Чудеса в решете, или Веселые и невеселые побасенки из века минувшего

Моя благодарность всем тем друзьям и знакомым, которые помогли мне написать эту последнюю книгу. Отдельная благодарность Оле Шмид. Особая благодарность моему замечательному сыну Алексу Меламиду. В трудную минуту он всегда был со мной. Бросал все свои дела и мчался ко мне по старому московскому адресу. Сорок лет это было не так-то просто, волею судеб мы оказались на разных континентах. Без забот сына я, его сварливая мамаша, не смогла бы ни жить, ни тем паче писать. От всего сердца благодарю Петра Авена. Без его великодушной помощи ни одна из моих трех последних книг: мемуары «Косой дождь»; «Записки обыкновенной говорящей лошади»; «Чудеса в решете, или Веселые и невеселые побасенки века минувшего» никогда не увидели бы света.

Часть I

Клара Цеткин в сыромятниках
(Вместо предисловия)

Эту историю поведала мне замечательная женщина и прекрасная актриса Лена К. Понятно, что в моем пересказе история очень многое теряет. Теряет уже потому, что я начисто лишена артистического дарования: не могу воспроизвести ни интонаций, ни мимики, ни жестов, которые были в рассказе моей дорогой подруги. Все равно. Попробую донести хотя бы фабулу рассказа.

1975 год. Москва. Советская власть уже в смягченном, брежневском, варианте. Но многое все еще неизменно, в частности – праздники.

Заметим, у советских людей их было до обидного мало – как мы говорили тогда, кот наплакал. Больших праздников два – ну, скажем, два с половиной. Один большой – 7 ноября, День Великой Октябрьской революции. Второй, 1 мая – кажется, День солидарности трудящихся всего мира или что-то вроде того. И еще половина большого праздника – 8 марта, Женский день. И, хотя в этот день все работали, праздник справлялся очень торжественно – а по-моему, был особенно суматошный и дурацкий. В тот праздник мужчинам следовало дарить подарки всем знакомым женщинам. В условиях постоянного дефицита это было необычайно трудно, особенно холостякам. Женатым помогали, естественно, жены. Сослуживицам дарили шоколадки или несчастные мимозы, ибо других цветов в марте не бывало. А вот с начальницами приходилось поломать голову.

Однако тут я отклонилась от основной темы. Итак, праздников было мало – то есть я имею в виду больших всенародных государственных праздников. И вот, в канун одного из них, а именно – Первого мая, Лена и еще несколько актеров театра «Современник» репетировали «Двенадцатую ночь» Шекспира. Репетиции вел английский режиссер Питер Джеймс, который и у себя на родине, в Англии, ставил Шекспира. Ставил без всяких завиральных идей и вывертов. Но все равно, уже самый факт привлечения английского режиссера для постановки на русской сцене был для СССР чем-то небывало прогрессивным, почти потрясением основ. Но это a prоpos…

Итак, молодые актеры репетируют Шекспира. А время идет и идет. Уже очень поздно, почти ночь. А назавтра им опять собираться в театре для новой репетиции.

И тут Лена предлагает актерам не разъезжаться по домам, в разные концы Москвы, а отправиться к ней, переночевать в ее маленькой квартирке, которая находится недалеко от театра. И режиссеру тоже советует не ехать в гостиницу, а вместе со всеми отправиться к ней. Так и поступили. И Лена всех уложила спать хотя бы на несколько часиков. Актерам расстелила огромный ковер прямо в холле, набросала подушек, и они улеглись не раздеваясь. Режиссера положила в маленькой комнатке-кабинете. А сама сразу заснула у себя в спальне.

Но прошло всего несколько часов, как вдруг в дверь к ней постучал напуганный режиссер-англичанин.

– Лена, вставай скорее. На улице что-то происходит… Там кричат… Кого-то зовут…. Шум страшный. Что-то случилось. Пожар! Война! Землетрясение!

Надо сказать, что квартира Лены была в доме на шумной Садовой, недалеко от метро, но все окна выходили во двор, кроме одного в кабинетике, который находился в торце здания. А главное, напомним, что дело происходило в канун большого советского праздника 1 мая…

Войдя в кабинетик и приоткрыв окно, хозяйка квартиры сразу все поняла: трудящиеся собирались на демонстрацию.

И тут я попытаюсь воспроизвести ее диалог с ничего не понимавшим Питером Джеймсом.

– Они все время кричат «Клара Цеткин». Кто этот Клара Цеткин?

– Это женщина, немка, друг Ленина.

– Немка? Друг Ленина? Друг Ленина – немец? Немка? И она еще жива? Сколько же ей лет?

– Давно умерла, по-моему.

– Давно умерла? Они вызывают дух Цеткин? Ночью? Но почему так громко, ведь все спят? И почему целой толпой? И на середине улицы?

– Да нет же, они вызывают не дух. Это фабрика Клары Цеткин. Тут за домом такой район, фабричный, называется Сыромятники.

– У Цеткин фабрика? Она друг Ленина – капиталистка из Сыромятники? Не понимаю, совсем не понимаю…

– Я же говорю, тут фабричный район и фабрика имени Клары Цеткин. Коммунистки, друга Ленина.

– Совсем не понимаю. Она, Цеткин, имеет фабрику в фабричном районе? Но почему ее поднимают среди ночи с постели? Ах, да! Она давно умерла. И они вызывают ее, как дух отца Гамлета… Короля?

– При чем здесь Гамлет? Гамлет здесь совершенно ни при чем и король, отец Гамлета, тоже. Ради бога! Я говорю о живых людях. Я говорю, что на улице собирают фабричных. Слышите? Сейчас созывают рабочих с завода «Серп и молот».

– Молотов? Ваш министр? Разве он не в отставке? Немец Клара Цеткин и министр Молотов! Опять война? А где Риббентроп? Но ведь его в Нюрнберге повесили! Клянусь, я у вас в Москве сойду с ума. Клара Цеткин. Молотов. Ленин… Крики на улице в пять часов ночи…

– И ничего это не пять часов ночи. Это уже шесть часов, почти полседьмого утра. И людей с фабрик и заводов собирают, чтобы идти на Красную площадь. Приветствовать…

– Зачем идти на Красную площадь? В шесть часов утра? И с Молотовым, и с Цеткин?..

* * *

Прослушав этот рассказ о «глупом» англичанине, который, видимо, так и не понял, что советские люди в два самых главных праздника собирались еще в полной темноте у своих фабрик, заводов и учреждений, чтобы вместе с родным коллективом дойти до Красной площади – а главное, чтобы пройти по ней перед мавзолеем, где недвижно стояли вожди.

Что? «Пройти по ней», то есть по Красной площади, «перед мавзолеем»? На самом деле, много раз проделав сей путь, я ни разу не проходила перед мавзолеем – я всегда перед ним пробегала. Так уж было задумано.

Сперва мы шли, шли и шли. Стояли, стояли и стояли. Потом опять шли и шли. А как только оказывались рядом с мавзолеем, начинали бежать, слыша крики: «Скорей! Скорей!» Не дай бог остановиться – на тебя набегут очередные шеренги. А при выходе с Красной площади, возможно, выдернут из толпы и затолкают в воронок. Только тебя и видели…

Однако это последнее, насчет воронка, – домысел. А все остальное – чистая правда.

К сожалению, если Питер Джеймс оказался таким «непонятливым» потому, что он был англичанин, то есть из другого, капиталистического, мира, то сейчас многие люди не хотят понимать прошлого, потому что они родом совсем из другой эпохи, можно сказать, с другой планеты.

Чудеса

Когда я всерьез решила взяться за свои мемуары, мне было лет 95. Больше всего меня пугало то, что уже нет старых пишущих машинок, на которых я отстукивала черновики своих переводов и статей. Как же писать? Осваивать интернет – поздно. Оставалось одно – писать от руки и искать переписчицу с компьютером и принтером. Но у девяностопятилетней старухи, как правило, дрожат руки. Я не была исключением из этого правила. Расписываясь в Сбербанке за пенсию, чувствовала, что пальцы меня не слушаются.

Теперь мне 103. Вышли в свет две мои толстые книги. Пишу третью, хотя не уверена, допишу ли. Когда работаю, рука не дрожит. А когда раз в три месяца помощница Лена привозит меня в Сбербанк и надо расписаться за пенсию, руки начинают дрожать…

Чудеса…

Поезда дальнего следования

Мне очень жаль моих очаровательных правнуков – им не придется часто путешествовать в поездах дальнего следования на сравнительно короткие расстояния. А как это было прекрасно: два – два с половиной дня быть в пути. Никуда не спешить, не нервничать.

Приезжаешь с чемоданом на вокзал. Садишься в свой вагон. Прощаешься с провожающими. Но знаешь, что они не уйдут, пока поезд не тронется, – таков ритуал. Надо еще помахать рукой на прощанье уходящему составу. И ты уже мысленно одна. А вот и впрямь одна. Засыпаешь под перестук колес на влажных простынях – в поездах постельное белье всегда было влажным, – но это тебе почему-то не мешает. Просыпаешься утром. Стоишь в проходе, ждешь своей очереди к умывальнику. Чистишь зубы, быстро ополаскиваешь руки, лицо…

На завтрак у тебя взятые из дома крутые яйца и белый хлеб, но ты еще тянешься за жареной курицей, предназначенной на обед. Ни этой курицы, ни огромных кусков белого хлеба ты не стала бы есть дома – ни за что! И не вкусно, и губительно для талии… В вагоне все это поглощаешь с волчьим аппетитом. А потом еще запиваешь темно-коричневым, непонятного вкуса чаем – его заваривают прямо в металлическом чайнике. А потом проводник разливает чай по стаканам в подстаканниках и разносит их по вагону…

Наконец, выходишь из купе и долго-долго стоишь в коридоре у окна. Видишь, что твой поезд оставляет позади все новые и новые перелески. Слышишь, как паровоз время от времени начинает протяжно гудеть… Почему? Зачем?

А если едешь на юг, тебя еще ждет особый праздник. На небольших станциях (они называются не узловыми) к твоему вагону выходят бабы со всякой снедью – с только что сваренными початками кукурузы, с малосольными огурчиками, с жареной рыбешкой… Словом, свободная торговля, давным-давно запрещенная в Советском Союзе…

Увы, все это минует моих драгоценных правнуков – восьмилетнюю Люси и шестилетнего Лэна. Впрочем, как знать?.. Может быть, им предстоит ездить в командировки на Луну – а значит, быть долго в пути. Тут, видимо, без скафандра не обойтись. Но скафандры – это тебе не уютно-пыльный вагон в поезде дальнего следования.

Нет, ничего не сравнится с неспешными поездками в старых, добрых поездах!

Говоря о приятном времяпрепровождении, которое ожидало человека в дороге, я еще не помянула о самом замечательном: о разговоре с нежданным попутчиком, который вдруг оказался твоим близким соседом на целых двое суток.

Об одном таком человеке я и веду рассказ.

В тот раз мы с мужем ехали отдыхать почему-то в Батуми. Было это, наверное, лет через десять после конца войны.

Прокручивая в голове события давнего и недавнего прошлого, я всегда сопоставляю их с историческими катаклизмами, иначе ничего не поймешь.

Итак, мы ехали отдыхать в Батуми, который был тогда, естественно, как и вся Грузия, одной страной с Россией. Ехали в «мягком» вагоне, который, впрочем, мало чем отличался от «жесткого».

Поезд уже шел, как вдруг к нам в купе заглянул военный в защитного цвета форме и в фуражке с голубым околышем. А за его спиной маячил проводник. Увидев женщину, то есть меня, военный повернул было назад. Но проводник взмолился: «Товарищ полковник, пустых купе нет… Всюду пассажиры…»

Так товарищ полковник стал нашим попутчиком. Был он еще не старый, в меру располневший, в меру плешивый, но отнюдь не лысый, отменно вежливый. Предложил мужу поменяться местами: спать на нижней полке. Муж отказался. Однако полковник все равно ночью спал наверху – наверное, чтобы не мешать мне.

Первые сутки мы с полковником разговаривали только по делу. А на вторые военного словно прорвало. Муж спал на верхней полке, а я слушала, затаив дыхание.

Полковник рассказал, что какое-то время в годы войны его летная часть и летная часть женщин-пилотов располагались недалеко друг от друга – и притом довольно долго. И вот одна из летчиц отчаянно влюбилась в него. И он в эту девушку влюбился тоже. И все это знали, но никто не осуждал, хотя он был командиром своей части. Но кто осудит, если смерть ходила совсем рядом? Рядом с ними со всеми?

Особенно подробно наш случайный попутчик рассказывал, как он тревожился, когда любимая летала бомбить немцев… Ее самолетик был такой небольшой, такой уязвимый, такой хрупкий по сравнению с его тяжелым бомбардировщиком. Одно слово – «кукурузник». И вот короткой летней ночью девушки летят в сторону фрицев. Проходит время, и они уже порознь возвращаются на свой аэродром. А он не сводит глаз с неба. Самолетика любимой все нет и нет – и вдруг он все же появляется. И наш полковник, тогда еще вовсе не полковник, хватает машину и мчится на аэродром встречать свою девушку…

Более искреннего рассказа и более прекрасной повести о двух любящих сердцах я никогда не слышала. Видно, что эта история была всегда с ним.

Прошло время, и летные части передислоцировали. Наш попутчик и его девушка расстались, но писали друг другу, она ему – чуть ли не каждый день. Потом пришла Победа… Но и в дни Победы они оказались далеко друг от друга. Так и не встретились.

А потом… Ну а потом он вернулся домой – к жене. И запретил девушке писать ему. Она ужасно переживала, но не посмела перечить.

На сем исповедь случайного попутчика закончилась. Он замолчал. Я тоже молчала, хотя внутри у меня все кипело. Почему он так жестоко обошелся с любимой женщиной? Не могла я понять этой жестокости, но возразить боялась. Видела, что попутчик не ждал моих советов – просто излил душу незнакомому человеку. Через какое-то время я не выдержала и спросила летчика, почему он так решил – решил порвать с той девушкой?

Попутчик посмотрел на меня с недоумением, пожалуй, даже неприязненно, и сказал:

– Мы с женой с детства жили рядом. Калитки наши были почти впритык. Ходили в одну школу. Я носил ее портфельчик. Она ждала, пока я учился в летном училище в Ейске. Потом сыграли свадьбу. Она провожала меня на войну. Опять ждала. Мыкалась с нашими двумя детьми… Как я мог не вернуться к ней, уйти к другой?

Он встал и покинул купе. Больше никаких долгих разговоров у меня с полковником не было. Муж проснулся. А не доезжая до Батуми, летчик надел форменный мундир с длинной орденской ленточкой. Попрощался с мужем и со мной и сошел с поезда. А я, как могла, пересказала мужу историю любви, которую попутчик мне поведал.

Прошло много-много лет. И я вспомнила рассказ, который услышала от совершенно незнакомого человека, – вспомнила и подумала, что этот человек, наш с мужем случайный попутчик, был прав.

Верность, чувство долга выше самой красивой любви. Наверное?

Мой муж Даниил Ефимович Меламид

Самая длинная глава – такая же длинная, как моя пятидесятилетняя совместная жизнь с Д. Е.

Предваряя рассказ о Д. Е. в молодости, скажу, что и тогда, и до самой смерти все друзья и знакомые, а также все товарищи по работе звали мужа Тэк – видимо, еще его гимназической кличкой в Германии в самом начале 1930-х.

Познакомилась я с Д. Е. в далеком военном 1942 году, в тассовской редакции контрпропаганды и дезинформации, куда он взял меня на работу. Редакция эта, состоявшая из хороших и опытных журналистов разного возраста, держалась исключительно на нем – молодом человеке, только несколько лет назад закончившем исторический факультет МГУ.

Тогда Д. Е., мой начальник, ежедневно придумывал десятки тем для «дезов» (дезинформационных сообщений) и раздавал их своим сотрудникам, сочинявшим эти дезинформационные сообщения для «войны в эфире».

На всякий случай растолкую, что такое «дезы»: «дезы» – это дезинформационные сообщения, попросту фейки, заведомая ложь, которая передавалась по радио противнику. К примеру, мы, в данном случае ТАСС, передавали немцам, что генерал Икс впал в немилость у Гитлера и что этот, один из самых успешных и знаменитых генералов может быть «задвинут» или даже разжалован. Через несколько дней вслед этой «дезе» про генерала Икс шла новая «деза», где уже давались подробности первой «дезы». Мол, у генерала Икс опять был неприятный разговор с фюрером. Далее шла целая цепочка таких «дез», каждую из которых нужно было оформить как можно правдоподобнее. Сотрудники Д. Е. были чрезвычайно квалифицированные люди, а самого Д. Е. в шутку называли «лорд Ванситтарт» – видимо, потому что этот неизвестный нам лорд исполнял в Англии похожую роль.

Но, кроме «дезов» для «войны в эфире», требовались и контрпропагандистские статьи. Их писали три журналиста, в том числе и я – самая молодая в редакции.

Кроме того, Д. Е. командовал довольно большим числом референтов и другим вспомогательным персоналом. Наконец, он же «не замечал», что два весьма уважаемых партийных товарища, его замы, сидя в отдельном кабинете, занимаются своими делами… и палец о палец не ударяют ради редакции.

Работали на редакцию и многие молодые, и не очень молодые начальники и сотрудники из других отделов. А Яков Семенович Хавинсон – руководитель ТАССа в ранге наркома (министра) – в Д. Е. души не чаял.

Как я поняла потом, вся эта редакция дезинформации и контрпропаганды была детищем Д. Е. – и не в переносном смысле слова, а в самом что ни на есть прямом… Как же это произошло?

Д. Е. закончил университет в 1938 году, и его оставили в аспирантуре. Но семья Д. Е. нуждалась в заработке, и молодому человеку пришлось распроститься с кафедрой истории Средних веков. Он перешел в заочную аспирантуру и начал работать.

Выпускника МГУ, всего лишь кандидата в члены ВКП(б), распределили в ТАСС на очень скромную должность референта по Германии в справочной. Благо Д. Е. – особенно по тем временам – обладал неоспоримым достоинством: для него немецкий язык был не иностранным, а вторым родным. Он почти закончил немецкую гимназию – и при том его отец Ефим Александрович не занимал поста ни посла, ни полпреда, ни советника посла в советском посольстве или советника полпреда в советском полпредстве – alias советском торговом представительстве. Отец Д. Е. был всего лишь евреем, бежавшим в Германию от Гражданской войны и поступившим в советское торговое представительство на более чем скромную должность бухгалтера… Естественно, в начале 1930-х, когда Гитлер набирал все бóльшую силу, семья вернулась в Советский Союз. Но отца, в отличие от других загранработников более высокого ранга, в годы Большого террора не казнили и даже не посадили. И, когда я познакомилась с Ефимом Александровичем уже в конце войны, он трудился бухгалтером в булочной и, увы, только изредка «отоваривал» мои хлебные карточки: давал вместо черного, плохо пропеченного хлеба, белый, тоже весьма плохого качества.

При всем при том Ефим Александрович, как я выяснила много позже, был в ту пору одним из очень немногих людей, изучавших арамейский и другие древние языки, послужившие основой для создания иврита. Немного больше честолюбия и энергии – и отец Д. Е. мог бы стать… профессором, известным человеком^[1]…

Но вернемся к Д. Е.

Даже в Германии до прихода к власти Гитлера Д. Е. оказался везунчиком: его дядя в годы Веймарской республики был богатейшим человеком и, естественно, помогал родственникам – в частности, оплатил привилегированную гимназию, в которую поступил племянник. В этом учебном заведении до уроков ученики посещали бассейн, а потом не то массажист делал им массаж, не то они массировали друг друга.

Д. Е. и в этой гимназии, хотя и мальчика из незнатной семьи, да еще и еврея, очень выделяли за его способности и ум. Поистине, везунчик.

И снова перенесемся в Москву.

Итак, Д. Е., то есть Тэк, работает в справочной в должности референта по Германии. Его задача читать текущую немецкую прессу и выписывать из нее на карточки особенно важные сообщения, переводя их на русский язык. Ну, а после раскладывать эти карточки по соответствующим ящикам.

Все сие происходит как раз в период нашей отчаянной дружбы с нацистской Германией.

Но вот 10 мая 1941 года в рейхе Гитлера случилось нечто небывалое. Второй человек в стране, заместитель фюрера Рудольф Гесс, угнал самолет и… улетел в Англию, несмотря на строгий запрет браться за штурвал. Гесс летел к врагу – ведь Англия была в разгаре войны с Германией.

Официальное объяснение с немецкой стороны состояло в том, что партайгеноссе Гесс внезапно… сошел с ума.

Естественно, информационные службы всех стран мира были полны сообщений об этом непонятном полете – никто не поверил, что Гесс внезапно спятил. Возникло множество толкований и много вопросов. Знал ли Гитлер о планах Гесса или не знал? И кто за этим стоит? Была ли какая-то договоренность у Гесса с англичанами или ее не было? И с кем именно, если была? И как этот поступок второго лица в нацистской Германии повлияет на ход войны?

На второй день после загадочного происшествия САМ СТАЛИН позвонил в ТАСС по вертушке – специальному кремлевскому телефону. И Хавинсон, ответственный руководитель ТАСС, взяв трубку и услышав голос вождя – может, в первый и последний раз в жизни, – узнал, что Сталин требует от него прочесть все официальные сообщения о полете Гесса в Англию и комментарии к ним. Тут Хавинсон, не читавший ни на одном иностранном языке, не растерялся и позвал на подмогу Д. Е.

И тот настолько толково изложил все Сталину, отделив информацию от дезинформации, что Вождь осведомился, как фамилия референта. И тогда, назвав свою фамилию, Д. Е. сказал ему, что в Москве надо бы создать службу дезинформации, поскольку во всех остальных крупных державах таковые уже существуют.

И, о чудо! Сталин так и сделал! По решению ЦК ВКП(б) от 1941 года в ТАСС появилась редакция контрпропаганды и дезинформации, а ее руководителем был назначен Меламид Даниил Ефимович.

Вы спросите, почему я не написала раньше о сей поразительной истории, только вскользь отразив ее в своих мемуарах – книге «Косой дождь»?

Не написала потому, что в редких рассказах Д. Е. история эта все время видоизменялась в зависимости от слушателей и настроения рассказчика. Я ее помню и в таком варианте:

Муж: «Я сидел в кабинете Сталина. И, покуда он говорил, его голова все ниже и ниже склонялась, а потом и вовсе упала на грудь».

Как литератор, всю жизнь проживший в России, я тупо доверяю только одному методу рассказа – реализму. А всякие фантазии в стиле барона Мюнхгаузена меня бесят. Хотя я уже давно поняла, что выдумки мужа объяснялись его неистребимым ребячеством.

Недаром соученики мужа по университету, сколько я их помню, рассказывали, что Д. Е. гордился отнюдь не своими успехами в науках, а только тем, что на сборах будущих призывников лучше всех разбирался в пулемете, а также был членом вузовской команды легкоатлетов и выступал на московских студенческих соревнованиях.

Рассказ Д. Е. о его карьерном взлете документально подтвержден. Бывший сослуживец мужа по ИМЭМО Петр Черкасов, роясь в архивах, обнаружил решение ЦК КПСС о назначении еще совсем молодого Д. Е. Меламида заведующим редакцией контрпропаганды в ТАСС.

Заметим, в высочайшем рескрипте слово «дезинформация» вообще отсутствует, хотя именно таким было официальное название редакции, – его нет по причине «секретности». Какая дезинформация в насквозь правдивом советском государстве?! Этого не может быть потому, что не может быть никогда!

Но пойдем дальше. Для мужа тогдашнее решение ЦК было судьбоносным. Оно стало для него своего рода оберегом, талисманом или, скорее, охранной грамотой на долгие годы, до самой смерти Сталина.

Несмотря на дикий послевоенный сталинский антисемитизм, и уже после того, как редакцию контрпропаганды и дезинформации в ТАСС ликвидировали, Д. Е. все равно никогда не увольняли и, стало быть, не объявляли тунеядцем.

Уверена, что причина была в одном: начальство не хотело брать на себя ответственность: мол, кто знает, почему этого «еврейца» ЦК ВКП(б) назначило на такой высокий пост? Лучше с ним не связываться. И главное, не переспрашивать: переспросишь – и тебя сразу на Колыму.

Все восемь лет от конца Отечественной войны до смерти Сталина Д. Е. проработал в Совинформбюро – весьма невыразительном в условиях мира учреждении, в столь же невыразительной должности обозревателя. Теперь я поняла, что там пристраивали всякого рода отставников – к примеру, бывших коминтерновцев.

Бок о бок с Д.Е., в той же должности, был и некий Миров из Коминтерна – папаша двух дочек, одна из которых стала женой Шинделя, в будущем Лазарева, фактического хозяина влиятельного в 1960–1970-е журнала «Вопросы литературы» (или, как острили, журнала «Вопли»).

И эта, как казалось бы, пустая деталь сыграла двадцать лет спустя свою роль в судьбе Д. Е. и в моей тоже.

После смерти Сталина

В послесталинскую эпоху Д. Е. сразу пошел в гору: стал сотрудником и очень скоро членом редколлегии нового журнала «Международная жизнь», который, в отличие от «Нового времени», был чисто мидовским изданием, то есть официозом. Соответственно, его главным редактором назначили…. Громыко – не самого блистательного русского дипломата из тех, кого знала история^[2].

Уже из «Международной жизни» Д. Е. попал в Нагорное, где бригада умников пыталась как-то сформулировать иностранную (международную) политику советского государства после смерти Сталина и, кажется, написать соответствующий учебник.

При Сталине Нагорное было, вероятно, каким-то «закрытым» для простых смертных, номенклатурным санаторием… Посреди леса стоял глухой забор с пропускной будкой, а за забором – с десяток домиков, где на всем готовом жили такие же, как Д. Е., специалисты. Кроме того, в Нагорном был главный корпус, и там помещались столовая, библиотека, очевидно, бильярдная, кинозал и т. д. А также здание для прислуги – ее в таких заведениях называли обслугой.

В кинозале раз в неделю крутили иностранные фильмы, которые в СССР дозволялось смотреть только номенклатуре. Благодаря кинозалу я и побывала несколько раз в Нагорном: ведь к номенклатуре принадлежала и моя любимая Наталья Сергеевна Сергеева – главный редактор «Нового времени». Сообщив ей, что вечером можно посмотреть хороший фильм, я вместе с Н. С. приезжала к Д. Е. Машину Сергеевой впускали за забор, на «сакральную» территорию…

И тут я вынуждена сделать небольшое отступление.

В Нагорном Д. Е. провел всего три-четыре месяца от силы. Никакого особого влияния на его дальнейшую карьеру это обстоятельство не имело. Учебника, который в Нагорном писался, я в руках не держала – не знаю даже, вышел ли он в свет.

Тем не менее, о чем бы я ни рассказывала в своих мемуарах и заметках, я обязательно вспоминаю Нагорное. И не только потому, что в конце застоя идея коллективного творчества переросла, очевидно, в коллективные бдения на Рублевке под руководством Андропова – тогда еще не генсека, а главного гэбэшника. Отнюдь не только.

Меня потрясала сама идея: посадить, образно говоря, за один письменный стол совершенно разных людей и заставить их сотворить, опять же образно говоря, истину в последней инстанции, или, скорее, выработать какую-то новую концепцию и облечь ее в какие-то новые слова…

Конечно, в мире существовало немало примеров того, как люди творили-писали, ну, скажем, вдвоем, или, как мы острили в молодости, «оба-два»… Братья Гонкуры, Эдмон и Жюль, вместе сочиняли романы. Братья Гримм, Якоб и Вильгельм, вместе собирали немецкий фольклор, а потом издали толстый том «Детских и семейных сказок». И много еще известно совместных работ. Под именем Козьмы Пруткова сочиняла острые сатирические заметки целая группа русских писателей: Алексей Константинович Толстой – автор известных исторических романов, к примеру, «Князя Серебряного» – и братья Александр, Алексей и Владимир Жемчужниковы.

Наконец, я еще застала наших несравненных сатириков Ильфа и Петрова – авторов бессмертных «12 стульев», «Золотого теленка» и «Одноэтажной Америки». После смерти Ильфа даже ходила к Петрову, показывала наш студенческий – мой, Лени Шершера и Раи Либерзон – недописанный сатирический роман.

Перед экзаменами по зарубежной литературе ифлийцы-западники отправлялись в Ленинскую библиотеку и читали там учебник Корша и Кирпичникова – но, кажется, Корш и Кирпичников были просто авторами разных глав… Однако не буду мелочиться – что там какие-то неизвестные Корш и Кирпичников! Ведь вместе творили даже Маркс и Энгельс… «Призрак коммунизма бродит по Европе» – это их общая фраза-лозунг. А ведь основоположники марксизма жили в разных странах.

Однако в каждом случае содружество (сотворчество) авторов было не случайным – отнюдь нет. Писали, творили вместе люди, связанные друг с другом иногда родством (братья Гонкуры, братья Гримм) и – обязательно – общими взглядами-оценками окружающего, склонностями, симпатиями и антипатиями, общим восприятием окружающего мира. Иногда – общей способностью видеть смешное, как в случае с Ильфом («загадочной еврейской душой») и Петровым («загадочной русской душой»)…

В Нагорном же собирали совершенно разных людей, в лучшем случае знакомых только шапочно – к тому же, полагаю, опасавшихся друг друга. Ведь в те годы считалось, что каждый человек в СССР, особенно партиец, просто обязан сигнализировать (стучать), если считает, что его знакомые не вполне лояльны ко властям предержащим и, упаси бог, критикуют их…

И именно эти разные люди должны были создавать новые учебники, формулировать новые основополагающие мысли о новой политике СССР!

(В Нагорном работала не только группа Арбатова, но и группа академика Минца, занимавшаяся компартиями в капстранах.)

Странная, диковинная выдумка советской власти, продержавшаяся до самой Революции 1991-го! Хотя ясно, чем она была вызвана, что ее породило. Этой причиной был страх личной ответственности. Даже сам Сталин требовал, чтобы расстрельные списки, где фигурировали крупные политики-ленинцы, подписывали все члены политбюро.

Но при таком подходе не могла возникнуть ни одна действительно новая мысль, вообще было невозможно любое творчество-сотворчество.

Давно пора заканчивать размышления о Нагорном. Хочу лишь добавить напоследок, что в данном случае скаредная советская власть проявляла небывалую щедрость. За те месяцы, которые «насельники» пребывали в Нагорном – на свежем воздухе и при усиленном (кремлевском) питании, – им полностью выдавали зарплату по месту работы: ни сам «творец» новых идей, ни его семья не должны были ни в чем нуждаться…

Уже в Нагорном Д. Е., видимо, оказался не ко двору. Он рассчитывал на коренные изменения в нашей внешней (международной) политике, однако ни в Нагорном, ни в журнале «Международная жизнь» ничего такого не предполагалось.

Не знаю, как в высших сферах, но на уровне журнала и Нагорного все сразу стало забалтываться. В ход пошла старая бодяга о приоритетах и о несокрушимости марксизма-ленинизма. В сталинском дворце на Смоленской, в МИДе, надолго воцарился Громыко плюс в ООН – Вышинский, прокурор-палач на так называемых показательных процессах.