Опасные тропы

Часть первая
ШАГ К ПРОПАСТИ

Глава первая

Куда ни посмотришь – всюду еловый лес. Черные стволы деревьев, кое-где мелкая поросль, поломанная, полузасохшая. Под ногами чавкает зеленоватая жижа, болотные испарения мешают дышать.

Ни птицы, ни зверя. Тихо. Сумрачно.

Два человека в форме американских солдат в походном снаряжении, с оружием вышли на опушку. Грязные, небритые.

– Здесь, – сказал один из солдат по-русски. Сбросил вещевой мешок, повесил на ветку автомат.

– Мокрень тут, – заметил другой, среднего роста, коренастый, с темным румянцем на щеках.

– Ничего, подстелим плащ-палатки, отдыхать-то все разно придется не больше полутора часов.

– А может, пройдем еще немного вперед, а?

– Нет, нельзя, сержант приказал расположиться именно здесь.

Кое-как устроились на отдых.

– Спать не приказано, рядовой Кныш, – предупредил первый солдат.

– Уснешь тут… – пробурчал Кныш, – да и есть хочется чертовски.

– У тебя что же, кореньев не осталось, что ли?

– В горло не лезут, – сказал Кныш, – целую неделю – одни гнилые корешки! Хоть бы кусок хлеба…

Его собеседник хрипло рассмеялся:

– Ты же знал, на что шел… Хочешь жить – сумей выжить. В наших условиях в этом вся штука, приятель.

– Выживу!

– А я не сомневаюсь, – солдат завернулся в плащ-палатку и повернулся к напарнику спиной. – Слушай, Кныш, как только почуешь – сержант идет, толкни. Боюсь, не задремать бы. Так ты смотри.

– Не трусь, толкну.

Кныш лег навзничь, закусил травинку в зубах и стал смотреть в хмурое, затянутое облаками небо. Нахлынули мысли, как всегда смутные, беспокойные. Страшно хотелось есть, но есть было нечего. Питались вот уже три недели, как и полагалось по инструкции, исключительно тем, что удавалось найти: остатками не выкопанных с прошлого года овощей, кореньями растений, птицами, если их удавалось подстрелить. Пили тухлую воду из луж, болотную. А выжить надо! В конце концов, прошли же до него, Степана Кныша, тысячи парней подобное испытание – ничего, живы. Почему же он должен быть слабее их?

Сержант все не шел. Степан смотрел в пасмурное небо и думал о своей жизни: не о будущем, о котором он не имел ни малейшего представления, а о прошлом, приведшем его в этот глухой лес среди болот и рек американского штата Северная Каролина. Зачем он здесь? Разная у людей бывает судьба, и жизнь по-разному складывается. У одних жизнь ровная, как ниточка, спокойная, определенная от рождения до самой смерти; у других она полна превратностей, неожиданных поворотов, взлетов и падений. Но есть люди, у которых жизни, в том смысле, как ее обычно принято понимать, строго говоря, нет: короткое прошлое – несуразное, изуродованное по чьей-то вине, прожитое в муках и приведшее к будущему, которое неизвестно каким будет и будет ли вообще. Степан Кныш принадлежал к последней категории людей. Он родился на шахте. Его дед рубал уголь в Донбассе. Отец поставил на этом деле точку: окончил финансовый техникум и засел в конторе. Ни мозолей, ни угольной пыли на ладонях у него не было. Отец вечно возился с бумагами, читал книжки, слыл трезвенником, лебезил перед начальством и был не прочь иногда прихвастнуть перед женой, матерью Степана, своей житейской смекалкой, которую он по ошибке называл умом. Жил в собственном домике, в достатке, – чего только у него не было: коровки, поросятки, куры, своя бахча… Флигелек на усадьбе всегда сдавался – тоже доход немалый.

В сорок первом старший брат Степана ушел в армию, вслед за ним призвали и зятя – инженера.

Война налетела огненным вихрем, гитлеровцы, не считаясь с потерями, бросали на восточный фронт все новые и новые танковые дивизии, стремительно продвигались к Донбассу. Старший Кныш растерялся. Его мучил один-единственный вопрос – как быть с хозяйством, с домом. Он остро чувствовал нарастающую угрозу своему благополучию.

А фронт неумолимо приближался. Народ стал эвакуироваться. Кныш сказался больным и заперся в своей усадьбе: здесь решил переждать события, никуда не двигаясь. Не бросать же хозяйство.

Вскоре явились гитлеровцы. Через неделю Кныша вызвали в гестапо и обвинили в связи с партизанами, с пристрастием допрашивали: почему остался, где сейчас находятся старший сын, зять и дочь. Степан был тогда слишком мал и, естественно, не мог разобраться в том, что происходило перед его глазами. Мог ли он тогда подумать, что это решается и его судьба! Он видел отца почерневшим, потерянным, испуганным насмерть, но был еще слишком мал для того, чтобы осознать страшную истину – отец трус и шкурник.

Кныш-старший быстро усвоил, что жить хорошо, спокойно, богато можно и при немцах, лишь с одним условием – надо заслужить их доверие. Кныш отправился на прием к немецкому коменданту, а через два дня после этого визита вступил в должность директора шахты, немецкого директора той самой шахты, на которой отец и дед его честно рубали уголь. В те годы Степан, семилетний ребенок, почувствовал на себе груз презрения: у сверстников не было для него иного имени, кроме клички «предатель». Степан не плакал и не жаловался отцу: кругом шла война, и далеко на фронте, и тут, на шахте, люди гибли в борьбе с гитлеровцами, и инстинктивно всей детской душой он был с ними, с ребятами-обидчиками, но это следовало тщательно скрывать ото всех. Он замкнулся в себе, стал угрюмым.

К весне сорок третьего фронт от Сталинграда перекинулся далеко на запад. Старший Кныш ошибся в расчетах – потоки гитлеровских танков и самолетов оказались вовсе не несокрушимыми, а громкие заявления Геббельса по поводу того, что земли, захваченные у Советского Союза, навечно останутся немецкими, – демагогией. Кныша угнетал, сводил с ума прежний вопрос: как приспособиться к жизни и дальше, куда теперь податься? На сторону русских, советских, вряд ли возможно: к этому времени на его счету имелось немало преступлений против народа – каторжный режим труда, установленный им на шахте в угоду захватчикам; помощь гитлеровцам в угоне в рабство советских людей; выдача гестапо нескольких партийных активистов, оставленных для ведения подпольной работы на оккупированной территории…

Гитлеровцы решили сохранить преданного им человека – пропуск на Запад Кнышу-старшему они вручили. В беженца ему все-таки пришлось превратиться, только бежал он не на восток от врага, а на запад от своих. Бежал вместе с гитлеровцами, надеялся на чудо: армии вермахта остановятся, выровняют фронт – об этом каждый день говорилось в сводках германского верховного командования, – а потом снова перейдут в наступление. Но чуда не произошло, и вместе с отцом и матерью маленький Степан Кныш очутился в Западной Германии, на чужбине, без средств к жизни, без родины.

Американская зона оккупации. Семья Кныша скиталась по лагерям для перемещенных лиц. И тут отец думает лишь о том, как бы любой ценой устроиться поближе к начальству, и здесь он льстит, подличает, ходит в активе, предает товарищей. Боясь возвращения на родину, всеми силами старается не допустить репатриации других. Это было невыносимо. И через несколько лет Степан сбежал из семьи, некоторое время беспризорничал, потом устроился на завод в Кёльне. Работал слесарем, старался побольше читать, изучал немецкий и английский языки, увлекался спортом и много думал о родине, о шахте, о бесконечно милых ему ребятах, с которыми когда-то целыми днями играл на улице.

Шли годы. Степан вырос, возмужал, посуровел. Несколько раз посетил его отец, звал к себе, болтал о «политической» эмиграции, намекал на какую-то карьеру, хныкал, упрекал в неблагодарности; однако Степан отмалчивался, с отцом было ему душно, он презирал его за подлый, трусливый характер, осуждал за свою загубленную жизнь. Но отец не отступал, у него были свои виды на парня. И наконец он перешел в наступление – вмешались друзья из так называемого «Народно-трудового союза» (НТС), пришли в движение какие-то темные силы, и совершенно неожиданно для себя Степан очутился без работы: с завода его уволили, даже не объяснив причину. Он «гранил мостовые» в поисках работы, но его никуда не принимали. Сбережения иссякли быстро. Пришлось голодать. Снова появился отец, с насмешливой улыбкой, торжествующий. Степан тогда не понял еще роли отца в выпавших на его долю новых испытаниях, но ехать с ним «работать» в лагеря перемещенных категорически отказался. «Щенок!»– злобно бросил рассвирепевший папаша.

Оставаться в Кёльне было бессмысленно, да и за квартиру платить уже нечем. Продав кое-какие вещички, Степан подался в Рур. Потом добрался до Дюссельдорфа – работы для него не оказалось и там. Кое-как перебиваясь, доехал до Гамбурга, мечтал устроиться на верфях или в порту, но, кроме случайной работенки, ничего не нашлось. Миновало несколько лет бездомных и голодных скитаний. Пришлось ни с чем вернуться в Кёльн. Бродил ожесточенный, с вечной мыслью о том, как и где хоть немного поесть. Ночевал на вокзалах, в парках, под мостами. Так существовать далее было невозможно, он это отчетливо чувствовал. Что же делать?

Наступил канун Пасхи. Степан бродил по залитым весенним солнцем улицам города и напрасно шарил в своих карманах – в них не было ни пфеннига. День казался бесконечным, наверное, еще потому, что он мог рассчитывать пообедать лишь завтра, у собора. В Кёльне есть православный собор, внушительный, с выкрашенным синей краской куполом. Каждый год на первый день Пасхи молебен в соборе служит сам епископ. После молебна все приглашаются «вкусить трапезу»: пообедать под открытым небом. Во главе праздничной трапезы восседают епископ и наиболее важные из верующих. Степану раньше не раз приходилось видеть эту сцену «единения русских православных душ», и всякий раз он задавал себе вопрос: а за чей, собственно, счет демонстрирует епископ свою «любовь к ближнему»? И теперь он рассчитывал наесться досыта именно после богослужения, у собора, поэтому с нетерпением ждал наступления следующего дня. Мог ли он думать, что уже через несколько часов жизнь его круто переменится, закружит в невидимом потоке, понесет неизвестно куда и наконец выбросит на заболоченную землю американского штата Северная Каролина, у стен зловещего форта Брэгг!

Все происходило как обычно: молебен служил самозваный епископ, переметнувшийся к гитлеровцам пройдоха, отлученный от православной церкви патриархом Московским; за столами восседали бежавшие от расплаты за измену родине бывшие гитлеровские бургомистры, полицаи, власовцы… Степан Кныш с остервенением жевал все, что подавали.

Вот там все и началось… За праздничным столом у собора он встретил Аггея Чурилина, упитанного, наглого. Он хорошо знал этого парня, по крайней мере тогда он был в этом уверен.

Семья Чурилиных до революции имела в России большое имение близ Калуги, свою торговлю зерном в городе, баржи на Оке, деньги в банке. В семнадцатом Чурилины лишились и добра, и капиталов. Большая прежде семья будто растаяла. Чурилиных можно было встретить в самых различных уголках молодой Советской республики – и в должности счетоводов, письмоводителей, и на посту начальника районной милиции. Сначала их не знали, потому что повсюду они были пришлыми, маскировались, скрывали свое прошлое; потом правду об их былой жизни не хотели знать, поскольку миновало много лет, подросли новые поколения людей, в глаза не видевших помещиков, купцов, успевших позабыть даже о кулаке, ликвидированном как класс. Считалось, что, как и все, Чурилины – советские граждане, и всё тут. Но дело обстояло не так. С годами звериная злоба не утихала ни у деда, ни у отца Аггея: они не переставали мечтать о своих хоромах, об огромном яблоневом саде, о батраках. Чурилины не примирились, лишь ожидали «перемен».

Ожидания бывших помещиков, казалось, оправдались – банды закованных в танковую броню гитлеровцев неудержимо рвались «нах Остен», к Москве, к берегам Волги. Красная армия отступала. Но Чурилиным не повезло: в момент, когда они пробирались в расположение гитлеровской части, их накрыло прямым попаданием снаряда. Чей был снаряд – советский или немецкий, кто знает. Во всяком случае, из всей семьи случайно уцелел только Аггей. Немцы схватили его и вместе со всякого рода «подозрительными» бросили в один из своих концлагерей не то в Польше, не то в Белоруссии. Там и пришлось Аггею пробыть почти все годы, пока длилась война. Он жил, не зная, оставят ли его в живых завтра, не каждый день имел даже корку хлеба, жадно мечтая во что бы то ни стало выжить. Много раз рассказывал он Степану свою историю… Колючая проволока, сторожевые вышки с пулеметами, эсэсовцы с собаками, казни каждый день – расстрелы, виселицы. И оркестр из заключенных, игравший во время казни марши и мазурки.

Несчастные люди, брошенные гитлеровцами в лагеря уничтожения, ненавидели своих палачей, мечтали о мести, о свободе, презирали убийц, но Аггея Чурилина беспредельная жестокость этих негодяев поражала иным: в ней он видел нечто от «сверхчеловеков» и потому восхищался ею.

Степан Кныш этого не понимал, он не знал, что это был психический вывих, явившийся следствием не только ужасных лет, проведенных Аггеем в гитлеровском концлагере, но и еще раньше заботливо воспитанной в нем ненависти к советским людям. Аггею не было жаль их, более того – зверства гитлеровцев он воспринимал как месть советским людям, лишившим богатств его родных, сгоревших в огне той самой войны, о которой они так долго мечтали.

Когда война окончилась, Аггей попал в лагерь для перемещенных лиц за Рейном. О жизни там он предпочитал не распространяться, что наводило Степана на размышления. Но как бы то ни было, он сумел вырваться оттуда и очутился в Кёльне, на заводе, бок о бок со Степаном. К тому времени был он уже высоким, статным парнем, с серыми, всегда настороженно-чужими глазами. На заводе они подружились, вернее, у них сложились те отношения, когда один чувствует свое беспредельное превосходство над другим и испытывает непреодолимое желание как-то выражать это свое мнимое превосходство, а второй до поры до времени терпит такое поведение «друга». В данном случае жертвой своеобразной дружбы был Степан Кныш.

Работать Аггей не любил. Он трудился только потому, что надо же было на что-то жить. Потом незаметно он исчез.

Прошло несколько лет, и вот они опять встретились – за пасхальным столом, в обществе отщепенцев, изгоев и предателей. Был Аггей тщательно побрит, хорошо одет, держался замкнуто. Степан так и не узнал, где Чурилин находился все это время, чем занимался.

– Отощал ты, – сказал Чурилин, с обычной своей насмешливой улыбкой разглядывая старого приятеля. – На мели сидишь?

Степан без особой охоты рассказал, как он мыкался, – надо же было о чем-то говорить.

– Не волнуйся, я тебе помогу, – неожиданно заявил Чурилин.

Чем и как хотел он помочь – об этом ничего внятного не сказал, лишь одолжил Степану денег, устроил его на квартиру у своих знакомых и велел побольше сидеть дома, дожидаться, когда за ним придут. Ничего еще не понимая, Степан поблагодарил Чурилина за поддержку и почти счастливый стал обживать крохотную каморку, в которой тот его поместил. Ждать пришлось довольно долго. Аггей появился лишь недели через три и потащил Степана на свидание с человеком, которому, по его словам, Степану следовало бы обязательно понравиться. Что это за человек, какую работу он может дать, об этом Чурилин предпочел умолчать.

Беседа была ничем не примечательна: просто Степан без конца отвечал на вопросы лысого незнакомца. Однако молодой Кныш не был настолько наивен, чтобы вообразить себя на исповеди; о своих личных симпатиях и антипатиях предпочел не особенно распространяться. Ему, видимо, удалось приглянуться, во всяком случае, в тот же вечер он вместе с Аггеем выехал на юг Западной Германии, в «Институт по изучению истории и культуры СССР». Здесь они пробыли полгода.

Их считали друзьями и напарниками, старшим был всегда Чурилин. Он умел втираться в доверие к начальству, у него были приятельские отношения с влиятельными в институте лицами, какие-то свои тайны, о которых он никогда не проговаривался. Степан Кныш отдавал себе отчет о характере их взаимоотношений, был настороже. О Советском Союзе они никогда между собой не беседовали: для Аггея Чурилина «родина» представлялась слишком отвлеченным понятием, больше того – чем-то таким, что, по его мнению, могло бы лишь помешать ему строить ту жизнь блестящего космополита, о которой он мечтал; для Степана родина ассоциировалась с самым дорогим и милым его сердцу, и он не хотел разговаривать о ней с Аггеем Чурилиным, чтобы не давать тому повода к циничным, кощунственным выпадам против страны, породившей их.

Подчинялся институт «Американскому комитету освобождения от большевизма», и сотрудники его занимались тем, что изо дня в день составляли именные карточки на военных, хозяйственных и общественно-политических деятелей Советского Союза. Кого только не было в этих списках – артисты, писатели, директора заводов, секретари райкомов партии и комсомола.

– Зачем нужны эти сведения? – спросил однажды Степан «приятеля».

– Для того, чтобы в «день икс» уничтожить всех этих людей, – охотно пояснил Чурилин.

– Уничтожить!? В «день икс»?

– Ну да, когда начнется война, командиры будут иметь у себя на руках копии этих списков и заранее будут знать, кого надо ликвидировать в районе действия их подразделений.

– Вот как!

Чурилин пожал плечами:

– Что же тут особенного, чудак? Гитлер еще за несколько лет до начала войны на Востоке составил такие же вот списки.

Кныш был ошеломлен.

– Значит, мы составляем картотеку для командиров войск, которые там, в Советской России, будут…

– Не обязательно командиры регулярных частей, – перебил Чурилин. – Гитлер, готовясь к войне против Советов, заранее, еще в тысяча девятьсот тридцать восьмом году, создал специальные «эйнзацгруппы» для уничтожения советских активистов, интеллигенции. Так же поступит и штаб НАТО.

Все время пребывания Кныша в «институте» его тщательно проверяли. К чему, к какого рода деятельности его готовили? И хотя прямо с ним никто не говорил, он отлично понимал – из него хотят сделать шпиона. Степан старался не думать о будущем, сознавая, что сейчас поздно отступать, что прояви он теперь недовольство, его уничтожат. Приходилось таиться, замыкаться, лгать. Теперь он наконец понял, почему его уволили с работы на заводе, почему обрекли на голод, лишения, а потом подсунули старого дружка. Вожаки из «Народно-трудового союза» стремились превратить его в орудие своей мести против страны, которой они изменили, против народа, который они предали. Степан понял это слишком поздно.

Аггей Чурилин, не сказав ни слова, опять куда-то уехал.

Однажды Степана привезли в помещение американской разведки – он должен пройти «медицинский осмотр». Его положили на кожаную кушетку, опутали проводами, идущими к нему от нескольких приборов… Пневмограф следил за изменением дыхания, сфигамнометр фиксировал давление крови, кардиограф снимал работу сердца, термометры следили за температурой… Затем его провели в другой кабинет, снова уложили на диван и снова спеленали проводами… От его тела провода тянулись к большому ящику, в котором вращался валик с широкой бумажной лентой. Над валиком – стеклянные узкие, длинные трубки, наполненные чернилами и смонтированные на одной оси с пишущим прибором. Это – «лай-детектор». Степану объяснили: если он будет давать ложные ответы – в линии, которую прочерчивает на бумажной ленте пишущий прибор, появится излом, он будет разоблачен. Вопросы следовали один за другим с непостижимой быстротой, «врачи» стремились не дать ему времени на обдумывание ответов.

После незначительного перерыва – новые вопросы, по которым Кныш догадался, что ему стали доверять, – теперь уже шла проверка быстроты и точности его реакции: имелось в виду уточнить его профессиональную пригодность к работе, на которую его прочили.

После «медкомиссии» события завертелись, как в калейдоскопе. Уже через два дня Кныша на самолете отправили за океан. Доставили в Вашингтон и поселили в отеле «Гамильтон», в номере, окна которого выходили на задворки. На улице показываться нельзя. Вскоре его перевезли в штат Северная Каролина, в лагерь десантных войск «Футбрейк». Здесь он должен был научиться прыгать с парашютом. Двенадцать прыжков с вышки и десять с самолета. Из «Футбрейка» перебросили в школу разведчиков – это всего в сорока километрах от Вашингтона, в штате Мэриленд. Сельский покой, тишина, неподалеку поселок с несколько странным названием – Поупс-вилл.

В классах, что помещаются на втором этаже здания школы разведчиков, – приемники и передатчики, тетради с кодами, шифрами. Занятия – до позднего вечера. Здесь Степан Кныш усвоил радиодело, овладел шифром.

Затем его поселили в одиноком домике в лесу в штате Вирджиния. Тут надлежало научиться метко стрелять и «отработать» подрывное дело. А через два месяца – снова лагерь десантных войск «Футбрейк», занятия топографией, хождение по азимуту, опять по четыре часа в день работа с рацией, вождение автомобиля, лекции о Советском Союзе и о методах работы советской контрразведки. Однажды привезли легенду – описание жизни человека, за которого ему придется выдавать себя там, куда его скоро перебросят. Целых три месяца он старательно зубрил эту свою «биографию», вживался в образ человека, которого ему придется изображать. Агентурное задание рассчитано на полтора года, премия – десять тысяч долларов. Но его все еще не отправляли, не разъясняли задание, не сообщали явку. Он, естественно, понятия не имел о том, что проведение операции, в которую его включили шефы разведки, задерживалось по причинам, от них не зависящим. Он оказался как бы в вынужденном простое, и тогда-то было принято решение послать его в «войска особого назначения». Так Степан Кныш очутился в форту Брэгг.

Все началось с принятия «плана икс».

«Икс» в математике означает неизвестное – любой школьник может подтвердить, что это так. Гитлер «днем икс» называл тот день, в который вермахт по его приказу неожиданно и вероломно нападал на ту или иную страну. Так «день икс» оказался зашифрованной датой начала кровопролитий, смерти ни в чем не повинных людей, угона их в рабство. Слово «икс» приняло с тех пор зловещий смысл. В американском толковании кодированный термин «план икс» перестал быть чем-то сугубо секретным, даже, пожалуй, наоборот, приобрел известность: он стал включать в себя подготовку особых войсковых частей для ведения «специфических» боевых действий в тылу армий стран социалистического лагеря в случае возникновения новой мировой или сколько-нибудь крупной войны вообще, хотя бы и местного значения. В форту Брэгг обосновалась «армия особого назначения», по другому – «77-я группа войск особого назначения», или, иначе, «корпус бойцов освобождения». Там, в форту Брэгг, американская разведка занимается тренировкой всякого сброда, для них в значительной мере предназначается картотека советских граждан, подлежащих уничтожению. Ведь диверсанты должны будут действовать далеко впереди войск НАТО, одетые в форму солдат и офицеров Советской армии, – точь-в-точь как действовал в свое время «учебный полк Бранденбург» – созданная Гитлером диверсионная дивизия. Подчеркивая эту преемственность, американцы даже не изменили названия – их части убийц и провокаторов тоже называются бранденбургскими.

Отдыхая на опушке влажного елового леса, на ветвях которого гроздями мутного жемчуга поблескивала вода, Степан размышлял о пережитом им в форту Брэгг.