© ЗАО «ЭНАС-КНИГА», 2017
* * *
Часть первая
Глава I. Надя Таирова
Каждое воскресенье тетя Таша надевает свое серое «праздничное», очень ветхое и во многих местах подштопанное платье и отправляется на прием в институт. По дороге, прежде чем сесть в трамвай на Суворовском проспекте, она заходит в знакомую лавку. Фунт шоколада «лом», коробка карамели и пяток апельсинов-корольков (Наденькиных любимых) – вот обычный гостинец, который покупает тетя Таша для Наденьки.
Прием в N-ском институте начинается ровно в час дня, и, когда тетя Таша робко, бочком, входит в двухсветную институтскую залу, там уже стоит обычный воскресный гомон, в точности напоминающий пчелиное жужжание вокруг улья.
Все так же держась сторонки и невольно смущаясь за свой более чем скромный наряд, тетя Таша пробирается в «свой уголок», на скамью между роялем и печкой, и здесь терпеливо дожидается Надю.
Когда-то тетя Таша служила кастеляншей[1] в этом институте, и ее все здесь отлично знают. Знают ее серое старенькое платье, и давно потерявшую фасон бархатную шляпу, и всю ее застенчивую незначительную фигурку с седеющей головой и робкой, словно извиняющейся, улыбкой. Ее привыкли видеть на приеме через каждое воскресенье, поэтому дежурным воспитанницам-«шестушкам» (воспитанницам шестого класса) не приходится спрашивать у тети Таши, кого ей вызвать. Они знают, что маленькая женщина в заношенном сером платье приходит на прием к Наде Таировой, и, сделав наскоро традиционный реверанс перед новой посетительницей, дежурная мчится в пятый класс.
– Таирова, на прием! К вам пришли! – бросает она с порога классной комнаты.
С одной из задних скамеек поднимается высокая, тонкая, как жердочка, девочка лет четырнадцати. Резким движением бросив в ящик стола книгу, в чтение которой только что углублялась, забыв весь мир, она идет к кафедре.
У Нади Таировой миловидное, несколько бледное лицо, на котором застыло скучающее недовольное выражение, и большие, серые навыкат, рассеянные глаза. Если бы не это надутое выражение лица, Надя была бы прехорошенькой. Ни у кого из ее одноклассниц нет таких пышных белокурых волос, такого изящного тонкого носика, такой милой неожиданной улыбки, которая, впрочем, редко появляется на ее недовольном лице. Чаще его выражение не внушает симпатии. Сейчас же, когда девочка, остановившись перед кафедрой, отвешивает реверанс классной даме и тянет усталым голосом: «Разрешите мне, мадемуазель, идти в приемную», – это недовольное личико делается еще более надутым и скучающим.
Наставница, маленькая, замученная жизнью женщина, несколько минут укоризненно смотрит на Надю.
– А вы, Таирова, опять вчера получили единицу за невнимательность на уроке математики и два с минусом за немецкий? – спрашивает она по-французски.
Бледное лицо Нади густо краснеет.
– И в пятницу мне жаловался на вас учитель истории, что вы опять читали на его уроке, – продолжает классная наставница. – Я должна сегодня же переговорить обо всем этом с вашей теткой… На третий год в классе оставаться нельзя. Надо довести до ее сведения ваше нерадение. Ступайте. Я приду позднее, в конце приема, – и кивком головы Варвара Павловна Студенцова, классная дама пятого класса, отпускает девочку.
Красная, как пион, Надя машинально одергивает на себе пелеринку и отправляется в приемную залу, куда, в сущности, ее совсем не тянет.
Опять тетя Таша с ее укорами, нотациями и жалобами. Опять советы-наветы «Студня», опять неприятности… Терпеть не может Надя этих приемных дней. Хорошо еще, если отец не пришел, а то Бог весть чем бы все это кончилось. И зачем только эти приемные дни существуют! То ли бы дело сидеть над книгой, не отрываясь, целый день. О, что за прелесть дала ей вчера Нюта Беляева! Всю ночь в дортуаре[2] и целое утро читала Надя упоительно захватывающую книгу, захлебываясь от восторга и нетерпения узнать, что будет дальше. Что за очарование эта герцогиня Лила! А графиня Аделаида, такая героическая, такая необыкновенная девушка! А молодой герцог Рудольф, не побоявшийся драться на дуэли с тремя противниками сразу!.. Что за жизнь, что за волшебную, сказочную жизнь они ведут!
В воображении Нади мелькают картины прочитанного. Веселая охота… Звуки рога… лай собак… Нарядные полумужские костюмы у дам… Развевающиеся перья беретов… Изящное оружие… Изысканная речь… звонкий смех молодой красавицы герцогини… И вдруг волк, страшный, огромный волк бросается на отважную красавицу… Меткий выстрел, пуля попадает прямо в пасть чудовища, общие поздравления и заздравная чаша, поднятая в честь молодой охотницы. Потом вечер… Роскошно иллюминованный дворец герцога… Тихо плещущие среди таинственного сада фонтаны… Серебристое сияние месяца, заливающее грот и красавицу герцогиню, которая выслушивает признание графа… Какие изысканные слова, какие речи! Все это так ярко переживает Надя в своем воображении, заслонившись сказочными образами от действительной жизни, так живо и ярко! И словно падает с облаков на землю, очутившись перед тетей Ташей, поджидающей племянницу на своем обычном месте.
– Наденька!
Тетя Таша так трогательна сейчас с ее мгновенно просветлевшим лицом и радостной улыбкой, появившейся при виде Нади. Надя – ее любимица. Изо всех детей покойной сестры, которых теперь вот уже восемь лет воспитывает тетя Таша, Надя ей всех дороже и милей. По ее же, теткиному, настоянию Надю отдали в институт на казенный счет. Отдали вопреки желанию отца. Маленький банковский чиновник, обреченный получать всю жизнь пятьдесят рублей жалованья, сын слесаря, с трудом убедивший в свое время отца отдать его в городское училище, Иван Яковлевич Таиров с трудом выбрался в люди, стал грамотным работником. Старшего сына, Сергея, ему удалось определить в гимназию. О Наде же отец имел свое особое мнение, совершенно обратное мнению свояченицы. И поэтому, когда четыре года тому назад Татьяна Петровна пристала к зятю с настойчивыми просьбами отдать Надю в институт, благо она имела на это право как бывшая институтская служащая, Иван Яковлевич долго упорствовал и не сдавался на просьбы.
– Нечего баловать девчонку, – со свойственной ему грубой прямолинейностью отметал он все доводы тети Таши. – Чем она лучше других ребят – Клавдии, Шуры? А те ведь об институте и мечтать не смеют. Не принцесса какая-нибудь, нечего ей из среды своей лезть… Еще заважничает, пожалуй, с разными там аристократками якшаться станет, нос задирать. Не потерплю, отдам в мастерство, как Клавдию, больше толку будет. В профессиональную школу куда-нибудь… А то: ин-сти-тутка! Скажите на милость, важная птица какая!
– Братец! Разрешите! Сами потом благодарить будете! Ведь если наша Надя кончит курс в институте, диплом получит. А с дипломом ей всюду дорога открыта. Классной дамой может быть, учительницей. Наконец, на курсы поступит. Свое учебное заведение откроет, если захочет. И потом ведь платить за нее не надо, братец, за Наденьку, за мою двадцатипятилетнюю службу в стенах института ее даром, на казенный счет, примут. Должны же они мне что-нибудь сделать! Ведь я столько сил и здоровья потеряла, заботясь и денно и нощно о казенном добре. Не мешайте же счастью Нади, братец, разрешите ей поступить в институт!
Тетя Таша просила зятя долго и убедительно. Наконец он сдался. Больше всего повлиял последний аргумент – о возможности дарового учения для дочери. Перспектива платить из своего скромного пятидесятирублевого жалованья в учебное заведение порядком страшила Ивана Яковлевича при наличии и других существенных, жизненно важных вопросов, и поступление Нади на казенный счет несколько успокоило его.
– Смотрите только, чтобы беды изо всего этого не вышло, сестрица, – уже сдаваясь, говорил он свояченице. – Надежду я раскусил давно: ленивая, нерадивая и пустая девчонка. Бог весть какой трухой голову себе набивает. Не на радость обучили вы ее, видно, грамоте. Намедни отнял у нее книжку; несто́ящая книжонка, пустая – говорит, лавочница дала, – о приключениях каких-то, про князей да графов. С десяти-то лет себе голову какой трухой набивает! За уши я ее выдрал за это. Пусть-ка попробует еще. А насчет института, конечно… Лучше бы, понятно, подождать, когда Шурка подрастет; девочка смышленая и восприимчивая, учиться будет хорошо. Шести лет еще не минуло, а грамоту разбирает по кубикам… Что, если бы вместо Нади да ее в институт? А? А что вы на это скажете, сестрица?
Но «сестрица» думала совсем иначе. Кому же, как не Наденьке, этому белокурому ангелу с манерами переодетой принцессы быть воспитанной и образованной барышней наравне с аристократками лучших домов? Конечно, ей, Наде, этой изысканной, изящной девочке, а не мужиковатой Шуре необходимо поступить в привилегированное учебное заведение. И, порешив на этом и заручившись согласием зятя, тетя Таша начала действовать.
Этот разговор происходил четыре года тому назад. Вскоре десятилетнюю Надю отвезли и устроили на казенный счет в N-ский институт. Но почти в первый же год ее поступления опасения Ивана Яковлевича оправдались. Надя училась дурно, застревала в классах на второй год или переходила с переэкзаменовками. Рассеянная, нерадивая, не желающая учиться, она если и не бросала занятий совсем, то только из боязни заслужить справедливый гнев отца, перед которым дети трепетали. Все свое время Надя отдавала чтению, чтению безо всякого разбора глупых бульварных романов, к которым питала слабость с самого раннего возраста. Читала тайком, на уроках, в промежутках между ними, ночью в дортуаре, на прогулках в институтском саду. С поразительной изобретательностью доставала она книги, выменивая их на свою обеденную порцию сладкого, на гостинцы, на картинки и учебные принадлежности. Тетя Таша не раз убеждала девочку прекратить это вредное занятие, советовала ей читать классиков или другие полезные книги, но Надя совсем ее не слушала. Вообще девочка проявляла мало послушания, особенно в последние годы, и Татьяна Петровна переживала далеко не первое разочарование по поводу занятий и поведения своей любимицы. Однако, несмотря ни на что, не переставала любить девочку болезненно сильной любовью.
– Наденька!
Тетя Таша широко раскинула руки и обняла свою любимицу. Потом, отстранив ее от себя, долго вглядывалась в тонкое бледное личико.
– Похудела как будто, Надюша, щечки стали что-то прозрачнее. Да и глазки невеселые. Что с тобой? Случилось что-то? – и добрые глаза тети вглядываются с тревогой в черты девочки.
Надя ежится. Ей неприятны эти слишком бурные, по ее мнению, выражения родственных чувств на глазах у всех посетителей. Вон на них смотрит сейчас генерал Ртищев, с дочерью которого, Наточкой, Надя учится в одном классе. И сама Наточка глядит сюда и как будто усмехается при виде нежной родственной сцены. Вон баронесса Шталь, мать этой насмешницы Даси, тоже направляет в их сторону свой черепаховый лорнет. Наде кажется, что все глядят на них с теткой и удивляются несдержанности и бестактности последней.
А тетя Таша ничего и никого не замечает, решительно никого, кроме своей ненаглядной Наденьки, и говорит, говорит без умолку. Она целую неделю не видела своей любимицы, и теперь ей есть о чем расспросить Надю, есть что ей порассказать. Дома у них уйма новостей. Сереженька еще один урок достал за шесть рублей в месяц. Клавдия от какой-то генеральши очень выгодный заказ получила. А Шуре купили новые сапоги, желтые с помпончиками (цветные на лето выгоднее: к ним пыль не так пристает, как к черным). А у кошки Машки котятки родились, всех раздали, одного только себе оставили – черненький, с белым пятнышком на лбу, такой забавный! Вот приедет Надя на летние каникулы, сама увидит, что за прелесть коташка. Тетя Таша увлекается, как девочка, рассказывая все это. Но мысли Нади далеки от ее рассказов, так же далеки, как и серые рассеянные глаза девочки, не видящие ни тети Таши, ни посетителей и посетительниц институтского приема. И не слышит Надя ни слова из всего того, что ей рассказывает тетка. Какое ей дело, в сущности, до уроков Сергея, до желтеньких ботинок Шурки, до кошки Машки с ее котятами. Все это проза, будни жизни… А она, Надя, рождена для праздника, для сказки, для роскоши и довольства, для той жизни, о которой написано в романах, которые она проглатывает с таким увлечением. О, как хороша та жизнь, про которую пишут в книгах! Жизнь, похожая на волшебную сказку! Все эти графы, герцогини, принцессы; все эти праздники, обеды, рауты, балы, охоты, дуэли… Все эти хитросплетенные интриги, неожиданности и случайности, над которыми так колотится и замирает сердце.
«Ах, кто это такой? Не сам ли герцог Альфред вошел в залу? Он, конечно, он…»
Надя вздрагивает от восторга и неожиданности и долго смотрит на высокого, тонкого юношу, появившегося на пороге приемной. Но тут же падает с неба. Увы! Какой же это герцог? Это только Миша Боярцев, брат ее одноклассницы Лили Боярцевой. Да.
А та высокая дама в трауре, может быть, это графиня Ада после смерти убитого на дуэли жениха-герцога? И опять не то. Опять вместо волшебных грез – скучная проза. Высокая «черная» дама – известная всему институту бывшая здешняя воспитанница, явившаяся на прием к младшей сестренке.
Настроение Нади совсем падает. Она невпопад отвечает на теткины вопросы. В голове уже сверлит новая тревожная мысль: что, если тетя Таша сегодня снова «отличилась» и, чего доброго, опять притащила эти ужасные фунтики шоколада-лома, какой-то мещанской карамели и грошовых апельсинов, от которых сводит рот и набивает оскомину… Ведь нельзя раскрыть пакета при Наточке Ртищевой, Лили Боярцевой, баронессе Шталь, которым родные приносят на прием самые изысканные лакомства, дорогие фрукты, конфеты, торты и которые в тайниках своих душ, конечно, смеются над мещанскими гостинцами Нади. Какой позор! Какая гадость – эта бедность, эти грошовые приношения, все это ничтожество и мещанство!
Надя так глубоко уходит в свои думы, что не замечает приближения Варвары Павловны, и только когда классная дама уже здоровается с тетей Ташей, девочка неожиданно видит ее и вскакивает со скамейки. Густая краска румянца заливает теперь Надино лицо. И в лице самой тети Таши смущение. Мадемуазель Студенцова появляется только в самых исключительных случаях, и эти появления никогда не сулят ничего доброго.
Так и есть. Варвара Павловна садится около тети Таши и начинает рассказывать самые неприятные вещи про ее любимицу.
– Надежда Таирова совсем не учится, не хочет учиться, не готовит уроков. Читает слишком много и в неурочное время. Два раза у нее уже отбирали книжки, и это оказались совсем не отвечающие ее возрасту романы. Этого допускать нельзя. Все учителя жалуются на нее. Все недовольны ею. Она так рассеянна, так невозможно рассеянна и ленива! И из рук вон слаба в успехах. Вчера опять получила двойку с минусом и единицу. А ведь она второгодница, на третий год ее ни под каким видом оставить в классе нельзя. Бесспорно, ей грозит исключение, если она не возьмет себя в руки и не подтянется во время экзаменов. Казна не намерена платить за нерадивых учениц, тем более что на их места есть столько прилежных, жаждущих учиться. Конечно, вас, Татьяна Петровна, все здесь знают, помня вашу беспорочную службу, но тем не менее, нельзя же делать исключения, согласитесь сами, во вред делу…
И долго-долго еще говорит на эту тему Варвара Павловна.
Безмолвно, с растерянным выражением лица, с яркими пятнами от волнения на щеках, слушает ее тетя Таша. Добрые серые глаза с мольбой устремлены в суровое лицо классной дамы.
И сама Надя как будто на этот раз смущена. Ей кажется, что все на нее смотрят, что весь «прием» догадывается о том, что говорит классная дама. О, как искренне хочется ей провалиться сейчас сквозь землю! Как стыдно Наде, как мучительно стыдно сейчас!
Спасительный звонок, возвещающий о конце приема, внезапно прекращает эту пытку. Вздох облегчения вырывается из груди девочки. Классная дама уходит. Тетя Таша, взволнованная, красная, встает со своего места, берет обе Надины руки в свои и смотрит на девочку испуганным, полным укора и слез взглядом.
– Наденька, как же это так, родная? – шепчет она растерянно, – что же это такое будет у нас? Подтянись хоть на время экзаменов, Надя. Брось свои книжки, брось вздорные мысли. Ведь, не дай Бог, исключат, – куда ты денешься? Папаша рассердится, в ремесло отдаст. Ах, мыслимо ли это! Ты – моя Надя, нежная, хрупкая и вдруг – портниха! Ведь убить тебя может тяжелый труд! Так постарайся же, Наденька, как-нибудь, – и голос маленькой женщины звенит слезами.
Надя сконфужена, смущена. А белокурую головку сверлит одна и та же мысль: «Скорее бы кончилось это неприятное прощание, скорее бы уходила тетка домой».
Слава Богу, конец. Поцеловала, перекрестила и спешит к дверям залы. Теперь можно идти в класс, забиться там в излюбленный уголок за доской и грезить до обеда, грезить над раскрытой страницей без конца, без конца…
Глава II. Как аукнется, так и откликнется
Что за роскошный, чарующий уголок между густо разросшимися кустами сирени отыскала себе Надя в большом институтском саду! Сюда никто не заглянет. Заросли кустов так плотны, что сквозь зеленую живую стену при всем желании нельзя рассмотреть тонкую фигурку в камлотовом[3] платье, в белой пелеринке и переднике. Да никому и в голову не придет смотреть, кто притаился здесь в зеленой чаще. Завтра у пятого класса экзамен по истории, и «свои», пятиклассницы, заняты усердной к нему подготовкой. Семь экзаменов уже прошли, остается восьмой, последний и самый страшный. Михаил Михайлович Звонковский, преподаватель русской и общей истории, справедлив, но строг и требует знания своего предмета, как говорится, «на зубок». Поэтому к его экзамену воспитанницы готовятся с особенным усердием, зная, что здесь о поблажках и снисхождении не может быть и речи и что «Мишенька» режет безжалостно, невзирая ни на что.
Вот почему сейчас самым добросовестным образом учатся в классе, учатся по ночам в дортуаре, учатся в саду.
Май в этом году стоит удивительный. Небо лазурно и прозрачно, словно на юге. Белые гряды облаков красиво и медлительно-важно плывут на фоне бирюзы. Солнце играет, шутит, смеется, выглядывая из своего ажурного дворца. Зеленые побеги так бархатисты и свежи по-весеннему. А на гибких ветвях сирени повисли лиловые и белые гроздья одуряюще вкусно пахнущих цветов.
Надя лежит, растянувшись во весь рост на молодой зеленой мураве, собрав передник жгутиком, чтобы не запачкать случайно зеленью, и обернув его вокруг талии. Белую пелеринку она сбросила с плеч и повесила на ветку куста. В правой руке у нее лиловая кисть сирени, в левой – учебник русской истории; другой, по всеобщей, брошен на траву. Но глаза девочки устремлены не в книгу, и мысли Нади дальше, чем когда-либо, от экзаменов, занятий, отметок и всей прочей институтской «прозы», как она называет действительную жизнь. Глаза устремлены в зеленые заросли кустов, в самую чащу, и Надя забывает в эти минуты весь мир, забывает предыдущие неудачные экзамены, забывает провал по арифметике, переэкзаменовку по немецкому и по русскому. Забывает и слова начальницы, строгой, сдержанной, всегда ровной в обращении со всеми воспитанницами баронессы X. после неудачнейшего Надиного ответа во время экзамена по русскому языку, отмеченного получением девочкой злосчастной двойки: «Тебе будут три переэкзаменовки, Таирова, но только в том случае, если ты выдержишь экзамен по истории. Иначе, не взыщи, твоей тете придется взять тебя из нашего учебного заведения. Смотри же, готовься к истории особенно прилежно, твое положение весьма серьезно, помни об этом хорошенько».
К чести Нади надо сказать, эти слова смутили девочку. Но, однако же, ненадолго….
Дня за три до решительного экзамена она увидела на постели дортуарной девушки Маши небольшую затрепанную книжонку и в какой-нибудь час одолела ее. Такой книжки ей еще не приходилось читать. Все, прочитанное ею прежде, померкло перед этим сказочным, захватывающим романом, где описывалась жизнь какой-то красавицы-принцессы, похожая на волшебную сказку, полная превратностей судьбы и самых изумительных случайностей, – словом, та самая жизнь, о которой так сладко грезила в своих мечтах Надя.
И сейчас она все еще находится под впечатлением прочитанного. И грезит наяву.
Вот раздвигаются кусты сирени, и из зеленых зарослей появляется высокая стройная фигура девушки. На ней бархатный берет с плюмажем[4] и дорогой наряд, приспособленный для верховой езды. У красных каблучков – серебряные шпоры. На тонких аристократических руках – перчатки; в одной руке она держит хлыст с серебряной рукояткой. А лицо ее знакомо, ах как знакомо Наде… Белокурые волосы выбиваются из-под берета. Серые глаза радостно щурятся. Счастливая улыбка не сходит с капризных губ.
Да ведь это она сама, Надя: ее лицо, ее манеры, хотя на ней и надет этот роскошный костюм, изменивший девочку до неузнаваемости. Этот костюм говорит за то, что она только что примчалась с турнира, данного в честь дочери королем-отцом. На турнире храбрейшие рыцари прославляли в бою ее имя, имя принцессы Изольды. А вечером будет бал, на котором она встретит нынешнего победителя турнира. Она оставила ему свой первый гавот[5], она будет танцевать с ним весь вечер, она знает, что скоро он станет ее мужем, что герольды[6] отца уже ездят по столице и извещают народ о ее помолвке с герцогом-победителем. Впереди ее ждет безграничное счастье.
Но что это? Почему вдруг померкли серые глаза принцессы? Кто это ползет там в кустах? Змея? Тигр? О, нет, нет! Кто этот темный, грубый человек со зловещей улыбкой? О, это он, злодей Раймунд, когда-то изгнанный королем-отцом из их королевства за тяжкую провинность и теперь жаждущий мщения. Его мысли темнее его лица, он весь горит желанием отомстить королю и его дочери за свое изгнание. Какой коварный план он замыслил теперь: похитить принцессу, увезти в свой замок и жениться на ней помимо ее воли! Это он, злодей и преступник, крадется в кустах, ползет, припадая к земле, как разбойник, как ночной тать[7]… Еще минута – и девушка в бархатном берете очутится в его руках.
– Ах!
Лицо Нади, не принцессы Нади-Изольды, а настоящей скромной институтской Нади мгновенно заливается румянцем от неожиданности и испуга. Какой ужас! Вместо белокурой принцессы и страшного «мстителя» среди зелени кустов появляется Варвара Павловна Студенцова.
– А вы опять размечтались, Таирова, опять не учитесь? – звучит знакомый Наде (о, какой знакомый!) голос. – Должно быть, хотите, чтобы вас исключили из института? Ну, что ж, до этого уж недалеко. Ваше желание, конечно, будет удовлетворено. Искренне жаль вашу достойную, уважаемую тетушку. Искренне сочувствую ей… Иметь в доме такую лентяйку! И, потом, что это у вас за поза? Лежать на земле, когда есть скамейка… И зачем вы смяли передник? Зачем сбросили пелеринку? Какое вы имеете право так небрежно относиться к казенному имуществу?
Варвара Павловна смотрит в лицо Нади недовольным, суровым взглядом. Краска негодования заливает ее лицо.
Сконфуженная, пристыженная девочка поднимается с травы. Ее передник действительно смят, волосы растрепаны, пелеринка висит на ветке. А на лице застыла смущенная улыбка. Эта несчастная улыбка дает новый повод к негодованию классной наставницы.
– Как вы смеете смеяться, когда вам делают выговор? За этот смех вы будете наказаны.
И так как Надя все еще в смущении молчит, Варвара Павловна берет ее за руку и выводит на дорожку.
– Ступайте в класс, садитесь на свое место и извольте серьезно заниматься. Я вижу, что в саду вы совсем не можете учиться.
* * *
Ночь… Окна дортуара, несмотря на строгий запрет начальства, открыты настежь. Нестерпимо душна майская ночь. Сиреневые деревья под окнами пахнут одуряюще сильно… Какой пряный, вяжущий аромат!
В дортуаре, несмотря на позднее ночное время, кипит жизнь. Благодаря белой северной ночи мая здесь светло, как днем. Пятиклассницы небольшими группами расположились у окон и усердно затверживают имена, названия и года по учебникам истории.
Особенно года, хронологию. «Мишенька» исключительно требователен и строг в ее отношении. Беда перепутать у него лета царствования того или другого царя или же периоды войн и событий. Особенно взыскателен он почему-то ко всему, что касается Греции в общем и Пунических войн в частности. Ох уж эти Пунические войны! К ним Михаил Михайлович чувствует какое-то исключительное, ничем не объяснимое тяготение и чуть ли не каждую воспитанницу спрашивает на экзамене о той или другой Пунической войне.
Наточка Ртищева, «генеральша», как ее называют в классе, клюет вздернутым носиком над учебником истории у себя в «промежутке», то есть в узеньком проходе между своей кроватью и кроватью соседки. Зажав уши, чтобы не слышать жужжание подруг, шепотом лепечущих пройденное, Наточка изрекает, как пифия[8] с треножника, раскачиваясь из стороны в сторону на своей табуретке, даты за датами, имена за именами.
Где-то неподалеку в коридоре пробило три. Скоро утро. А она еще семи билетов не знает из сорока. Какой ужас! Неужели провал? С нескрываемой завистью оглядывается Наточка на тех счастливиц, которые повторили уже всю программу на завтра, пользуются сейчас вполне заслуженным отдыхом и, уж конечно, проснутся с бодрым сердцем и свежей головой. Счастливая эта Лилька Боярцева, – вызубрила все билеты и теперь храпит, раскрыв с блаженным выражением свой пухлый рот. А вон Дася Шталь встает, потягиваясь, с пола, на котором сидела поверх теплого пледа, и идет, сладко позевывая, ложиться в постель.
– Все билеты прошла? – завистливо спрашивает Наточка.
– Все, конечно, – радостно бросает Дася.
И опять в сердце бедной Наточки вздрагивает завистливое чувство.
– Mesdames, кто знает про битву в Фермопильском ущелье и может рассказать? – неожиданно раздается чей-то громкий шепот.
Это Саша Гурвина. Она считается одной из слабых учениц.
– Вот святая наивность! Спроси у учебника, он лучше всех знает, – отвечает кто-то из зубрящих, в то время как другие продолжают священнодействовать, не отрываясь от книги.
– Не могу: страницы нет. Как раз вырвана на этом месте страница, – жалобным голосом стонет Саша.
– Бедняжка, ступай сюда. Я тоже сейчас на Греции… Будем каждая про себя читать по одной книге. Только чур, уговор дороже денег, не жужжи, а одними глазами читай, без шепота.
– Хорошо, душка моя, хорошо, не буду! Спасибо… – и босые ножки Саши замелькали по направлению к Мане Златомиримовой, самой отъявленной «зубрилке», на институтском языке, очень комфортабельно устроившейся на подоконнике огромного дортуарного окна. Теперь вместо одной закутанной в теплый платок детской фигурки на окне выросли две. Книжка лежит на коленях Мани. Она хозяйка и не хочет стеснять себя. Гостья же только бочком заглядывает в раскрытую страницу.
А короткая весенняя ночь уже выводит на далеком небе первые предрассветные узоры.
Надя Таирова, притаившаяся на другом дортуарном окне с учебником на коленях, с удивлением замечает розовую полоску зари, опоясавшую небо. Боже, как скоро промчалась эта ночь! Все казалось, что до утра еще далеко. А как прекрасны были сегодня ее ночные грезы! Какое дивное настроение создавал этот бледный, призрачный свет. Как остро переживались в воспоминаниях картины и образы прочитанного. Действительность с ее скучной прозой отошла далеко-далеко, и девочке в эту ночь кажется снова, что не Надя она, не Надежда Таирова, воспитанница пятого класса N-ского института, которой суждено завтра держать последний, решительный экзамен, а принцесса, пленница какого-то таинственно заколдованного замка, пленница злого чародея-чудовища, который держит ее за семью затворами в высокой башне. А там, внизу, герои-рыцари осаждают замок, пытаясь освободить принцессу из плена… Но высока, неприступна башня, крепки затворы замка, далеко им до терема пленницы. Сам колдун о семидесяти драконовых головах стережет вход в башню, не дает освободителям проникнуть в свой волшебный чертог. Пленница знает, однако, в чем ее спасение: ей необходим первый взгляд проснувшегося доброго чародея-солнца. Если первый взгляд его золотых очей упадет на нее – она спасена; тогда рухнут злые чары, падут сами собой крепкие затворы, ослабеет дракон-чудовище и смелые рыцари проникнут в башню. Вот уже скоро-скоро поднимется с голубой постели прекрасный добрый волшебник. Алое пламя зари уже залило небо… Надя смотрит туда большими, остановившимися от ожидания глазами, и душа ее трепещет и сердце бьется часто-часто… Сейчас-сейчас поймает она первые брызги золотых лучей!
– Таирова, ты, кажется, спишь с открытыми глазами? Вот смешная! Ха-ха!
Как несносна эта Софи Голубева. Какое ей дело до Нади? Что ей надо от нее? Она своим неожиданным смехом нарушила очарование, прогнала грезы, прекратила волшебную сказку.
– Мильтиад при Марафоне… Мильтиад при Марафоне… При Марафоне, при Марафоне, при Марафоне… – совершенно бессознательно начинает твердить Надя, поднимая к самому лицу книгу и закрываясь ею от подруги.
А утром, когда в коридоре заливается, поет звонок, безжалостно прерывающий особенно сладкие сны институток, Надя с пустой головой и разбитым от бессонницы телом лениво и апатично одевается, чтобы идти на молитву. Из сорока билетов по курсу истории она знает только первые пятнадцать, да и то с грехом пополам.
* * *
Длинный, крытый зеленым сукном экзаменационный стол, выдвинутый на середину класса, уже сам по себе говорит о торжественности момента.
Пятый класс весь в сборе. Воспитанницы еще задолго до звонка, возвещающего о начале экзамена, сидят на своих местах и, спешно перелистывая страницы курса, наскоро пробегают в памяти пройденное.
Надя тоже для «очистки совести» берет учебник. Пунические войны еще туда-сюда она с грехом пополам кое-как помнит. Но что идет дальше – все уже перепуталось в голове. Про русскую же историю и говорить нечего. Все эти удельные князья – какая путаница, какой сумбур!.. А потом Иваны… Иван Калита, Иван Третий, Иван Грозный… И кто такой Калита? И почему Калита? Какое странное название… А татарское иго? Про иго она совсем плохо помнит… Был Мамай, был Батый… И кого-то ослепили… И будет в лучшем случае двойка, и то лишь потому, что единиц не принято ставить на экзаменационных испытаниях, только поэтому…
Звонок. Все встают. Все кланяются.
– Nous avons l’honneur de vous saluer, madame la baronne![9] – дружным хором восклицают девочки.
Входит начальница, инспектор классов, «свой» преподаватель, чужие учителя-ассистенты, назначенные на экзамен, и в их числе «Мишенька».