Небо напрокат

В оформлении использована иллюстрация:

© Archv / iStock / Getty Images Plus / GettyImages.ru

* * *

Largo

1

Тогда мне было шестнадцать лет. Я жила с мамой, бабкой (матерью моей мамы), двумя младшими братьями и пуделем Артемоном. Из этих пятерых любил меня только пудель. С Артюхой мы были закадычными друзьями. Каждое утро, ровно в шесть, он ставил лапы на мою кровать и начинал стягивать с меня одеяло. Я увертывалась, отбивалась как могла, но Артюха был непреклонен. Я вставала, приоткрыв один глаз, лениво натягивала штаны и видавший виды свитер, а собака нетерпеливо переминалась с лапы на лапу, слегка дергая меня за штанину. Надев на Артюху поводок, я открывала дверь – он срывался как бешеный и тащил меня вниз по лестнице все восемь этажей.

Мы ходили по одной и той же дороге, наслаждаясь свежестью наступившего утра. Потом возвращались домой, где остальные еще мирно посапывали. Артюха благодарно смотрел на меня, ожидая на завтрак чего-нибудь вкусненького. Его кудряшки, черные, как смоль, и до боли милые глаза наполняли мое сердце неиссякаемой теплотой. Я легонько трепала его за длинные уши, и он в ответ ласково облизывал мои руки.

– Ну что, псина? Есть будем?

Артюха склонял голову набок и смотрел на меня недоуменно: ты чего глупые вопросы задаешь? Затем подбегал и клал морду на мои ноги. Это означало: «Поторопись, пожалуйста. Есть хочу!»

2

Я росла девушкой замкнутой и необщительной. Маму боялась, бабку ненавидела, с братьями ссорилась. Отец, с которым мама рассталась до моего рождения, был закрытой темой в семье. С одноклассниками дружбы не складывалось – они обходили меня стороной. Я слыла белой вороной. В то время как сверстники учились курить за углом и пили водку в компаниях, я читала книги про Иисуса Христа и жития святых.

Мама никогда не понимала моих причуд и всем знакомым говорила, что я странный ребенок. В легком ситцевом халате и безупречно белой накрахмаленной косынке она умудрялась выглядеть пугающе: ее зеленые строгие глаза за очками казались устрашающими. Я боялась этого взгляда и, когда мама злилась, забивалась в угол, закрывая голову руками.

Училась я неплохо, без троек. Не потому, что у меня была тяга к учебе, просто я безумно боялась материнской ругани и бабкиных криков.

Однажды за одну неделю я умудрилась получить три двойки по немецкому языку. Случай из ряда вон выходящий. Учительница потребовала подпись родителей. Я возвращалась домой, и мои зубы стучали от страха. Я знала, что меня ждет расправа. Но мама, на удивление, отреагировала спокойно. «Ну ничего себе!» – устало пробормотала она и покорно расписалась в моем дневнике. Я мгновенно дематериализовалась из комнаты, не веря своему счастью.

С бабкой отношения были еще сложнее. Эта грузная пожилая женщина в косынке и в больших, в пол-лица очках, всегда с вышивкой или с вязанием в руках, внешне производила впечатление доброй старушки. Быть может, для других она таковой и являлась, но только не для меня. За что она меня ненавидела, я так и не узнала, но со временем наша взаимная неприязнь только росла. Какими же гадкими для меня были дни, когда мама уходила на дежурство ровно на сутки, а я оставалась с бабкой и братьями! Мальчишки бабку не слушались, она на них кричала противным визгливым голосом и лишь изредка бросала на меня косые, полные злобы взгляды.

Как-то она сказала:

– Мне очень хочется зарезать тебя! – и указала на самый большой и острый нож.

С тех пор я старалась не показываться ей на глаза без надобности. Я боялась. Безумно боялась. Но пожаловаться матери тоже не могла, поскольку была убеждена, что она мне не поверит.

Мой средний брат Святозар был любимчиком матери и бабки. Я сильно ревновала к нему мать, а она даже не пыталась меня успокоить или разубедить в обратном. Она просто не обращала на меня никакого внимания. Вечером, когда мы укладывались спать, она подходила к Святозару, поглаживала его по голове и тихо, вполголоса о чем-то ему рассказывала. В такие минуты я готова была убить Святозара, или Святика, как его все называли. Может, именно по этой причине мы в детстве постоянно с ним ссорились и дрались? Он тут же бежал жаловаться на меня матери с бабкой, и они всегда вставали на его сторону, а меня наказывали, ставя в угол. Святик ликовал. Пробегая мимо меня, показывал язык и называл дурой.

– Сам дурак! – вопила я.

Мы с ним были очень разными: я – медлительная, замкнутая, он – чрезмерно общительный и энергичный.

С младшим братом Гошей мы жили дружнее. Но бывало всякое. Дети жестоки. Как-то однажды я его с улицы затащила в подъезд и побила за то, что он не хотел идти домой. Теперь, вспоминая этот случай, недоумеваю: откуда во мне, забитой и скромной девочке, временами появлялась безумная агрессия, граничащая с хладнокровной жестокостью?

В детстве Гоша был некрасивым: рыжим, толстым и конопатым. Но со временем он превратился в галантного юношу с пшеничными волнистыми волосами и голубыми, как небо, глазами.

Жили мы бедно, и еды в доме чаще всего было шаром покати. Мама разрывалась между работами, бабка занималась мальчишками. Но все же предпочтение было Святику. С чем была связана эта безумная любовь бабушки к внуку, я не знаю. Но она никогда не стеснялась все самое хорошее и вкусное отдавать ему. Меня это возмущало, но высказывать недовольство я не смела, поэтому все обиды, всю боль прятала в своем сердце.

Иногда в нашем доме появлялся еще один персонаж. Правда, на мое счастье, это происходило редко и ненадолго – на два-три дня в гости к нам приезжал мамин брат. Его звали Денис. Перед его приездом дом всегда оживал: производилась генеральная уборка, стряпалась уйма пельменей и пеклось несколько тазиков булочек. Денис был младше матери на девять лет, и она воспринимала его не как брата, а как родного ребенка. Она так и говорила:

– Я его вырастила!

Я и мальчишки звали дядю Дениса просто Дэн. Худощавый, с длинным, как у ворона, носом и маленькими ехидными глазками, он всегда заставлял меня сжиматься в комок и чувствовать себя неловко. Его излюбленной темой был мой лишний вес.

– Корова! Надо тебя посадить на черный хлеб и воду! – со смаком растягивая слова, обращался он ко мне.

От этих слов я съеживалась еще сильнее. В такие минуты я себя ненавидела. Стыд, вина, неприязнь к себе успешно накапливались в моем неокрепшем сознании. Прошло очень много лет, прежде чем я смогла расстаться с этими жуткими установками, вложенными мне в нежном возрасте.

Но все эти оскорбления и унижения летели не только в мою сторону. Не состоявшийся как великая личность Дэн самоутверждался, отыгрываясь на нашей семье.

Моей маме за ее любовь, самопожертвование, нежность Дэн говорил, что она неумеха, не забывая при этом уплетать пельмени, сделанные ее руками. Бабке ни разу не привез даже плитки шоколада. Через несколько лет, когда бабка умерла, он не соизволил не то что приехать на похороны, но хотя бы выслать денег. Он вообще сделал вид, что это его не касается! Все заботы и хлопоты по организации похорон свалились на «неумеху»-сестру.

К моему несказанному удивлению, гадкие поступки Дэна нисколько не влияли на всеобщую любовь родственников к нему. Из всех нас только я одна относилась к Дэну настороженно и отказывалась признавать его пупом земли. Конечно же, я этого не озвучивала, иначе не избежать бы мне анафемы. Высказав все то, что я о нем думаю, я бы покусилась на главную икону семьи, а именно так его все и воспринимали. Его считали чрезвычайно умным, безупречно воспитанным и образцово интеллигентным, и любая попытка это оспорить выглядела бы бунтом против всех.

Однажды мы всей семьей отправились на дачу. Я терпеть не могла там бывать, но ослушаться и восстать против поездки не смела. Жара была тридцать пять градусов. Мы тащились длинной вереницей поливать грядки с помидорами. На мне был раздельный купальник и огромная, прикрывающая пол-лица шляпа. Я замыкала шествие, плетясь еле-еле и изнывая от зноя. Передо мной шел Дэн, и я невольно рассматривала его до ужаса худые и безобразно волосатые ноги. Словно почувствовав на себе мой пристальный взгляд, он обернулся, подошел вплотную и, окинув меня своим, как всегда, ехидным и наглым взглядом, спросил:

– Че такая толстая-то?!

И, несказанно довольный очередной удачной пакостью, зашагал быстро и легко, насвистывая незатейливый мотивчик.

Я стояла на проселочной дороге. Слезы подступили к горлу. Хотелось рыдать. Я себя ненавидела. Ведь я уродина! Гадкая, жирная корова! Но плакать в нашей семье тоже было не принято, и я, усилием воли удерживая подступившие к горлу рыдания, бросилась догонять скрывшуюся из виду вереницу ненавистной семьи.

3

Я предпочитала оставаться одна. Удобно устроившись в своей уютной кроватке, обняв большого плюшевого медведя, я уходила в мир фантазий и иллюзий. В мир, где не было зла, насилия, ругани, оскорблений, а торжествовала красота и любовь.

Однажды поздним вечером из этого сладостного состояния, из моего собственного мира меня вернули к реальности крики и плач матери. Я выбежала на ее голос. Перед ней стоял Святик, пьяный, невменяемый, с посоловевшими, едва видящими глазами, и пытался ей доказать, еле ворочая языком, что он «нормальный».

– Нормальный, да? Это ты называешь «нормальный»?

И она замахнулась на него ремнем. Но Святик ловко перехватил ремень и отобрал его у матери. Тогда она замахнулась рукой, видимо, собираясь его ударить. Испытывая панический ужас от этой сцены, я бросилась с воплем «Не надо!» и встала между ними. На удивление, это подействовало. Мама и Святик, не сговариваясь, молча разошлись по разным комнатам. Я осталась одна. Стояла, бессильно опустив голову, напуганная и возмущенная. Руки предательски тряслись, глаза застилали слезы, а сердце жгучей болью пронзала безысходность.

Я сделала несмелый шаг. Ноги не слушались. Держась рукой за стену, я сделала второй, третий шаг. И незаметно для себя оказалась на балконе. Роскошная ночь царила над городом. На меня дул прохладный ветерок. Я жадно глотнула воздух пересохшими от волнения губами и бессильно опустилась на порожек, прижавшись к балконному проему. Перед глазами раскинулось небо. Оно было усеяно россыпями звезд. Я смотрела не отрываясь, и меня словно затягивало в пучину тайн и загадок ночного звездного царства.

– Как хорошо было бы оказаться на небе! Вместе с яркими звездами! – прошептала я. – Если бы я могла летать, я бы ни на миг здесь не осталась, я бы не задумываясь улетела к мерцающим звездам!

Вдруг небо мигнуло и пришло в движение. От неожиданности я вздрогнула и очнулась от магического действа. Не знаю, что произошло со мной, но в комнату я вернулась уверенная, что в те минуты, когда я смотрела на небо, мне открылось что-то важное, какое-то знание без слов. Что именно – я не понимала, но ощущение тайны и величия не покидало меня многие годы.

4

С этого дня я стала часто обращаться к Богу, просить у Него помощи и сил. И, как само собой разумеющееся, меня потянуло в храм. Иконы, запах ладана, пение хора – все это приводило меня в неописуемый трепет, до мурашек по коже, до слез радости и благодати. Каждый раз, входя в церковь, я, подобно птице феникс, возрождалась из пепла. Здесь не было криков, раздражения, зла, вечных проблем. Здесь была Любовь – Вездесущая и Всепрощающая. Я молилась сердцем. Это такое особенное состояние, когда слова молитвы пропускаешь через себя. И сердце бьется все сильнее и сильнее от той мощи и всеобъятности, которая охватывает невыразимо яркой волной. И ты шепчешь: «Господи! Господи! Боже мой, Боже!» Все заканчивается как наваждение, как сладкий сон. И только остается Вера. Вера в Бога, в себя, в людей. И жить хочется, и дарить тепло, и петь от счастья.

5

В музыкальном училище, куда я поступила, я занималась в классе педагога Вербицкой. Это была запредельно неординарная женщина. Все студенты называли ее чокнутой. И только мне она безумно нравилась (о чем я, правда, предпочитала помалкивать в кругу сокурсников). Она была высокого роста, с квадратной фигурой, грузная, плавная, спокойно-задумчивая. С неожиданным при таком облике звонким и высоким голосом. Рыжие волнистые волосы ниспадали до плеч, ярко-зеленые глаза подчеркивала простенькая, но аккуратная, такая же изумрудная, как глаза, кофточка. Она курила сигары и запивала их неимоверным количеством крепкого черного кофе. Она могла часами смотреть в окно невидящим взглядом, не обращая никакого внимания на студентов. А могла сесть за рояль, заиграть Чайковского и горько заплакать, предаваясь каким-то своим особенным думам.

С Еленой Григорьевной Вербицкой у нас сразу возникла взаимная симпатия. Я не считала ее чокнутой, в отличие от большинства; ее странности меня всего лишь забавляли. Мне нравились ее доброта и способность тонко чувствовать мир.

Однажды я пришла к ней на очередной урок. Она, как это часто бывало, стояла у окна и курила сигару.

– Садись, разыгрывайся, – не поворачиваясь, сказала она.

Я села за рояль, но играть почему-то не хотелось. Я положила руки на клавиши и погрузилась в свои думы.

– Я тебя видела! – неожиданно зазвучал голос Елены Григорьевны.

– Где? – почему-то вздрогнув, спросила я.

– В храме.

– А вы там тоже были? – задала я глупый вопрос.

– Я там пою в хоре, на клиросе. И тебе нужно петь, – помолчав, добавила она.

Больше в тот день мы этой темы не касались, но уже в следующее воскресенье я стояла на клиросе и с трепетом и благоговением пела: «Господи, поми-и-и-луй!»

Так в мою жизнь прочно вошла и утвердилась на главном месте Церковь. Я много молилась, соблюдала посты, причащалась и с великим желанием каждые субботу и воскресенье пела в хоре. Для меня теперь не существовало семейных разборок, криков: они проходили мимо, стороной. Так всегда бывает: когда отдаешь душу и сердце на благое дело, жизнь меняется до неузнаваемости.

– Артюха! Милый мой Артюха! Мне так хорошо! – трепала я свою любимую псину. – Я такая счастливая! Ты даже не представляешь, собака! – и я чмокала его в прохладный и мокрый носик. – У меня есть Церковь и ты, Артюха! А больше мне никого и не надо!

Артюха, радуясь, что я уделяю ему столько внимания, бегал вокруг и тыкался носом в мои руки и ноги, потом запрыгивал на кровать, ставил на меня лапы и пытался лизнуть в лицо. Я падала на спину, закрывая лицо руками, и смеялась, смеялась…

6

Наступил праздник Троицы. Я пришла в церковь пораньше: мне нравилось наблюдать сверху, с клироса, как собираются прихожане. Храм был усыпан цветами, горели свечи, и от всего этого великолепия у меня слегка кружилась голова.

Хор запел. Я прикрыла глаза. Сердце бешено билось. По телу разливалась приятная истома. Это было сродни единению с Господом Богом. Своим пением, своими мыслями и чувствами я возносилась к Нему. «Господи, услы-ы-ыши мя!» И Он меня слышал. Я верила. Я чувствовала. Я знала.

Когда служба закончилась, хористы быстро разошлись: каждый куда-то спешил. Мне торопиться было некуда. Хотелось продлить это состояние благоговения и блаженства. Я сложила руки на груди и закрыла глаза.

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий! – шептала я. – Господи! Господи! Господи!

Я находилась под куполом храма, и мне казалось, что здесь я ближе к Нему, здесь Он лучше меня слышит, здесь я под Его защитой.

Когда я спустилась вниз, в храме уже никого не было. Я постояла еще несколько минут, вдыхая цветочный аромат, и направилась к выходу.

– Не хочется уходить, правда? – услышала я позади звучный голос.

От неожиданности я вздрогнула и резко обернулась. Передо мной стоял отец Александр в ослепительно-белой рясе, серьезный и грозный. Небольшого роста, упитанный, он почему-то всегда ассоциировался у меня с футбольным мячом. Но, несмотря на лишний вес, во всех своих движениях был быстр и энергичен. Вплоть до кончиков своих черных волос, ниспадавших на его плечи причудливыми кудряшками. Я любила смотреть на эти кудри во время службы, когда отец Александр читал Евангелие, периодически резко потряхивая головой, отчего волосы взлетали в воздух и элегантно возвращались на плечи к своему хозяину.

Отец Александр не был красавцем. Маленькие зеленые глазки, имеющие обыкновение щуриться, уродливой формы очки, бесцветные пухлые губы, ярко и выразительно окаймленные длинной черной бородой. Иногда мне даже казалось, что он не священник, а чудище, явившееся из сказки.

Отца Александра любили. Он так искусно находил общий язык со служителями и прихожанами, с такой чуткостью внимал приходившим к нему на исповедь людям и проникался их проблемами, что внутренняя красота, идущая из самого сердца, успешно компенсировала изъяны внешности.

– Да. Не хочется, – ответила я.

– А давай я тебе подарю свой букет, – неожиданно предложил он, серьезно и в упор посмотрев на меня. – Хочешь?

Хотела ли я получить цветы? Да я об этом и мечтать-то не смела! Конечно, хочу, хочу, хочу! От волнения пересохло во рту. Я стояла растерянная и смущенная, не зная, что ответить.

– Стой здесь, я сейчас! – И он мгновенно исчез.

До этого момента я никогда не общалась с ним. На исповедь ходила к монаху, отцу Никите. А с отцом Александром лишь иногда пересекалась в храме. И каждый раз старалась избежать его грозного и пристального взгляда. Но в тот момент, когда он заговорил со мной, мне не было страшно. Наоборот, я была счастлива! И когда отец Александр вынес мне огромный красивейший букет, моей радости не было предела!

– Спасибо вам, отец Александр! – сказала я.

– Пожалуйста, – буркнул он своим басом и протянул мне еще какой-то пакет. – Это тоже тебе!

– Что это? – спросила я.

– Дома посмотришь, иди.

И, стремительно развернувшись, он исчез – внезапно, как и появился, оставив меня в недоумении с букетом цветов и странным пакетом.

Я шла домой и заглядывала в глаза каждому встречному. Посмотрите! Вы только посмотрите на мой букет! Мне его подарили! Да! Да! Мне подарили цветы! Сердце трепещет! Сердцу хочется петь! Так хочется крикнуть: «Люди! Ну обратите же на меня внимание! Посмотрите на меня: я самая счастливая!» Но люди проходили мимо с хмурыми и недовольными лицами, не обращая на меня никакого внимания.

Легкая, как бабочка, с ликованием в душе я вбежала в дом.

– Ну! Что скачешь, стрекоза? – услышала голос бабки. – Полы когда мыть будешь?

Меня словно окатили холодной водой. Свет внутри погас. Праздник окончен. Пора возвращаться в реальность.

– Что это за веник? – На пороге появилась мама. – А в пакете что?

– Не знаю, – запинаясь, пробормотала я.

– Дожилась! Не знает, что за барахло с собой таскает! – съехидничала бабка.

– Это не барахло! – опустив глаза и совсем растерявшись, тихо возразила я.

– Ну, давай, выкладывай! – буркнула мама.

Осторожно и несмело я поставила пакет на стол и достала булку хлеба, сахар, чай, пряники, банку варенья, оладьи.

Вся семья столпилась вокруг с жадными глазами. В тот день в доме из съестного практически ничего не было. Достаточно частое, впрочем, явление.

– Надо поставить чай! – чуть более дружелюбно сказала бабка.

Содержимое пакета исчезло за несколько минут. Все были так довольны и счастливы, включая Артюху, что даже забыли спросить, где я это взяла! Насытившись, каждый отправился восвояси. Мама убрала со стола и один-единственный оставшийся оладушек, положила на блюдечко, накрыла железной крышкой и поставила на подоконник.

7

Ночь была темной – ни единой звездочки на небе. Мне не спалось. Снова и снова я перебирала в памяти драгоценные моменты прошедшего дня: как меня окликнул отец Александр, как подарил букет, как с упоением я вдыхала запах ладана и цветов, как счастливая на бешеной скорости неслась домой. Я ворочалась и улыбалась ночной тишине.

С улицы изредка доносились еле уловимые звуки: смех загулявшейся компании, легкое дуновение ветерка, размеренный храп соседа за стенкой. Но все это было далеким и нереальным, а в доме царила теплая, мягкая, глубокая тишина, изредка нарушаемая поскрипыванием старого дивана.

Внезапно посреди этой мирной гармонии ночного царства раздался пронзительный, надрывный, дребезжащий грохот. Мгновенно подскочила вся дружная орда и, не понимая, что происходит, засуетилась, просыпаясь на ходу. Мы оперативно пробежались по комнатам, прижимаясь друг к другу от холода и страха. Комнаты стояли погруженные в глубокую ночь и абсолютно равнодушные к нашей панике и суматохе. Дойдя наконец до кухни и щелкнув выключателем, мы опешили. Свет вернул миру гармонию вселенной: несколько секунд все стояли, открыв рты, а потом разом, будто отсчитав про себя нужные секунды, весело расхохотались. Возле подоконника сидел Артюха, виновато потупив свои угольные глазки, а рядом валялись осколки блюдца, железная крышка и один-единственный оладушек. Артюха, решив, что до утра лакомство сторожить не обязательно, попытался стащить с блюдца крышку, чтобы добыть еду, но потерпел неудачу – вся эта конструкция с грохотом полетела вниз.

– Ну, ешь уже, ешь! – снисходительно потрепав Артюху за гриву, сказала мама.

И Артюха, безмерно счастливый оттого, что удалось избежать расправы, да еще и получить разрешение на поедание «добытого непосильным трудом», не заставив себя долго уговаривать, мгновенно проглотил оладушек.