Богини Пушкина. От «златой весны» до «поздней осени»

Моим юным наследницам Женечке и Настеньке

 
Цветы последние милей
Роскошных первенцев полей.
Они унылые мечтанья
Живее пробуждают в нас.
Так иногда разлуки час
Живее сладкого свиданья.
 

Александр Пушкин

Все цитаты в книге приводятся с сохранением орфографии и пунктуации оригинала.

В оформлении книги использованы портреты, гравюры и фотографии из собраний Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН, Всероссийского музея А.С. Пушкина, Государственного музея А.С. Пушкина, Государственного Исторического музея, Государственного Эрмитажа, Государственного Русского музея, Государственной Третьяковской галереи, Алупкинского дворцово-паркового музея-заповедника, Государственного мемориального историко-литературного и природно-ландшафтного музея-заповедника А.С. Пушкина «Михайловское» (Пушкинский заповедник), частных коллекций.

© Черкашина Л.А., 2020

© ООО «Издательство «Вече», 2020

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2020

Сайт издательства www.veche.ru

Воспетые и бессмертные

 
И я, любви искатель жадный…
 

Александр Пушкин

«Чем нам и жить, душа моя, под старость нашей молодости? – вопрошал некогда Пушкин друга Дельвига, – как не воспоминаниями… Но разнообразие спасительно для души».

Как неожиданно замечание поэта о «спасительном разнообразии» перекликается с этими поэтическими строками!

 
Мои богини! что вы? где вы?
Внемлите мой печальный глас:
Всё те же ль вы?
 

Скольким же красавицам (да и некрасавицам), столь не схожим и внешне, и характерами, дарил своё драгоценное внимание Александр Сергеевич! Не все из воспетых Пушкиным достигли преклонных лет, – увы, слишком быстротечной оказалась судьба. Так и остались они в отечественной поэзии вечно юными…

Другим же, намного пережившим поэта, посчастливилось стать очевидицами его посмертной славы, великого триумфа. Так, красавица-полька Каролина Собаньская дожила до девяноста одного года (вот уж поистине муза-долгожительница!), очаровательная графиня Елизавета Воронцова – до восьмидесяти семи лет, умница Анна Оленина – до восьмидесяти, пленительная Анна Керн – до семидесяти девяти, баронесса Евпраксия Вревская, милая Зизи, – до семидесяти трёх…

Лета по тем временам, да и по нынешним почтенные.

Но в пушкинскую эпоху восприятие женского возраста было совсем иным. Стоило перешагнуть сорокалетний, даже тридцатилетний рубеж, и вот она, старость, на пороге!

Предмет недолгого увлечения Александра Сергеевича – Аглая Давыдова. Француженка, урожденная герцогиня де Граммон, супруга генерал-майора, знакомца поэта по Каменке. К ней, кокетке «со стажем» (ах, как не любил Пушкин дамское жеманство!), обращены его саркастические, а порой и вовсе обидные строки:

 
И вы поверить мне могли,
Как простодушная Аньеса?
В каком романе вы нашли,
Чтоб умер от любви повеса?
Послушайте: вам тридцать лет,
Да, тридцать лет – не многим боле…
 

А Пушкину чуть больше двадцати. И роман развивается по стандартным лекалам:

 
Сначала были мы друзья,
Но скука, случай, муж ревнивый…
Безумным притворился я,
И притворились вы стыдливой,
Мы поклялись… потом… увы!
Потом забыли клятву нашу…
 

Всё в прошлом, и речи не может быть о новой любовной игре:

 
Когда мы клонимся к закату,
Оставим юный пыл страстей —
Вы старшей дочери своей,
Я своему меньшому брату…
 

Да, нужно соответствовать летам, меняясь с ними не только внешне, что неизбежно, но и духовно. Много позже Пушкин размышлял о природе женского кокетства: «Coquette, prude. Слово кокетка обрусело, но prude не переведено и не вошло ещё в употребление. Слово это означает женщину, чрезмерно щекотливую в своих понятиях о чести (женской) – недотрогу.

Аграфена Фёдоровна Закревская, урождённая Толстая.

Художник Е. Гейтман. Литография с оригинала Д. Доу. 1827 г.

Аграфена Закревская.

Рисунок А.С. Пушкина. Осень 1828 г.

Таковое свойство предполагает нечистоту воображения, отвратительную в женщине, особенно молодой. Пожилой женщине позволяется многое знать и многого опасаться, но невинность есть лучшее украшение молодости. Во всяком случае прюдство или смешно, или несносно».

Почему и поэтическое посвящение любвеобильной мадам Давыдовой, – кстати, вошедшей в известный «донжуанский» список, – Пушкин именует «Кокетке»:

 
Кокетка злых годов обиды…
 

«Смотри: не даром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона», – наставляет поэт молодую жену, пытаясь предостеречь её от пошлых, не аристократических манер.

Вот уж кого миновала та несносная для Пушкина женская слабость, так это его любимую героиню, «милый идеал», Татьяну Ларину. Годы, будто наперекор природе, послужили обрамлением её расцветшей зрелой красоте. Столь разительного примера у Пушкина более не найти. Но вспомним, в свои младые лета Татьяна слыла чуть ли не старой девой, что немало тревожило соседей: «Пора, пора бы замуж ей!..» А старушка Ларина мечтала «пристроить» дочь, памятуя, что «Оленька её моложе».

Да и устами испанского гранда в «Каменном госте» Пушкин предаётся размышлениям о быстротечности красоты:

Дон Карлос 

 
Скажи, Лаура,
Который год тебе?
 

Лаура 

 
Осьмнадцать лет.
 

Дон Карлос 

 
Ты молода… и будешь молода
Ещё лет пять иль шесть. Вокруг тебя
Ещё лет шесть они толпиться будут,
Тебя ласкать, лелеить и дарить…
 

Значит, сеньориту двадцати пяти лет уже не будут «серенадами ночными тешить», да и её ровесницу, русскую барышню, вряд ли потревожат пылкие признания. Посему и свою тригорскую соседку Анну Вульф, грезившую о страстной любви, Пушкин то ли предупреждал, то ли наставлял:

 
Ты приближаешься к сомнительной поре,
Как меньше женихов толпятся на дворе…
 

Так призрачна, так сиюминутна «златая весна»…

Любопытно, как сам Александр Сергеевич относился к неизбежному старению милых его сердцу? Вот философско-поэтический вопрос, видимо, мучивший его:

 
Всё те же ль вы?
 

Младые богини, воспетые Пушкиным, поседели, состарились. Некогда полувоздушные создания огрузнели. Их прелестные личики покрылись сеткой морщин, глаза потускнели, потеряли былую живость, исчезла лёгкость походки…

 
Так бури осени холодной
В болото обращают луг
И обнажают лес вокруг.
 

Время неумолимо. И, как полушутя заметил поэт, «хороводец старушек муз уж не прельщает нас».

Но вот мадригал пятнадцатилетнего поэта-лицеиста:

 
– о пыл воображенья! —
 

С чисто юношеским максимализмом страшит он предмет юной страсти (представить только!)… шестидесятилетней «красавицей»! Шестьдесят – будто некая печальная отметина в жизни, к коей-то и стремиться нет смысла…

 
Пускай красавица шестидесяти лет,
У граций в отпуску и у любви в отставке,
Которой держится вся прелесть на подставке,
Которой без морщин на теле места нет,
Злословит, молится, зевает
И с верным табаком печали забывает…
 

Уже много позже, в письмах к жене, поэт подсмеивается над дамами запредельного, как ему кажется, возраста.

Графиня Елена Михайловна Завадовская, урожденная Влодек.

Художник А.-Э. Чалон. 1838 г.

«Смотри, женка. Того и гляди избалуешься без меня, забудешь меня – искокетничаешься», – наставляет Пушкин свою Наташу. В том послании, что писалось последней Болдинской осенью и адресованном жене в Петербург, Пушкин, подшучивая над её ревностью, заранее оправдывается: «Честь имею донести тебе, что с моей стороны я перед тобою чист, как новорожденный младенец. Дорогою волочился я за одними 70- и 80-летними старухами – a на молоденьких… шестидесятилетних и не глядел».

И продолжает в том же лёгком игривом тоне: «В деревне Берде, где Пугачев простоял шесть месяцев, имел я une bonne fortune (удачу – фр.) – нашел 75-летнюю казачку, которая помнит это время, как мы с тобою помним 1830 год. Я от неё не отставал, виноват: и про тебя не подумал».

 
Толпою годы пролетели.
 

Всё же именно поздний возраст «прекрасной половины» вызывал живейший интерес Пушкина как тонкого знатока женской психологии. Процесс старения полных очарования и жизненной силы юных дев, их обращения в печальных, сгорбленных существ так схож с увяданием цветка…

Неслучайно приятель поэта Алексей Вульф как-то обмолвился, что «Пушкин знает женщин как никто другой». И эти тайные знания в полной своей откровенности явлены в увидевшей свет Болдинской осенью 1833 года повести «Пиковая дама»: «Графиня была своенравна, как женщина, избалованная светом, скупа и погружена в холодный эгоизм, как и все старые люди, отлюбившие в свой век и чуждые настоящему».

Колоритная сцена её сборов на бал: «Старая графиня*** сидела в своей уборной перед зеркалом. Три девушки окружали её. Одна держала банку румян, другая коробку со шпильками, третья высокий чепец с лентами огненного цвета. Графиня не имела ни малейшего притязания на красоту, давно увядшую, но сохраняла все привычки своей молодости, строго следовала модам семидесятых годов и одевалась так же долго, так же старательно, как и шестьдесят лет тому назад».

Вот уже вернувшаяся с бала старуха графиня совершает привычный и неприглядный для чужих глаз туалет: «Графиня стала раздеваться перед зеркалом. Откололи с неё чепец, украшенный розами; сняли напудренный парик с её седой и плотно остриженной головы. Булавки дождем сыпались около неё. Жёлтое платье, шитое серебром, упало к её распухлым ногам. Германн был свидетелем отвратительных таинств её туалета; наконец графиня осталась в спальной кофте и ночном чепце: в этом наряде, более свойственном её старости, она казалась менее ужасна и безобразна».

 
От милых прежних прав заране откажись…
 

Своеобразный кодекс чести старой дамы: она должна смириться с потерей привычек, усвоенных в молодости. Иначе становится смешной или уродливой. Отсюда все подробности старческого туалета той, что спутала время…

Интерес к процессу женского увядания давний. Пушкину девятнадцать. Он – автор поэмы «Руслан и Людмила», принесшей ему всероссийскую славу. Отвратительной колдунье Наине в довершение ко всем уродствам – она и горбата, и седа, и писклява, – в противовес юным и прекрасным героям, поэт «назначает» невероятный… семидесятилетний возраст!

 
Сегодня семьдесят мне било.
 

Что ж предстало взору обожателя некогда прелестной девы?

 
И вдруг сидит передо мной
Старушка дряхлая, седая,
Глазами впалыми сверкая,
С горбом, с трясучей головой,
Печальной ветхости картина.
 

Картина, заставляющая читателя ужаснуться…

 
Возможно ль! ах, Наина, ты ли!
Наина, где твоя краса?
Скажи, ужели небеса
Тебя так страшно изменили?
 

Но всего фантастичнее в неприглядном образе Наины (к слову, имя на древнееврейском означает «невинная») – её притязания на… любовь. Она наивно верит в неотразимые свои чары, женские, не колдовские. Вот что, по замыслу двадцатилетнего автора, делает «старушку дряхлую» совершенно безобразной!

 
Но, друг, послушай: не беда
Неверной младости утрата.
Конечно, я теперь седа,
Немножко, может быть, горбата…
 

Вовсе не о ведунье, но близкой сердцу Пушкина женщине, его любимой мамушке Арине Родионовне, эти строки князю Петру Вяземскому. «Вообрази, – искренне умиляется поэт, – что в 70 лет она выучила наизусть новую молитву о умилении сердца владыки и укрощении духа его свирепости, молитвы, вероятно, сочинённой при царе Иване».

Весьма красноречивое замечание, ведь возраст няни казался тогда её воспитаннику чуть ли не библейским. Зато сколько нежности и любви в одной лишь строчке: «Голубка дряхлая моя!»

 
Печально младость улетит,
Услышу старости угрозы…
 

Не случилось поэту дожить ни до сорока, ни до более поздних лет, хотя не раз представлял он себя глубоким старцем, с морщинистым лбом и поредевшими кудрями, рисуя воображаемые автопортреты. Но многим из тех «младых граций», кого любил и воспевал Пушкин, была дарована долгая жизнь. Не всегда, правда, счастливая…

Анна Николаевна Вульф (1799–1857)
Вздох «Тверской Авроры»: «Моя несчастная звезда»

 
…Мечтать буду только о вас.
 

Анна Вульф – Пушкину

Старицкий уезд и его обитатели

Низкий поклон Гарольду Вульфу, что в семнадцатом столетии отважился покинуть родную Швецию для неведомой ему России! Знать бы бесстрашному шведу, сколько его далёких наследниц станет адресатами пушкинской лирики: Анна Керн и Катенька Вельяшева – обе по матери Вульф, Анна (Нетти), Евпраксия (Зизи), Анна (Аннета), урождённые Вульф!

Аннета, она же Анна Николаевна, так и не сменившая свою нерусскую девичью фамилию. Самая преданная обожательница поэта. До последнего дня Пушкина и до своего последнего часа…

«Я был свидетелем твоей златой весны» – Александр Пушкин встретил Анну в пору и своей «златой весны», они почти ровесники: она – на пороге восемнадцатой, он – девятнадцатой. Тог!да, летом 1817-го, Пушкин впервые приезжает в Михайловское и знакомится со своей тригорской соседкой.

Надо отдать должное Анне Вульф: она остроумна, впечатлительна, мечтательна и немного сентиментальна. Обожает поэзию – зачитывается Байроном и Томасом Муром, ирландским поэтом-романтиком, – что не может не импонировать Пушкину.

Встречи их продолжатся и со временем станут всё более желанными для Анны. Все её чувства и помыслы сконцентрированы лишь на одном: быть рядом с Александром, видеть его, жертвенно служить ему.

Анна Вульф. Предполагаемый портрет.

Неизвестный художник

Весной 1826 года Прасковья Александровна, матушка большого семейства Осиповых-Вульф, к слову, и сама очарованная Пушкиным, увозит дочь подальше от «беды». Из Малинников летят к Пушкину горькие жалобы Анны: «…Вы разрываете и раните сердце, которому не знаете цены».

А вот и весьма неординарное суждение Алексея Вульфа, брата Анны, «доверенное» им другу-дневнику: «Эти два дня (11–12 сентября 1828 года. – Л.Ч.) не оставили после себя много замечательного. Я видел Пушкина, который хочет ехать с матерью в Малинники, что мне весьма неприятно, ибо от того пострадает доброе имя и сестры и матери, а сестре и других ради причин это вредно».

Минул ещё год в жизни поэта, насыщенный странствиями и любовью. В сентябре 1829-го Пушкин вернулся в Москву из полного военных опасностей Арзрумского похода и тотчас – к Гончаровым на Большую Никитскую, где его ожидала довольно прохладная встреча. Зато на Пресне, в доме сестёр Ушаковых Катеньки и Лизоньки, – там Пушкин бывает чуть ли не всякий день, – его всегда ждут.

Альбом Елизаветы Ушаковой, подобно скрытой камере, запечатлел отзвуки тех салонных бесед – острых шуток и любезностей, каламбуров и признаний, что звучали в пресненском доме.

Мелькают на альбомных страницах профили и ножки Катеньки Ушаковой, портреты Натали Гончаровой, этой неприступной крепости «Карс», и её строгой маменьки, будущей тёщи поэта, рисунки котов и котят с их любезной «хозяйкой» Лизонькой, сценка взятия Арзрума и автопортреты поэта…

 
О! Альбом! Живи сто лет
Нашу память сохраняя!..
Без тебя и нас как нет…
Ах! Живи нас вспоминая!
 

Давным-давно эти полушутливые, но полные надежды строчки украсили альбом некоей барышни пушкинской поры. Вот и заветный «Ушаковский» альбом, счастливо уцелевший в водовороте времени, сохранил память о влюблённой Анне Вульф. Пушкин изобразил её в полный рост, задумчиво глядящей на дорогу, рядом с полосатым верстовым столбом и отметкой «235» – сто9⌂лько верст разделяли Москву и тверское сельцо Малинники.

Под исполненным пером рисунком Пушкин надписал и тотчас густо зачеркнул: «je vous attends à M (?)», что в переводе с французского – «я жду вас в М(?)». Не из Малинников ли слышался поэту тот немой призыв?! Любовная нить, связующая поэта с барышней Анной Вульф, столь непрочная и эфемерная, продолжает виться…

Как-то вдруг, в одночасье московская жизнь и вместе с ней общество милых «пресненских харит» наскучили поэту. И вот уже дорожный возок исправно «отсчитывает» рвы и колеи знакомых тверских просёлков.

Анна Вульф. Рисунок А.С. Пушкина.

Из альбома Елизаветы Ушаковой. 1829 г.

Достигнув сельца Павловского, Пушкин попадает в объятия добрейшего Павла Ивановича Вульфа, хозяина усадьбы. Приветствует его и хозяйка, «гамбургская красавица» Фредерика Ивановна, Фриценька, – её, как желанный трофей, муж-победитель привёз из немецкого похода.

И почти сразу по приезде (известен день – среда 16 октября) поэт наносит визит в Малинники, где застает одинокую Анну Вульф: она, бедная, страдает флюсом и не может радоваться жизни, ехать с сестрами в Старицу взглянуть на «новых уланов». Вместе они сочиняют письмо Алексею Вульфу, приятелю поэта, где Пушкин игриво объясняет причину внезапного приезда: «Проезжая из Арзрума в Петербург, я своротил вправо и прибыл в Старицкий уезд для сбора некоторых недоимок. Как жаль, любезный Ловлас Николаевич, что мы здесь не встретились! то-то побесили б мы баронов и простых дворян!» И далее живо и весело описывает нравы обитателей Вульфовых усадеб.

«День чудесный»

Среди деревенских забав, удовольствий и трудов летит время, вот уже и ноябрь, близится воскресенье. День рождения пушкинского шедевра! Эту дату – «3 ноября» – Пушкин выводит под первыми строфами «Зимнего утра».

Но почему дано такое название? Поэт всегда точен в словах, событиях, деталях – ведь на календаре всего лишь начало ноября. Верно, по некоему капризу природы зима в тверском краю в тот год выдалась необычайно ранней, выпал снег и ударили первые морозцы.

Другая странность. Вот, обращаясь к любимой, поэт предлагает запрячь в санки «кобылку бурую». И тут же в следующих строках – новый призыв: предаться бегу «нетерпеливого коня»?! Да не мог же Пушкин допустить столь явную несуразицу!

Обратимся к черновикам. Там всё в соответствии: не кобылку, а «коня черкасского» изначально до́лжно было запрячь в сани. Не показался ли породистый скакун поэту слишком вычурным для простой деревенской прогулки?

И главное, почему это гениальное творение не относят к любовной пушкинской лирике? «Зимнее утро», так повелось, включено в школьные учебники как чудесные стихи о природе. А ведь они – о любви, и отнюдь не платонической!

Самый животрепещущий вопрос: кто она, безымянная красавица, кою поэт призывает то открыть «сомкнуты негой взоры», то промчаться с ним в санях по первому снегу? И почему имя той женщины, разделившей ночь любви с Пушкиным, не вызвало доселе интереса у целой армии пушкинистов?!

Ответ прост: никто уже за давностью и неимением малейших зацепок не сможет назвать то имя! Но попробуем отважиться на поиски безвестной счастливицы и восстановить ход тех промелькнувших дней…

Силуэты сестёр: Анны и Евпраксии (Зизи) Вульф.

Неизвестный художник. 1820-е гг.

Кто из старицких красавиц мог осмелиться на подобное? Невозможно и помыслить – все барышни: и хорошенькая Катенька Вельяшева, и томная Нетти, и Машенька Борисова, «цветок в пустыне, соловей в дичи лесной, перла в море», – под присмотром строгих маменек и тётушек! И только над влюблённой Анной Вульф в тот день нет надзора – она грустит и ждёт в своём доме.

 
Сияет озаренным светом
Наш дом
 

«Наш дом» – трижды упоминается в черновиках. Но в беловую рукопись эти строчки не вошли. Дом в Малинниках…

Деревянный усадебный особняк, окруженный парком, спускающимся к берегу Тьмы. Для поэта всегда отводилась в нём комната. «Старый помещичий одноэтажный дом времен Пушкина отлично сохранился, – свидетельствовал в 1899 году тверской краевед И.А. Иванов, – он выстроен из корабельного леса. Посредине широкое, открытое крыльцо поддерживается колоннами из толстых сосновых брёвен, комнаты низкие, глубокие и мрачные; кое-где остались еще потолки с матицами; окна небольшие, и их мало… мебель старинная красного дерева, кресла жёсткие, неудобные, с закругленными цельными деревянными спинками; на стенах висят два-три зеркала в старинных красивых рамах красного дерева».

Достоянием дома, его тёплым «сердцем» была старая большая печь.

 
Вся комната янтарным блеском
Озарена. Весёлым треском
Трещит затопленная печь.
Приятно думать у лежанки.
 

Полузабытая ныне лежанка. Как толкует Даль, лежанка – это «припечек, длинный и низкий выступ из печи, с оборотами, на которых лежат и греются».

Принято считать: «Зимнее утро», как и «Зима. Что делать нам в деревне?», стихи, явившиеся на свет днём ранее, написаны в сельце Павловском Старицкого уезда Тверской губернии. Так ли это? Почему бы не предположить (что столь естественно): Пушкин на денек отъехал от добрейшего Павла Ивановича и его Фриценьки. Ведь Малинники, где ждёт не дождётся его страстная обожательница Анна, всего-то в двух верстах!

Утешить и утешиться. Как это по-донжуански! Вспомним, что легендарный испанский искуситель не только обольщал женщин, но и утешал их своей любовью.

Пушкин не указал «место рождения» стихов: обозначить «Малинники» – всё равно что нанести удар по репутации бедной влюблённой Анны.

…«Звездою севера явись», а в черновиках – «другой Авророю явись» – вот слова, что должны пробудить спящую красавицу. Вряд ли это некий воображаемый образ, слишком реалистично выписана обстановка сельского жилища, где обитает нежная дева, жизненны и точны детали.

Но Анна Вульф в красавицах не числилась. Более того, Пушкин имел обыкновение подтрунивать над её внешностью. Как тут не вспомнить строки из его письма: «Носите короткие платья, потому что у вас хорошенькие ножки, и не взбивайте волосы на височках, хотя бы это и было модно, так как у вас, к несчастью, круглое лицо». Как обидно было читать Анне эти «дружеские» советы! Ведь следом шло бурное объяснение в любви-нелюбви обворожительной кузине Анне Керн…

Но Аннета – как называли её близкие да и сам поэт – умела ждать и любить. Преданно, мучительно. Надеясь и не надеясь. Оттого она – почти всегда печальная.

И брат Алексей записывал в дневнике: «Сестра грустит, бедная, кажется, её дела идут к худому концу: это грустно и не знаю, чем помочь, будет только хуже».

Ему жаль вечно печальной сестры. Что же предпринять? Сделать внушение Пушкину? Просить, угрожать, взывать к его душе?! Всё пустое. Ему-то, знатоку «науки страсти нежной», истинному «магистру разврата», известно лучше других: и друга потеряешь, и сестре навредишь….

Печальная! Вот кодовое слово, тайный шифр стиха!

 
И ты печальная сидела —
И ты печальная глядела
Печально ты сидела
 

Настало утро, чудесное ноябрьское утро. Счастливейшее в жизни Анны Вульф! Вместе с Пушкиным… Ей так не хочется просыпаться от волшебного сна, открывать полные чувственной неги глаза.

«Красавица» не капризничает, она бессловесна, она согласна со всем, чего бы ни пожелал любимый. Запрячь кобылку, – слуге велено запрягать, кататься в санях – значит кататься! И там лишь, где мило сердцу поэта. Правда, в черновике осталась строчка, для неё утешительная: «Где мы гуляли…» Но Анне не дано было её прочесть.

Как странно, в стихах всё в противостоянии: солнце – мороз, кобылка – конь, красавица – некрасавица (в жизненном подтексте). Между этими полюсами и пробегает Божья искра!

В воспоминаниях другой Анны, Анны Керн, есть удивительные строки: «Прочитав в Одессе романс Дельвига “Прекрасный день, счастливый день, и солнце и любовь…”, в котором так много ясности и счастия, он (Пушкин) говорил, что прочувствовал вполне это младенческое излияние поэтической души Дельвига…»

Какая необычная перекличка: «Мороз и солнце» – «солнце и любовь»; «День чудесный» – «Прекрасный день»! Запавшие в душу строчки друга, явившиеся в южном приморском городе, аукнулись в заснеженном тверском сельце.

Жаль, но это так: «Зимнее утро» отнюдь не любовная лирика. Да, есть в рукописи – и в беловом варианте, и в черновом – обращения к безымянной подруге: «ангел мой», «мой нежный друг», «друг прелестный». Но не слышно в них биения бешеного сердца и тока горячей крови! Да, была близость, но без упоения, без страсти, без любви…

Трудно не согласиться с одним из маститых пушкинистов старой школы, полагавшим, что Пушкина «занимала откровенная влюблённость в него Анны Николаевны, ибо от мужских побед он никогда не отказывался».

Поэт верен себе: призывы к красавице бестемпераментны, не более как любезности. И не она – героиня стихов, а – лазоревые небеса, искрящаяся подо льдом река, серебряная в инее ель, само свежее морозное утро – во имя их вылились из-под пера эти строки!

Знатные «недоимки» для отечественной поэзии собрал Пушкин в Вульфовых поместьях!

То был поистине звёздный час и для «тверской Авроры»! Пушкин сравнил Анну с богиней утренней зари, от коей произошли все звёзды на небосводе и все земные ветры: от северного Борея до ласкового Зефира. Крылатая Аврора, с венцом из сияющих лучей, восседала на колеснице, запряжённой крылатыми скакунами.