшь в могилу. А следом за тобой сразу отправится и она, и вы рядом будете лежать на кладбище, в мире и спокойствии, как когда-то счастливые супруги.