Michel Bussi
J’AI DÛ RÊVER TROP FORT
© Michel Bussi et Presses de la Cité, un département de Place des éditeurs, 2019
© Ирина Волевич, перевод, 2019
© «Фантом Пресс», оформление, издание, 2019
Я прожег подушку, —
Должно быть, я слишком долго мечтал.
Ален Башунг[1]
Жертвам цунами в Индонезии
– «Нет, мне хорошо, – возразил Лис, – вспомни, что я говорил про золотые колосья»[2].
– Мам, я не понимаю!
Закрыв книжку, я склоняюсь над кроваткой Лоры:
– Дело в том, что Лис больше никогда не увидится с Маленьким принцем. Но поскольку у Маленького принца волосы золотистые, как пшеница в поле, всякий раз, как Лис посмотрит на колосья, он подумает о своем друге. Взять, например, твою кудрявую подружку Офелию, которая переехала этим летом в Португалию. Даже если вы с ней больше никогда не встретитесь, стоит тебе услышать название этой страны, ее имя или увидеть девочку с такими же черными локонами, ты сразу подумаешь о ней. Теперь поняла?
– Да.
Лора прижимает к себе любимого плюшевого утенка, потом встряхивает снежный шар с собором Саграда Фамилия внутри, возвращает его на столик у изголовья и вдруг задумывается, нахмурив брови, – ее одолевает сомнение.
– Мам, а если я никогда не услышу про Португалию или не встречу девочку с таким же именем и такими же кудряшками, я что, забуду Офелию?
Крепко обнимаю Лору и украдкой вытираю слезы желтой плюшевой лапкой утенка.
– Нет, милая, если очень ее любишь. И чем сильнее будешь любить, тем больше тебе встретится в жизни вещей, напоминающих о ней.
Оливье заглядывает к нам в комнату и показывает на свои наручные часы: пора спать! В этом году Лора поступила в подготовительный класс начальной школы – это очень важный год, самый важный из всех. Не считая других лет, самых важных из всех. Я послушно встаю, укрываю Лору до подбородка.
Она обнимает меня за шею для последнего поцелуя.
– А ты, мам? У тебя был кто-нибудь, кого бы ты сильно любила и не хотела забывать? Так сильно, что тебе потом часто попадались вещи, которые напоминали о нем?
Часть I
Монреаль
1
12 сентября 2019
– Ну, мне пора.
Оливье сидит за кухонным столом, обхватив ладонями чашку с кофе, и смотрит в окно, вдаль, туда, где за зеленью сада, за крышей его мастерской виднеются туманные берега Сены. Он спрашивает, не глядя на меня:
– Это действительно необходимо?
Я медлю с ответом. Потом встаю, одергиваю форменную юбку. Мне не хочется заводить долгий разговор. Только не теперь. Времени мало. Поэтому я ограничиваюсь улыбкой. Впрочем, и он тоже. Он всегда задает важные вопросы именно так.
– Мне нужно быть в Руасси, в терминале 2F, в девять утра. И хорошо бы проехать через Сержи[3].
Оливье молчит, скользит взглядом по изгибам реки, словно хочет оценить ее безупречную красоту, изучает неторопливо, с бесконечным терпением, как фигурную спинку кровати, вычурные линии комода, угол потолочных балок в мансарде под крышей. С тем же пристальным вниманием он всегда смотрит и на меня, когда я выхожу из ванной и укладываюсь в постель. Этот неотрывный взгляд вызывает во мне приятный трепет, позволяет чувствовать себя красивой даже в пятьдесят три года. В его глазах. Только ли в его?
– Это действительно необходимо?
Оливье открывает балконную дверь. Я знаю, что будет дальше. Он не торопясь выйдет из дома, чтобы угостить вчерашним хлебом Джеронимо – лебедя, который соорудил гнездо в конце нашей аллеи, на берегу Сены. Он почти ручной, но бдительно охраняет свою территорию, а заодно и нашу, куда надежнее ротвейлера. Кормежка Джеронимо – ежедневный ритуал Оливье. Мой муж любит ритуалы.
Я чувствую, что у него на языке вертится тот же вопрос – тот самый ритуальный вопрос, который он задает всякий раз, как я собираюсь в дорогу:
– Это действительно необходимо?
Я давно поняла, что дело не в чувстве юмора Оливье (несколько однообразном) и не в желании узнать, найдется ли у меня пара минут, чтобы выпить кофе перед уходом. Его слова «Это действительно необходимо?» имеют куда более широкий смысл. Они означают: «Тебе действительно необходима эта чертова работа стюардессы, ради которой ты каждый месяц бросаешь нас на две недели и летаешь по свету? Тебе это правда нужно теперь, когда дом уже оплачен, когда девочки выросли и мы ни в чем не нуждаемся? Ты действительно обязана этим заниматься?» Оливье задавал мне этот вопрос сто раз: «Чем эти хижины на Бали, в Андах или в Канаде лучше нашего деревянного дома, который я построил своими руками?» Он неоднократно предлагал мне сменить профессию: «Ты могла бы работать вместе со мной в мастерской – большинство жен ремесленников помогают мужьям. Занялась бы бухгалтерией или стала секретаршей в моем офисе. Все лучше, чем выбрасывать деньги на бестолковых субподрядчиков…»
Я отвлекаюсь от своих мыслей и отвечаю бодрым голосом стюардессы бизнес-класса:
– Ну все, мне пора, не то опоздаю!
И пока Джеронимо лакомится кусочками багета с зерновыми добавками, я слежу за полетом серой цапли, которая парит над старицами Сены. Я знаю, как Оливье не любит дробный стук колесиков моего чемодана по его сосновому паркету. А у меня в душе разгорается скрытый гнев. Да, Оливье, это необходимо! Моя работа – это моя свобода! Ты остаешься, а я улетаю. Ты остаешься, и я возвращаюсь. Ты – это покой, а я – движение. И так продолжается уже тридцать лет. Из коих двадцать семь я ношу обручальное кольцо. Вырастила двух дочерей. И вполне успешно, разве нет?!
Я поднимаюсь в спальню за чемоданом. И заранее вздыхаю, но Оливье может пытать меня с помощью фуганка и дрели, я и тогда не призна́юсь, как мне сладостно таскать за собой этот чертов чемодан по всем лестницам, эскалаторам и лифтам нашей планеты. Начиная с десяти ступенек нашего шале. Взбираясь по ним, я мысленно повторяю расписание на текущий месяц – Монреаль, Лос-Анджелес, Джакарта – и заставляю себя не зацикливаться на невероятном совпадении, но лента прошлого разматывается в памяти, возвращая меня на двадцать лет назад. Ладно, подумаю об этом позже, когда останусь одна и смогу рассуждать спокойно, когда…
Я натыкаюсь на чемодан и едва не падаю.
Мой комод открыт!
Мой ящик слегка выдвинут!
Не тот, где я храню украшения, не тот, куда складываю шарфы, не тот, что с косметикой.
Ящик с тайнами!
Ящик, который Оливье никогда не открывает, потому что он принадлежит мне одной.
Подхожу ближе. Да, в нем кто-то рылся, это видно с первого взгляда. Все безделушки, все детские письма Лоры и Марго лежат не на своих местах. Засушенные васильки и колосья, собранные на поле моего первого поцелуя, раскрошились в пыль. Розовые телеграммы Оливье: Скучаю, удачного полета, возвращайся скорей, моя воздушная дева! – смяты и разбросаны. Я пытаюсь успокоиться: может, это плод моего воображения, разыгравшегося из-за фантастического совпадения маршрутов – Монреаль, Лос-Анджелес, Джакарта? Может, я сама все смешала в кучу, да и как упомнить, что где лежало раньше, если я много лет не открывала этот ящик?! И мне почти удается себя в этом убедить, как вдруг взгляд привлекает странный блик на паркете, у моих ног. Я наклоняюсь и… не верю своим глазам.
Мой камешек!
Маленький инуитский камешек! Вот он-то уж точно не покидал мой ящик около двадцати лет! Этот камень размером с монету непреложно свидетельствует: кто-то совал нос в мои вещи, притом недавно!
Бормоча ругательства, я засовываю талисман в карман форменного жакета. Я уже не успеваю обсудить происшествие с Оливье. И уж тем более с Марго. Это может подождать. В конце концов, мне нечего скрывать, в этом ящике лежат одни только забытые сувениры, чью историю никто, кроме меня, не знает. Выйдя из спальни, заглядываю в комнату Марго. Моя младшая дочь лежит на кровати, пристроив ноутбук на подушке.
– Я ухожу.
– Мам, купи мне «Чоко Попс», а то я утром все доела.
– Марго, я не в магазин иду, а еду на работу!
– А-а-а… и когда вернешься?
– Завтра вечером.
Марго не спрашивает, куда я лечу, не желает хорошего дня и уж тем более хорошего рейса. Она вообще едва замечает мое отсутствие в доме. И с удивлением взирает на меня, когда утром, перед тем как убежать в лицей, обнаруживает родную мать в кухне, за столом. В этом я тоже не признаюсь Оливье, но перед каждым рейсом меня одолевает ностальгия по тем годам – совсем недавним! – когда Марго и Лора плакали навзрыд всякий раз, как я собиралась в дорогу, когда Оливье приходилось силой вырывать их из моих объятий, когда они все дни напролет смотрели в небо, отыскивая там маму, и стерегли мое возвращение, стоя у самого высокого окна на скамеечке, специально сделанной для этого папой. Тогда мне удавалось утешить их, пообещав привезти подарки с другого края света!
* * *
Моя голубая малютка «хонда джаз» едет по голым полям, спаленным огромным рыжим солнцем. Между аэропортом Руасси и нашим шале в Порт-Жуа[4] пролегают сто двадцать километров национального шоссе. По этой магистрали ездят грузовики, которые я давно запретила себе обгонять. Оливье шутливо уверяет, что я быстрее добралась бы по воде, на барже. И он почти прав! Вот уже тридцать лет я езжу по этому шоссе № 14 в любое время дня и ночи, после двенадцатичасовых перелетов и почти стольких же (если не больше) часовых поясов, от которых ломит все тело и гудит голова. Некоторые люди боятся самолетов, я же часто испытывала гораздо больший страх перед этой нескончаемой серой лентой, пересекающей департамент Вексен, чем перед всеми аэродромами планеты, с которых я взлетала и на которые садилась все эти тридцать лет, по три-четыре рейса в месяц. В нынешнем у меня их будет три:
Монреаль, с 12 по 13 сентября 2019
Лос-Анджелес, с 15 по 17 сентября 2019
Джакарта, с 27 по 29 сентября 2019
Передо мной маячит задняя стенка голландского фургона, который старательно придерживается ограничения скорости на данном отрезке шоссе. Чтобы отвлечься, пускаюсь в сложные расчеты – расчеты вероятностей. Мои последние воспоминания о теории вероятностей восходят к лицею, то есть к нынешнему возрасту Марго, что вряд ли мне поможет. Итак, сколько дальних рейсов, с вылетом из Руасси, предлагает компания Air France? Наверно, много сотен. Я беру минимальную цифру и округляю ее до двухсот. Значит, у меня был один шанс из двухсот попасть на рейс в Монреаль. Вообще-то ничего удивительного, с 1999 года я туда летала дважды или трижды. Но какова вероятность объединения Монреаля с Лос-Анджелесом? Даже ничего не соображая в математике, я понимаю, что результат должен равняться примерно двумстам, умноженным на двести. Пытаюсь представить себе это число написанным на сером заднике фургона, который все так же упорно тащится передо мной. Число с четырьмя нулями, то есть один шанс на несколько десятков тысяч… А если добавить третье направление, Джакарту, вероятность возрастает до двухсот раз, помноженных на двести и еще раз на двести. Что дает нам цифру уже с шестью нулями. То есть существует всего один шанс из нескольких миллионов соединить все три рейса в одном месяце! Это кажется совершенно невероятным… однако именно так, черным по белому, написано в моем путевом листе, присланном парнями из отдела графиков полетов… Монреаль, Лос-Анджелес, Джакарта… Запланированное тьерсе[5] – с ума сойти можно!
Аккурат перед подъемом на Сен-Клер-сюр-Эпт голландец наконец сворачивает на парковку – видимо, решил позавтракать в придорожном кафе. У моей «хонды» внезапно словно крылья вырастают. Я жму на газ, одновременно продолжая мысленно выстраивать вереницы нулей.
Запланированное тьерсе… Ну что же, один шанс из миллиона – тоже шанс… Тот, на который уповает каждый игрок, помечающий крестиками клеточки в лотерейном билете. В жизни нет ничего невозможного – только маловероятное. Только случай. Наверно, какой-нибудь бог-шутник разыскал старый фильм из моего прошлого и забавы ради решил его перемотать еще разок. Три направления – те же самые. Те же, что двадцать лет назад:
Монреаль, с 28 по 29 сентября 1999
Лос-Анджелес, с 6 по 8 октября 1999
Джакарта, с 18 по 20 октября 1999
Я прибавляю звук радио, словно хочу заглушить яркие образы, которые настойчиво, как я их ни отгоняю, возникают у меня в мозгу. Какой-то рэпер вопит по-английски, оглохнуть можно. Я проклинаю Марго – опять она ездила на моей «хонде» с инструктором по вождению! – и кручу ручку до тех пор, пока не удается поймать мало-мальски мелодичную музыку.
Ностальгия.
Let It Be[6].
Я едва не задохнулась, услышав ее.
Нули у меня в голове закручиваются в смерч, потом складываются в длинную цепочку, которая удавкой стягивает мысли. Сколько шансов из скольких миллионов нужно, чтобы наткнуться именно на эту песню?
Какого бога-шутника мне довелось разбудить?
When I find myself in times of trouble…[7]
Внезапно на глазах вскипают слезы, я уже готова остановиться на обочине и включить «аварийку», но тут на приборной панели начинает вибрировать мой смартфон. Мама Нати, на помощь…
Это звонит Лора.
– Мама, ты что, за рулем? Можешь говорить?
Лора, которая с шестнадцати до двадцати пяти лет плевать хотела на мой рабочий график, последние полтора года горячо им интересуется. Вот и сегодня – еще часа не прошло, как я его получила, а она, похоже, уже всполошилась. Прочитала и кинулась звонить, чтобы разведать обстановку… и задействовать меня.
– Мам, я так поняла, что ты возвращаешься из Монреаля в пятницу вечером. Я смогу привезти к тебе Этана и Ноэ в субботу утром? Нам с Валентином нужно съездить в «ИКЕА», а брать с собой парочку этих чудовищ немыслимо. Я их привезу часов в десять утра, чтобы ты успела опомниться от разницы во времени.
В десять утра? Вот спасибо, дорогая! Ты ведь отлично знаешь, что после шестичасового перелета из Канады я вряд ли сомкну глаза ночью… А что касается «ИКЕА», моли бога, чтобы твой папаша об этом не прознал!
– Спасибо, мамочка! – бурно благодарит Лора, не оставляя мне выбора. – Ну пока, побегу раздавать порошки и таблетки моим убогим.
И отключается.
Лора, моя старшенькая… Двадцать шесть лет, медсестра в больнице Биша́.
Лора – умница, Лора – аккуратистка, у Лоры вся жизнь распланирована до мелочей, у Лоры есть муж Валентин, жандарм, аджюдан[8] полицейской бригады города Сержи, который ждет перевода по службе, чтобы получить звание лейтенанта. В их паре Лора – воплощенная стабильность, а он – воплощенное движение. Хотя при этом они ухитрились построить домик в Понтуазе. «Мама, ты пойми, это выгодное вложение!»
Полтора года назад Лора родила очаровательных шустрых близнецов, Этана и Ноэ, которых Оливье будет обожать, когда они станут достаточно большими, чтобы учиться его ремеслу, а пока ими занимаюсь я – когда сижу дома. Не правда ли, идеальный вариант: бабушка, которая отсутствует две недели в месяц, а все остальное время полностью посвящает внукам?
Еще какой-то миг я смотрю на погасший дисплей мобильника, на его розовый девчачий корпус, на маленькую черную ласточку, нацарапанную шариковой ручкой на пластмассе, потом снова прибавляю звук.
Let It Be…
А в голове у меня по-прежнему хихикает бог-шутник.
Монреаль, Лос-Анджелес, Джакарта…
Он выбрал три самых прекрасных маршрута в моей жизни – черная дыра, белая дыра, небытие.
Соблазн без угрызений совести, боль разлуки, беспомощность, самопожертвование и пустота – бездонная, невыносимая,
которую я тем не менее вынесла,
хоть и носила в себе
все эти годы.
И которую я заполнила
Лорой, потом Марго, а за ними – Этаном и Ноэ.
Которую я заполнила…
Одни женщины заполняют счастьем сердца любимых, другие сами полны счастья.
Let It Be…
* * *
Руасси-Шарль-де-Голль, терминал 2F. Затянутая в свой голубой костюм, с красной косынкой на шее, я торопливо шагаю по длинному коридору, ведущему к выходу М. Одной рукой качу за собой чемодан, другой вынимаю список членов экипажа.
Идущие навстречу мужчины оборачиваются, глядят мне вслед. Форменная одежда и уверенная походка действуют на растерянных путников магически. Сочетание энергии и элегантности. Видимо, это сочетание плюс легкий макияж помогают бороться с возрастом. Миную выходы J, K, L, не отрывая глаз от списка тех, с кем полечу в Монреаль, и едва сдерживаю радостный возглас, увидев первое имя.
Флоранс Гийо.
Фло!
Подружка моя, самая любимая из коллег! За тридцать лет работы случай соединял нас в полете меньше десяти раз. Если хотим лететь вместе, мы должны писать совместное заявление. Два дня в Монреале вместе с Флоранс, какая удача! Флоранс – сгусток энергии. Сколько лет ей пришлось ворковать, обхаживая пассажиров бизнес-класса, в поисках элегантного красавца-мужчины, готового на ней жениться! И она нашла, хотя лично я ни разу не видела ее бизнесмена. Флоранс стала примерной супругой, что не мешает ей летать и развлекаться на всю катушку во время каждой стоянки, пить-гулять-веселиться… вот только она больше ни с кем не воркует. Она любит своего президента-директора, знаю, что любит.
Фло, моя верная наперсница. Фло, которая ухитрилась продегустировать все алкогольные напитки планеты – от тропических водок до азиатских виски. Фло, которую я уже знала, когда… Я едва успеваю втащить чемодан на «бегущий тротуар», каким-то чудом избежав столкновения с группой из семи туристов в тюрбанах. И снова у меня в мозгу звучит сигнал тревоги.
Фло?
Именно на этом рейсе Париж – Монреаль?
Точно как двадцать лет назад?
Вероятность такой встречи исчисляется, наверно, бесконечным количеством нулей… Летный состав Air France – около десяти тысяч человек.
Я пробираюсь между пассажирами, держа курс на выход М и стараясь выбросить из головы дурацкие расчеты. Может, Фло просто поменялась с кем-нибудь, чтобы лететь вместе со мной? Может, этому есть другое объяснение? А может, чистая случайность, и ничего более.
Взгляд падает на другие имена в списке, некоторых из этих людей я знаю. Особенно Эмманюэль Риу, более известную среди экипажей под именем Сестры Эмманюэль, старшую бортпроводницу, самую строгую и надежную по части безопасности в нашей авиакомпании. Я морщусь, но, прочитав следующее имя, тут же улыбаюсь. Жорж-Поль Мари, один из самых любимых моих стюардов. Высокий, элегантный, даже изысканный. Тоже своего рода легенда нашего воздушного флота.
Иду дальше по списку, вот и наш командир.
Жан-Макс Баллен!
Меня пробирает дрожь.
Жан-Макс…
Ну конечно, мой бог-шутник не мог упустить такой случай, он решил довести свой розыгрыш до конца. Рейс Париж – Монреаль 28 сентября 1999 года, тот самый, на котором мы работали вместе с Фло, а рулил Жан-Макс Баллен!
Рейс, во время которого моя жизнь свернула с прямого пути.
Рейс, когда все началось.
Выход М.
Когда новый день наконец займется,
Когда тот, кто спал, на заре проснется
И ранняя птица в небо взовьется
В лесу, где встретили мы рассвет,
Бесследно растает наш легкий след.
2
28 сентября 1999
Выход M.
Приезжаю в Руасси, едва не опоздав, в дикой панике: у Лоры отит. Уже второй со времени поступления в подготовительный класс. Я долго колебалась, не зная, как быть – взять бюллетень по уходу или оставить ее на Оливье. Вот он – выход М, а меня еще трясет от напряжения. Но тут объявляют, что наш вылет откладывается на полчаса, экипажу предлагают пока отдохнуть.
Зал посадки на Монреаль напоминает лагерь беженцев после исхода. Слишком много пассажиров, кресел на всех не хватает. Люди сидят на полу, детишки бегают по залу, младенцы орут. Я направляюсь к газетному киоску, чтобы купить какой-нибудь журнал, и тут меня перехватывает один из пассажиров: его беспокоит задержка, успеет ли он на пересадку до Шикутими?[9]
Шикутими? Одно только название сразу вызывает в воображении картины больших озер и сосновых лесов, хотя этот пассажир никак не похож на лесоруба, скорее на легкую добычу какого-нибудь тамошнего гризли. Шикутимец топчется, пожирая глазами мой бюст (бедняга едва достает мне до подбородка), по-моему, он не против тактильного исследования. Может, и подошел лишь для того, чтобы заглянуть в вырез блузки и вдохнуть аромат моих духов? В свои тридцать три года я давно привыкла к комплиментам – всяким! – научилась с ними разбираться и не позволять абы кому ловить взгляд моих глаз – серых, с зеленым оттенком, когда я сержусь, или почти голубых, когда влюблена. Чаще всего я их скрываю под темной прядью волос, достаточно длинной, чтобы на время рейса ее можно было подколоть, а после посадки покусывать или обматывать вокруг кончика носа. Это моя давняя привычка, чуть ли не мания, которую я компенсирую такой широкой улыбкой, что она превращает мое удлиненное лицо в большой теннисный мяч, разрезанный надвое, а щелочки глаз – в лазерные указки.
Я отвечаю, сохраняя безопасную дистанцию, спрятавшись за вовремя упавшей прядью:
– Не волнуйтесь, мсье, наш командир наверняка сумеет наверстать опоздание во время перелета.
Коротышка-лесоруб взирает на меня с недоверием. А ведь я его не обманываю: нам давно известно, что командир Баллен не слишком строго соблюдает правила режима полета. Очень уж ему не терпится добраться до места назначения и до отеля. Этот сорокалетний красавчик-пилот с улыбкой Тома Круза, в лихо заломленной фуражке, усердно кадрил меня несколько лет назад, когда мы с ним пили мохито в холле «Комфорт-Отеля» города Токио. Я тогда сразу внесла полную ясность: мадам замужняя – и прочно замужняя! – дама, более того – мать очаровательной пятилетней Лоры. Он взглянул на фотографию моей малышки с умилением, достойным Дюссолье в фильме «Трое мужчин и младенец в люльке»[10], и заявил, что мне повезло, моему супругу еще больше, а вот у него нет ни жены, ни детей и никогда не будет. «Такова цена свободы», – философски заключил он и, встав, направился к крошечной японке в голубых носочках и с бантиком того же цвета в волосах.
Коротышка-лесоруб наконец отошел и присоединился к группе «беженцев». Стюардесса у стойки выхода на посадку – поистине стоическая девушка, с которой я не знакома, – терпеливо ждет, прижимая к уху рацию. Я дружески машу ей издали, окидываю беглым взглядом пассажиров и тут вдруг… вижу его. Вернее, сначала не вижу, а слышу. Эта странная тихая музыка едва различима среди детских воплей, фамилий опоздавших пассажиров, которые выкрикивает громкоговоритель, – «последний вызов на рейс до Рио… до Бангкока… до Токио…» – и грохота реактивных самолетов, взлетающих за стеклянной стеной аэропорта.
Тихая, завораживающая музыка.
Сначала я слышу ее, потом слушаю, потом пытаюсь выяснить, откуда она звучит. И только тогда замечаю его.
Он сидит в сторонке от других пассажиров, у самого выхода Н, почти невидимый за грудой сваленных кое-как чемоданов, под огромным рекламным плакатом с А320, летящим в звездном небе.
Отрешенный от всего, один в этом мире.
Сидит и играет.
Похоже, никто, кроме меня, его не слушает.
Я останавливаюсь. Он меня не видит. Думаю, он сейчас никого не видит. Сидит, поставив ноги на край кресла, высоко подняв колени, и перебирает струны своей гитары. Тихо-тихо, словно не хочет мешать соседям. Словно играет только для себя. Один – в своей собственной галактике.
Я долго рассматриваю его. До чего же он хорош в этой кепке в красную шотландскую клетку на длинных кудрявых волосах, с этим тонким, продолговатым лицом! У него голова и тело хрупкой птицы. В зале вылетов одни люди читают – кто «Монд», кто «Экип», кто книгу, – другие спят, третьи разговаривают, а он прикрыл глаза, расслабленно разомкнул губы и позволяет пальцам вольно гулять по струнам, словно детям, оставшимся без присмотра родителей.
Сколько же простояла я так, разглядывая его? Десять секунд? Или десять минут? Как ни странно, первое, что мне сразу бросилось в глаза, это его сходство с Оливье. Тот же светлый взгляд, и успокаивающий, и отрешенный, как сияние полной луны, как светящееся окошко в ночной тьме. Этот гитарист выглядел настолько же гибким и хрупким, насколько Оливье был сильным и коренастым, но обоих отличало удивительное обаяние. То самое, которое мгновенно пленило меня в будущем муже, когда в один достопамятный день я сидела в его мастерской, наблюдая, как он колдует над круглым одноногим столиком – любовно обстругивает, шлифует, полирует, скрепляет детали шпильками, покрывает лаком… Ах, этот солнечный ореол одиночек! Оливье – столяр-краснодеревщик, этот мальчик с гитарой – артист, но они казались мне братьями-близнецами, с головой ушедшими в свое искусство.
Я безмерно восхищаюсь такими людьми! Сама я болтушка, в голове сплошной ветер, обожаю путешествия, встречи и общение. По-моему, в глубине души я только и делаю, что мечтаю о новых горизонтах, мне нравится после каждого нового рейса втыкать очередную цветную булавку в карту полушарий у себя в спальне; наверно, я не успокоюсь, пока не утыкаю ими каждый сантиметр этого постера. А еще я часто думаю, что тайные мысли мужчин, эти заповедные сады, представляют собой самую далекую и последнюю из неосвоенных земель на свете. Мне кажется, что если я и буду вечно любить Оливье – проклиная при этом его молчаливость, его отрешенность даже за семейным столом или в супружеской постели, – то лишь потому, что твердо знаю: первой, на кого он устремит взгляд, вернувшись из своих мысленных странствий, буду я, а значит, мне есть чем гордиться. Ибо свои редкие слова он обращает именно ко мне. Я единственная, кого он впускает в свой заповедный сад. И меня восхищает это свойство Оливье – чувствовать себя свободным, не покидая мастерской. А ведь я иногда ненавижу все эти диваны-столы-стулья, доски, стружки и опилки, жужжание дрели и шарканье рубанка. Моему сердцу милы только огни, смех и музыка.
– Нати!
Звонкий голос вырывает меня из раздумий. Передо мной стоит Флоранс, моя любимая блондиночка. Она выглядит возбужденной, и ей пришлось чуть ли не кричать, чтобы я очнулась.
– Нати! – повторяет Фло. – Нати, ты никогда не догадаешься, что случилось!
Она даже подпрыгивает на месте от возбуждения – ни дать ни взять девчонка, которая готовится впервые прокатиться на карусели. Красная шейная косыночка стюардессы превратилась в ее пальцах в смятый комок шелка.
– Что стряслось?
– С нами летит Роберт!
– Роберт? – До меня не сразу доходит, о чем она. И я переспрашиваю: – Роберт? Нет… Только не говори, что с ним будут и Раймон, и Гастон, и Леон!
Фло хохочет.
– Смит, дурочка безмозглая!
Какой еще Смит? Да этих Смитов, летящих в Северную Америку, с десяток в каждом самолете.
– Вау, мистер Смит? Да неужели?! Сам мистер Смит?
Понятия не имею, о каком Смите речь. Фло пялится на меня так, словно перед ней обезьяна, слезшая с пальмы.
– Роберт Смит, дошло до тебя? Черт подери, Натали, да проснись же! Смит – солист «Кью», тот взъерошенный зомби, двойник Эдварда Руки-Ножницы. Завтра вечером он выступает в Монреале! И летит с нами, в бизнес-классе, со всей своей группой и импресарио!