Что делать?

Господи! (это обращение, а не реакция, хотя реакция точно такая же)Господи, мне в этой жизни многого не дано понять. Например, как устроен адронный коллайдер. Или почему стоит мне только получить премию, как в доме внезапно ломается что-то дорогостоящее, и за ремонт всю премию надо отдать. Этих и многих других вещей мне понять не дано. Как и то, почему по роману «Что делать?» так все сходили с ума. Господи, я не сноб, не ханжа, не дурак (надеюсь, во всяком случае), не мизантроп (полагаю). Тут на эту книгу много отзывов, и я уважаю мнение тех, кто написал, что это хороша книга. Заметь, Господи, я не спрашиваю тебя, не отнял ли ты у них разум, потому что и так знаю, что не отнял, просто о вкусах не спорят. Но… КАК? ПОЧЕМУ? Почем по этому роману сошел с ума начала Некрасов, а потом все будущие революционеры? А потом нас еще заставляли это читать в школе! И писать сочинения на тему «Значения снов Веры Павловны». Неужели все только от того, что когда-то человек был предоставлен в одиночной камере сам себе и совершенно не знал, чем заняться, и потому писал!Господи, это же невозможно читать! Столько воды, столько словес, столько оборотов! На каждую мысль по сто предложений, на каждую идею по нескольку страниц! Господи, если тот свет соответствует моим представлениям о нем, то один из первых вопросов, которые я задам тебе после своей смерти – был ли при жизни Чернышевский таким же занудой.Ладно бы повествование от третьего лица! Но диалоги! Разговоры! Реплики! Как такое возможно? Да если бы я был Кирсановым, а Лопухов таким образом объяснялся передо мной, я бы стукнул его канделябром по голове. Или спустил бы с лестницы. Лучше бы спустил, но напоследок швырнул бы в него канделябром.Господи, ну зачем ты позволил Чернышевскому сделать прекрасное слово «миленький» таким тошнотворным? Меня теперь даже от слова «милый» передергивает!А характеры? А люди? ДАЙТЕ МНЕ КАНДЕЛЯБР!Почему ты, Господи, не надоумил Чернышевского, что если все люди будут такими, как Вера Павловна, Лопухов и Кирсанов (я уж молчу про Рахметова), то это будет последнее поколение на свете. Ибо если люди не думают о том, чтобы… хм… продолжить свой род, то никто не придет им на смену. А если люди просто не хотят близости, то у них либо физическое, либо психическое отклонение. И таких людей мне ставят в качестве образцов для подражания???Господи, не заболел ли Чернышевский чем-нибудь опасным, когда выдумал Рахметова, который приблизился к народу тем, что ходил с бурлаками, не пил вина и не прикасался к женщинам? Я про женщин не буду говорить, но на мой взгляд, к нашему народу без бутылки ближе не станешь.Ведь вроде не глупый был Николай Гаврилович. Образование имел хорошее, происхождение тоже… Откуда такая наивность по поводу новых людей? Если бы я оказался в таком стерильно-кристальном обществе, я бы сам себя ударил канделябром в висок. Или бы просто сошел с ума в одном из хрустально-алюминиево-чугунных домов. ***Прости меня, Господи, что я был так эмоционален. Надеюсь, Чернышевский не перевернулся в гробу. НО Я НЕ МОГ ИНАЧЕ, БЛИН!!!

Наконец я прочитал роман Чернышевского! Дважды ссыльного Чернышевского. Первую, прижизненную, двадцатилетнюю ссылку он провел в Сибири. После гражданской казни у столба. Потом был реабилитирован на весь советский период. Его назвали «гениальным революционным демократом». Роман «Что делать?» поместили в школьную программу, портрет автора – во все кабинеты литературы. И не было человека в нашей стране, который бы не знал четверного сна Веры Павловны. Но вот Советский Союз закончился, его признали исторической ошибкой. Советских руководителей – злодеями. И бедный Чернышевский, любимый писатель Ленина, опять отправился в ссылку. В прямом и переносном смысле. Его роман изъяли из школьной программы. Портрет сняли. А книжки отнесли на помойку или куда-нибудь – прочь из дома. Моя семья – не исключение. Я пишу эти строки на даче. Дождь бьет по металлочерепице, в окно стучится соседская яблоня, а за спиной в глухом тяжелом шкафу переживают свое историческое поражение сваленные без системы пыльные тома Сталина (почему-то без обложки), «Избранные сочинения» Ленина, башенка тонких книжек Короленко. И – Чернышевский. В пяти томах. Компанию им составляет серый 12-томник Драйзера и собрание Ромена Роллана.Родителей понять можно. На них в конце 80-х годов свалилась запрещенная, эмигрантская литература: Набоков, Пастернак. Солженицын, в конце концов. Иван Ильин и Маркиз де Сад. Все так интересно. Нужно освобождать полку. Ленину и Чернышевскому указали на дверь.Но время идет. И вот вырос я. Вырос, в основном, на фильме «Терминатор» и «Терминатор 2». Так что Чернышевского не знал. Соответственно, предубеждения не имел. И сейчас мне хотелось его реабилитировать.Почему-то мне было его жалко. Чувствовалась несправедливость.Прочитал. И при всем положительном настрое приходится сказать, роман «Что делать?» – плохая литература. Точнее, это не совсем литература. Это социально-политическая программа, облаченная в литературу, притворившаяся литературой. Герои романа лишь отдаленно напоминают людей. Чернышевский разыгрывает перед нами кукольный спектакль, в котором герои: Кирсанов, Лопухов, Рахметов, Вера Павловна лишь открывают свои деревянные рты, а из-за шторы звучит голос «профессора» Чернышевского. В его кукольном театре ставят «Антропологический принцип в философии», «Эстетические отношения искусства к действительности» (труды Чернышевского), разыгрывают адаптированные отрывки из Фурье, Сен-Симона, Жорж Санд и Фейербаха. Ну и что? Такой это театр.В одном из писем детям Чернышевский писал: «Вам известно, я надеюсь, что собственно, как писатель-стилист, – я писатель до крайности плохой. Достоинство моей литературной жизни совсем иное; оно в том, что я сильный мыслитель». Вот так. И не стоит искать литературу там, где ее нет. «Что делать?» – социально-политический трактат. Программа «новых людей». А изложена она в форме романа только потому, что романы читают много народу, а трактаты никто не читает. Такая военная хитрость. Чернышевский хотел проповедовать массам. Вот и написал роман. И не прогадал. Его задумка осуществилась с блеском. Плеханов говорил, что ни у одного самого изящного и литературно безупречного романа Тургенева или Толстого не было такой армии читателей, как у плохого романа «Что делать?». Потому что люди искали в нем не красот, а программы. И находили.Этот роман дает нам интересную тему для размышлений об отношениях теории и литературы. Может ли чистая теория, конкретная программа действий, стать литературой? Если бы, скажем, Чернышевский обладал талантом Тургенева или Толстого по части литературной изобразительности, вышел бы роман «Что делать?» шедевром? Если бы диалоги не были в нем такими книжными, язык – сухим, если бы была в нем природа и естественность?.. Я думаю, шедевра бы не получилось.Даже если бы ножки Веры Павловны описывал сам А.С. Пушкин. А для изображения Петербурга пригласили бы Н.В. Гоголя.Не получился бы шедевр. И вот почему. Любая теория – это сетка представлений, которая набрасывается на действительность. Как рыболовная сеть покрывает лишь часть палубы корабля (или часть берега), так и теория объясняет лишь часть явлений. Все, оставшееся за границами этой сетки представлений, теория игнорирует. Или объявляет заблуждением. Теория сводит многообразие жизни к какому-нибудь одному или нескольким факторам, а жизнь никак не хочет к ним сводиться. Одним словом, жизнь богаче схем, и всем большим писателям удается показать именно многообразие мира, противоречивость человеческой натуры. Если же делать роман из теории, литературы не получается даже при наличии изобразительной мощи. Все равно герои будут казаться куклами с деревянными ртами.Скажу, что слышал в лекции одного филолога. Он говорил, что русские писатели философского направления (он относил к ним Толстого и Достоевского) в познании мира утверждали приоритет интуитивного над рациональным. Чем логичней та или иная схема, тем скорее она окажется ложной. Чем разумней герой, тем быстрее он станет отрицательным. Разумный у Толстого Сперанский. А Наташа «не удостаивает быть умной». Разумный у Достоевского Раскольников и Петр Верховенский. А Мышкин – «почти идиот». Именно потому, что жизнь всегда больше и «умней» теории. И противоречивый персонаж, выламывающийся из теории, кажется читателю живым и настоящим.Конечно, Чернышевский это понимал. Чувствуется, как он придумывал «развитие» своих персонажей. Пытался показать, что они отнюдь не статичны. Они меняются. Представьте себе человечка, вырезанного из картона. Одна сторона покрашена у него в белый цвет, а другая – в черный. Если показывать людям одну сторону, а потом другую, можно сказать, что он меняется. Но он остается одномерным. И картонным. Так с Лопуховым, Кирсановым, Верой Павловной и всеми остальными. И не потому, что Чернышевский – бездарность. А потому что его герои высказывают и олицетворяют идеи, предназначенные для применения. «Что делать?» – план жизни «нового человека». И тысячи реальных девушек и молодых людей подражали Вере Павловне, Кирсанову и Рахметову. А Мышкин, интересно, стал моделью для подражания? Хоть для одного человека?Кстати, Достоевский был отличным острым публицистом. К началу «ведения» «Дневника писателя» у него сложились очень конкретные консервативные политические взгляды реакционного толка. Написан «Дневник» замечательно, в нем есть точные бытовые зарисовки, нетривиальные мысли, но политические идеи Достоевского просты и прямолинейны. Даже примитивны. Но когда Достоевский садился писать роман, в него вселялся непредсказуемый гений, который буйствовал, ухал куда-то в дебри бессознательного, летал в космос, порождал ереси, славил Бога, бился в духовидческих припадках, прозревал будущее и, помимо всего, хохотал над узостью политических идей Достоевского. В романе «Бесы» Шатов высказывает задушевные мысли своего создателя, но остается совершенно помешанным со своим народом-богоносцем. Опасным бесом в кучке бесов. Достоевский-писатель поднимался на уровень обобщения, который не снился приземленному Достоевскому-публицисту. А Чернышевский всегда был только публицистом.Несмотря на одномерность, герои романа «Что делать?» мне нравились. Я слушал книгу и получал удовольствие. Они мне напоминали некоторых студентов философского факультета, виденных мною, гордых аутсайдеров, про которых говорят: весь в себе. Они отличались тем, что сами придумывали для себя правила жизни и им следовали. Какими бы чудными ни были эти правила: маниакально читать по 200 страниц философского текста в день (несмотря ни на что) или растить бороду до пояса. Их считали фриками, но мало кто мог позволить себе такую степень свободы от общественного мнения. И мало, кто имел такую волю. «Рахметов решил, что его рука не прикоснется к спиртному и к женщине, потому что так надо». Я завидовал таким. Кирсанов, Лопухов, Рахметов казались мне крутыми ребятами, которые не боятся сами придумать свою жизнь. Однако в какой-то момент я понял, что мне в них не нравится. У Чернышевского, как повествователя, и у его героев часто прорывается откровенное самолюбование. Тихое, но упорное. Они всегда оказываются умнее других, дальновидней и нравственней. В последней части романа рассказывается как врач-Кирсанов, подобно доктору Хаусу, ставит диагноз умирающей девушке, которой не могут поставить диагноз все светила, «тузы», петербургской медицины. Все они идиоты, потому что люди старые, «неразвитые», а Кирсанов лучше всех, потому что он «развитый». Что дает сверхспособности двадцатипятилетнему вундеркинду – непонятно. Дух Фейербаха и Жорж Санд? Хаус хотя бы был несчастным инвалидом и наркоманом, который не верил людям. Понятно, чем куплена его гениальность. А Кирсанов оказывается умнее всех лучших врачей, несчастной девушки, тугого отца девушки, мерзкого жениха девушки. Всех на свете. И при этом он – преуспевающий, благородный, здоровый и счастливый. Светится, как комета. Не мужчина, а облако в штанах. Почему-то читать это неприятно. Надо сказать, гордыня часто сопровождала и фриков с философского факультета: вы, мол, показываете на меня пальцем и считаете психом, а на самом деле вы ничтожества.Один критик писал, что герои романа Чернышевского живут и поступают так, как «будто не было тысячелетней культуры, великих творений гениев» не было житейского опыта, добытого тяжким трудом и тысячами ошибок. У них все элементарно и просто. Действительно, создается ощущение, что они инопланетяне, которые высадились в чистом поле и с помощью двух идей «разумного» эгоизма ответили на все вопросы нравственности и вообще на все «проклятые» вопросы, которые оказались проще пареной репы. Критик говорит, что Кирсанова да Лопухова правильней называть не «новыми людьми», а «людьми ниоткуда». Это, конечно, верно. Герои романа Чернышевского – разночинцы, новое для России явление. В отличие от крестьян разночинцы не имели земельного надела и надежной сельской общины за спиной. В отличие от дворян – родового состояния, семейных преданий и аристократических убеждений. У разночинцев не было еще собственной истории и развитого самосознания. Но самое главное, в силу своего происхождения, разночинцы не были связаны с вековой почвенной крестьянской культурой и с культурой дворянства. Однако несправедливо утверждать (вслед за консерваторами), что их единственным содержанием была зависть и обида на весь свет. Представители разночинства получали образование. Только так можно было закрепиться в жизни. И самосознание они складывали из достижений современной им науки. Тоненькими слабыми корешками разночинной культуры были Фейербах, Фурье, Сен-Симон, материалисты (Бюхнер и Молешотт). Жорж Санд, наконец. Эта культура не имела тысячелетней истории, как у дворян, крестьян, купцов, духовенства, но она была своя. Личная. Идеалы разночинцев были книжные, их еще не успели хорошенько проверить на опыте, но они были отличные от всех. Они были новые. И разночинцы гордились своей культурой, свободной от старых заблуждений. Заслуга Чернышевского была в том, что разрозненные части этого недооформившегося самосознания он объединил в единую доктрину. Из разноголосицы непереведенных и часто превратно понятых авторов, он сделал непротиворечивую программу жизнедеятельности. Он, и правда, был «сильный мыслитель». «Что делать?» это готовое мировоззрение и инструкция для целого сословия. Не рассказ о том, какие были разночинцы, а набор моделей, какими они должны стать. И они стали.«Новые люди» разошлись по городам и весям, чтобы на практике осуществить уроки учителя, далеко превзойдя его надежды. Литература оказалась законодательницей жизни. Потому что она и не литература.

Вот я думаю: есть ли у меня интуиция? Если смотреть по результатам каких-то иных дел, то по всякому выходит: и да, и нет, а если за ориентир взять роман из школьной программы «Что делать?» Чернышевского, то получается, что тогда, когда учился в 9 классе, кажется, тогда «проходили» Чернышевского, интуиция у меня была, а сейчас – не очень. Почему я так решил? Да потому что я большинство программных произведений проглатывал, получая от этого огромное удовольствие, так было с «Героем нашего времени», «Мёртвыми душами», «Отцами и детьми», «Преступлением и наказанием», «Войной и миром» (знаю, что склонять названия литературных произведений не очень правильно, но так хочется). А вот с романом Чернышевского не сложилось, не пошло, и читать его тогда я не стал, благополучно написав в обязательном сочинении обязательные мысли и выводы, и получив свою обязательную пятерку.Но мое читательское самолюбие мучило наличие такого «белого пятна» в списке моего «прочитанного», поэтому, зная, что надо мной не довлеет недреманное око учительницы литературы, я решился в своем зрелом возрасте еще раз попытаться взойти на эту вершину отечественной классики. Взойти в этот раз получилось, а вот получить удовольствие от восхождения – увы…Мне книга откровенно не понравилась, и не понравилась она не по каким-либо идеологическим соображениям, как раз с идеологией всё более-менее ясно, и то, что Чернышевский пытался собрать воедино и выразить передовые, в его понимании, взгляды на общественное развитие, это очень даже понятно. Более того, именно это вызывает особый интерес.Но, Боже мой, как же бездарно с художественной точки зрения, это воплощено в жизнь. Не называйте при мне Чернышевского писателем, можете называть его публицистом, журналистом, даже философом, но не писателем. Он сам явно считал иначе, несколько раз по тексту романа пускаясь в рассуждения о художественности, картинно попрекая «проницательного читателя» в отсутствии художественного вкуса. Явно он рисуется, особенно когда пишет о том, что у него якобы нет таланта, таланта у него и в самом деле нет, но это подается так, как будто у него этого таланта в избытке по сравнению с другими.Однако, этого не скажешь, познакомившись с героями романа. Дело в том, что в книге представляют какой-либо интерес только герои – образчики старого мира – родители Веры, Сторешников, Жюли. А вот «новые люди», те которых презентует перед читателем Чернышевский, все на одно лицо, независимо от того мужчины они или женщины, говорящие одним и тем же языком, произносящие длинные зануднейшие монологи, даже диалоги в романе выглядят чередой монологов. Если взять монологи Лопухова, Кирсанова и Рахметова, перемешать их, а потом дать читателю, который только что прочитал роман, вряд ли он безошибочно определит где чьё.По сути, в романе только один «новый человек» – такая своеобразная гидра, состоящая из говорящих голов представленных в книге «революционеров». Но та механичность их реакций, эмоциональная нищета, сверхъестественная приверженность принципам, делает их не столько людьми, сколько роботами. А любовная линия, которую Чернышевский якобы ввёл для одурачиванию цензуры, выглядит настолько надуманной и неестественной, что только усиливает ощущение, что перед нами не люди, а роботы. Думаю, Чернышевский в чем-то опередил самого Азимова в деле описания робототехники, только у него вместо трех законов были четыре сна Веры Павловны. Ох, как же нас донимали этими снами на тех же уроках литературы.Ладно, к снам я еще вернусь, если не забуду. Пока же о стиле, меня безумно раздражали попытки Чернышевского изображать внутренние голоса своих героев, видимо, он считал, что мышление человека сумбурно и постоянно ходит по кругу, десятки раз повторяя одно и то же, но я просто начинал звереть, когда начинались подобные куски:то думается час и два; да, час думается это; но два думается ли это? Нет, хоть и думается все это же, но думаются еще четыре слова, такие маленькие четыре слова: «он не хочет этого», и все больше и больше думаются эти четыре маленькие слова, и вот уже солнце заходит, а все думается прежнее и эти четыре маленькие слова… <…> опять явились их носители, четыре маленькие слова: «он не хочет этого», и в тот же миг эти четыре маленькие слова опять превратились в пять маленьких слов: «и мне не хочется этого». И думается это полчаса, а через полчаса эти четыре маленькие слова, эти пять маленьких слов уже начинают переделывать по своей воле даже прежние слова, самые главные прежние слова: и из двух самых главных слов «я поеду» вырастают три слова: уж вовсе не такие, хоть и те же самые: «поеду ли я?» – вот как растут и превращаются слова! и это еще не всё, что касается этого эпизода, там еще длиннющий абзац такой же белиберды. И таких кусков в книге – пруд пруди. Уважаемый писатель, надо же тоже уважать время своих читателей, зачем вы водите нас по этой бесконечной ленте Мёбиуса, или вы не слышали, что совершенство – это когда нечего отнять, а не добавить? Ах, ну да, конечно, вы не слышали, ведь Сент-Экзюпери, который додумался до этого, родится только через 11 лет после вашей смерти.Если честно, я даже шокирован, что литературный материал такого низкого качества мог так долго числиться у нас в списке шедевров, а всё только потому, что русская «демократическая» литература так и не смогла создать достойного художественного манифеста своих идей, пришлось пользоваться тем, что было, тем более, что сначала Некрасов хвалил роман, потом Ленин. Так и стала эта книга Библией для революционеров.А для любой Библии главное не художественность текста, а его толкование. А тут было что толковать, и философские вопросы развития общества, и зачатки политэкономии, и принцип разумного эгоизма, и идеи феминизма. Последнее особенно удалось Чернышевскому, вплоть до утверждений превосходства женской природы над мужской, да и без расизма не обошлось, правда, в духе нынешних БЛМ, так Чарльз Бьюмонт утверждает об интеллектуальном превосходстве негров (так в тексте Чернышевского) над белыми людьми.Тут как раз и повод вспомнить о снах Веры Павловны, особенно о четвертом, в котором две древние богини – Астарта и Афродита – показали эмансипированной барышне будущий коммунизм. Причем интересно, что обе эти богини были покровительницами чувственной половой любви, но во сне Веры Павловны они идеологически перевоспитались и теперь проповедовали вселенскую любовь.Порадовало, что в будущем коммунистическом мире присутствует некое географическое образование, именующееся «Новой Россией». Это потом будет использовано как предсказание Чернышевского, что коммунистическая революция победит именно в Российской империи.