Красавицы

Чехов для меня – главная святыня классической литературы. Думаю, у него нет произведений, которых я не читала, и очень многое перечитано не раз. Должна признаться, хотя сейчас найдётся очень много людей, желающих кинуть в меня что-нибудь тухлое, что совсем не люблю его драматургию. НО! Я обожаю его рассказы настолько, что каждый раз и в каждом из них вижу что-то новое, что раньше ускользнуло от моего внимания. Так и в этот раз: в заглавном рассказе для меня была открытием фраза, вернее, мысль юного гимназиста о ненависти к мухам, в то время как он про себя рассуждает о недолговечности и ненужности красоты. В рассказе «Княгиня» как в первый раз увидела историю, как «благотворительница» желала кормить из соски деток, чьи матери работают в поле, но ни одного не нашла – они были в поле с матерями. Точнейшие слова и точнейшие чувства – вот фирменный чеховский стиль. Сюжет может забыться, но ощущение обречённости его слишком тонких, интеллигентных и порядочных героев остаётся. И как чертовски это актуально до сих пор…

В позапрошлом веке ещё не были придуманы конкурсы красоты, поэтому красавиц можно было встретить абсолютно случайно, неожиданно. От того подобные встречи производили настолько неизгладимое впечатление, что Антон Павлович вынужден был о них написать целый рассказ. Действительно, до изобретения фотографии нужны были художники, чтобы запечатлеть красоту. А до изобретения кино и видео углядеть красавиц в обычной жизни практически было подобно чуду. От того эмоции и воспоминания о таких событиях передавались из уст в уста, а, если попадались на глаза писателя, он мог с помощью своего таланта донести своё потрясение от прекрасной девушки читателям. У Чехова это получается замечательно.Будучи гимназистом он ехал из дедушкой по югу России. Остановились в большом армянском селе Бахчи-Салах. Там-то у богатого армянина он и увидел его дочку Машу, девушку 16 лет. «Я увидел обворожительные черты прекраснейшего из лиц, какие когда-либо встречались мне наяву и чудились во сне. Передо мною стояла красавица, и я понял это с первого взгляда, как понимаю молнию». Наш современник просто сфотографировал бы девушку на смартфон, а Чехову, чтобы объяснить читателям её красоту приходится прибегать к иносказанию – «Иногда бывает, что облака в беспорядке толпятся на горизонте и солнце, прячась за них, красит их и небо во всевозможные цвета: в багряный, оранжевый, золотой, лиловый, грязно-розовый; одно облачко похоже на монаха, другое на рыбу, третье на турка в чалме. Зарево охватило треть неба, блестит в церковном кресте и в стеклах господского дома, отсвечивает в реке и в лужах, дрожит на деревьях; далеко-далеко на фоне зари летит куда-то ночевать стая диких уток… И подпасок, гонящий коров, и землемер, едущий в бричке через плотину, и гуляющие господа – все глядят на закат и все до одного находят, что он страшно красив, но никто не знает и не скажет, в чем тут красота». Конечно, Антон Павлович приводит и описание самой красавицы – «Красоту армяночки художник назвал бы классической и строгой. Это была именно та красота, созерцание которой, бог весть откуда, вселяет в вас уверенность, что вы видите черты правильные, что волосы, глаза, нос, рот, шея, грудь и все движения молодого тела слились вместе в один цельный, гармонический аккорд, в котором природа не ошиблась ни на одну малейшую черту; вам кажется почему-то, что у идеально красивой женщины должен быть именно такой нос, как у Маши, прямой и с небольшой горбинкой, такие большие темные глаза, такие же длинные ресницы, такой же томный взгляд, что ее черные кудрявые волосы и брови так же идут к нежному белому цвету лба и щек, как зеленый камыш к тихой речке; белая шея Маши и ее молодая грудь слабо развиты, но чтобы суметь изваять их, вам кажется, нужно обладать громадным творческим талантом». Вот видите, чтобы увековечить эту красоту понадобились бы или скульптор, или художник. Интересно, что сам Антон Павлович говорит о своих ощущениях от встречи с красивой девушкой довольно необычно – «Ощущал я красоту как-то странно. Не желания, не восторг и не наслаждение возбуждала во мне Маша, а тяжелую, хотя и приятную, грусть. Эта грусть была неопределенная, смутная, как сон. Почему-то мне было жаль и себя, и дедушки, и армянина, и самой армяночки, и было во мне такое чувство, как будто мы все четверо потеряли что-то важное и нужное для жизни, чего уж больше никогда не найдем». От чего такие странные эмоции?… Писатель продолжил описывать свои чувства не в восторженном ключе от созерцания чего-то прелестного и великолепного, а совсем в другом грустно-меланхолическом плане – «И чем чаще она со своей красотой мелькала у меня перед глазами, тем сильнее становилась моя грусть. Мне было жаль и себя, и ее, и хохла, грустно провожавшего ее взглядом всякий раз, когда она сквозь облако пыли бегала к арбам. Была ли это у меня зависть к ее красоте, или я жалел, что эта девочка не моя и никогда не будет моею и что я для нее чужой, или смутно чувствовал я, что ее редкая красота случайна, не нужна и, как всё на земле, не долговечна, или, быть может, моя грусть была тем особенным чувством, которое возбуждается в человеке созерцанием настоящей красоты, бог знает!» Мне кажется, довольно трагическим это ощущение недолговечности увиденного чудного великолепия. Возможно, сам характер писателя передавал философскую грусть от невозможности продлить очарование.Столь редкие встречи с подлинными красавицами побудили Антона Павловича рассказать и о второй встрече, когда, будучи студентом, ехал по железной дороге на юг. На одной из станций увидел молодую девушку, возможно дочь или сестру начальнику станции. «Девушка была замечательная красавица, и в этом не сомневались ни я и ни те, кто вместе со мной смотрел на нее. Если, как принято, описывать ее наружность по частям, то действительно прекрасного у нее были одни только белокурые, волнистые, густые волосы, распущенные и перевязанные на голове черной ленточкой, всё же остальное было или неправильно, или же очень обыкновенно. От особой ли манеры кокетничать или от близорукости, глаза ее были прищурены, нос был нерешительно вздернут, рот мал, профиль слабо и вяло очерчен, плечи узки не по летам, но тем не менее девушка производила впечатление настоящей красавицы, и, глядя на нее, я мог убедиться, что русскому лицу для того, чтобы казаться прекрасным, нет надобности в строгой правильности черт, мало того, даже если бы девушке вместо ее вздернутого носа поставили другой, правильный и пластически непогрешимый, как у армяночки, то, кажется, от этого лицо ее утеряло бы всю свою прелесть». И опять Чехов описывает в наблюдающих за красивой девушкой мужчинах эти грустные ощущения от невозможности обладания этой красотой, что не дано в обычной жизни продлить очарование и созерцание встреченной на мгновение Афродиты.Фраза – «Жить среди поля под одной крышей с этим воздушным созданием и не влюбиться – выше сил человеческих. А какое, мой друг, несчастие, какая насмешка, быть сутулым, лохматым, сереньким, порядочным и неглупым, и влюбиться в эту хорошенькую и глупенькую девочку, которая на вас ноль внимания!»Прочитано в рамках марафона «Все рассказы Чехова» # 234

Этот рассказ – самое удивительное, самое проникновенное из всего, что я читал о женской красоте. Или о красоте вообще в контексте красоты женской.Поэзия (неважно – в стихах или прозе) проникает в суть вещей и явлений, открывая восприятию невидимое – сердцевину видимого. Чехов, будучи поэтом в высшем понимании этого слова, входит в сферы столь тонкие, столь невесомые, что и человеческий язык на их пороге осыпается выцветший, оставляя путешественника немым и растерянным.Трудно подобрать адекватное вступление для разговора о «Красавицах», поэтому буду тыкаться то с одной стороны, то с другой – авось, закрутится. Так что заранее приношу извинения за некоторую сумбурность и всякое такое.Дальше…По тексту АП особое внимание уделяет теме неопределимости красоты:"все глядят на закат и все до одного находят, что он страшно красив, но никто не знает и не скажет, в чем тут красота".И в этом, кстати, есть нечто очень глубокое, так как «определить» значит «опредЕлить», т.е. положить какой-то предел. Но какой же может быть предел у истинной красоты? Но даже если отвлечься от теорий словообразования, тут есть, над чем ахнуть.Потому что подавляющее большинство граждан все-таки сходу скажут, в чем же именно здесь или там – красота.– В гармонии, разумеется. -_-Но что же это за объяснение, если при попытке пояснить, а что же из себя представляет гармония в контексте красоты, начинается путаница и хождение по кругу? Хождение, в результате которого получается схема «Это красиво, потому что не вызывает отторжения». Ну, сами понимаете – поди обрисуй четко категории, по которым внутренний акселерометр измеряет гармонию. Правильные черты – гармония. Неправильные черты – гармония. Пробуешь выстроить классификацию и натыкаешься на стену – а можешь ли ты вообще представить себе законы, которым подчиняются подобные материи? Кто знает, быть может, там яблоки падают вверх, а время идет вспять?Идем далее. Очень показательно сравнение женской красоты с красотой природы – это выводит за рамки обсуждения половой вопрос и поднимает планку самого обсуждения на необозримую высоту, делая рассказ всеобъемлющим. Ибо речь теперь не только о женской красоте, но – по аналогии – о красоте вообще, намек на что можем предположить в словах об «особенном чувстве, которое возбуждается в человеке созерцанием настоящей красоты».Посмотрите, как действует это поразительное явление – в какой-то момент созерцатель растворяется в ощущении красоты и «забывает о себе самом». Этот фрагмент может быть расценен как нивелирование возможных «корыстных» причин непонятной грусти – «зависти к ее красоте» и сожаления, «что эта девочка не моя и никогда не будет моею и что я для нее чужой».Вообще при упоминании автором грусти при виде красоты, мне сразу вспоминается предание о том, что душа, прежде чем попадет в этот мир, созерцает мир _тот_, а потом всю жизнь тоскует по забытому великолепию неизъяснимой и странной тоской. Как у Достоевского в «Сне…»:"Я часто говорил им, что я все это давно уже прежде предчувствовал, что вся эта радость и слава сказывалась мне еще на нашей земле зовущею тоскою, доходившею подчас до нестерпимой скорби; что я предчувствовал всех их и славу их в снах моего сердца и в мечтах ума моего, что я часто не мог смотреть, на земле нашей, на заходящее солнце без слез…"Но как правило о тоске при созерцании красоты говорят применительно к красоте природы. Чехов же описывает нечто подобное при виде красоты человека. Почему обычно разделяют два этих предмета? Не потому ли, что мы, полухнау, не в состоянии смотреть на красоту представителя другого пола свободно от тления низменных страстей, отравляющих восприятие? Так или иначе, гениальный Чехонте, как мне кажется, хотя бы краешком сознания смотрел на красоту женщины, как на красоту вообще, и если это так, то вот вам еще одно подтверждение его гениальности.Поначалу я был несколько обескуражен загадкой с жалостью:"Почему-то мне было жаль и себя, и дедушки, и армянина, и самой армяночки, и было во мне такое чувство, как будто мы все четверо потеряли что-то важное и нужное для жизни, чего уж больше никогда не найдем [на эти слова следует посмотреть через призму написанного выше, кстати]"."Мне было жаль и себя, и ее, и хохла, грустно провожавшего ее взглядом всякий раз, когда она сквозь облако половы бегала к арбам"."…быть может, ему, как и мне, было безотчетно жаль и красавицы, и себя, и меня, и всех пассажиров, которые вяло и нехотя брели к своим вагонам".Странно здесь не ощущение жалости как таковое, странна жалость к самим красавицам. Но потом мне пришла в голову занятная мысль. Могу ошибаться, но, кажется, жалостью к самим обладательницам красоты, Чехов как бы разделяет их и их красоту, вводя их самих в ряд окружающих – себя, дедушки, армянина, пассажиров etc – а красоту как бы вынося в отдельную, самостоятельную категорию. И здесь тоже, видится мне, есть о чем поразмыслить.☕☕☕Это был кофе-брэйк. Я понимаю, что разошелся не на шутку, потому дальше обозначу краткие тезисы – и баста. Тем паче, что далее речь пойдет о нескольких интересных деталях, на которые, как по мне, следует обратить особое внимание при чтении."Солнце пекло мне и в голову, и в грудь, и в спину, но я не замечал этого и только чувствовал, как сзади меня в сенях и в комнатах стучали по дощатому полу босые ноги". Ощущение красоты _буквально_ выдергивает из этого мира, обнуляет его воздействие. Вижу в этом еще один повод говорить о неотмирности, надмирности красоты, ее высшем происхождении.Машя «исчезла в темной двери и вместо ее на пороге показалась старая, сгорбленная армянка с красным лицом и в зеленых шароварах». В контексте разговоров о мимолетности и скоротечности – сами понимаете. Завесу тайны над законами, по которым формируется гармония, приоткрывает нам следующая фраза: «Весь секрет и волшебство ее красоты заключались именно в этих мелких, бесконечно изящных движениях, в улыбке, в игре лица, в быстрых взглядах на нас, в сочетании тонкой грации этих движений с молодостью, свежестью, с чистотою души, звучавшею в смехе и в голосе, и с тою слабостью, которую мы так любим в детях, в птицах, в молодых оленях, в молодых деревьях»; и нас особенно интересует пункт «чистота души», которую автор прозревает через смех и голос красавицы. Получается, своими корнями красота так или иначе уходит в сферы душевно-духовные. Да, говоря о Маше, автор не говорит о чистоте души. Но не говорит и о ее нечистоте. А кроме того мы действительно наблюдаем два разных выражения красоты – красоты, простите, статичной, канонической, не требующей дополнительного раскрытия, и красоты динамической, раскрывающейся в совокупности изменений и движения. Есть над чем подумать, в общем. Я уже плыву, если честно, а потому ставлю напротив этого пункта галочку-напоминание и перехожу к следующему, на сегодня заключительному.Обе встречи с настоящей, чистой красотой, пронзающей душу, происходят в одном и том же формате – и с Машей, и с красавицей на станции автор сталкивается, так сказать, проездом, находясь в движении. Не Маша приехала и уехала, не дочь/сестра начальника пришла и ушла, а автор встречает их на своем пути и ошеломленный встречей продолжает путь. А красавицы остаются там, позади; они словно бы представляют собой какие-то вечные, недвижимые образы, мимо которых можно пройти, но которые сами мимо не пройдут – они незыблемы и постоянны. То есть пространство для выводов – необозримое; есть смысл занести в блокнот еще одну напоминалку.На этом все. Если вы это дочитали, жму руку вашей вовлеченности.Fin.⚠ P. S. Уже после написания рецензии один мудрый человек указал на деталь, которая выводит рассказ на новый уровень:"…какой-то особый воздух, казалось мне, счастливый и гордый, отделял ее от меня и ревниво заслонял от моих взглядов".Я совершенно не обратил внимания на столь важную вещь. Раскладывать масштабно выводы я сейчас не буду, но вкратце суть в следующем. Увидеть красоту нам мешает гордость, однако красота – такая могучая сила, что в состоянии пробить в стене гордости брешь. Тогда мы «забываем о себе» и отдаемся чистому восприятию прекрасного. Это, кстати, к разговору о низменных страстях, которые мешают смотреть чисто, и о том, как от них избавиться – оставляя за порогом гордость, которая заставляет желать обладания.Если мы протянем цепочку дальше, станет понятной для нас всеобъемлющая жалость, о которой говорит автор. Она может являться не необъяснимым эмоциональным феноменом, а закономерным следствием освобождения от гордыни, которая загораживает от нас других людей. Получается схема: "истинная красота рассеивает гордость, человек отворачивается от себя и кроме чистого восприятия красоты – поворачивается к окружающим его людям и начинает их жалеть. А ведь жалость – это что-то очень близкое к любви. Впрочем, все эти рассуждения (как и многие другие, навеянные рассказом) заслуживают отдельной статьи.