000
ОтложитьЧитал
Дизайнер обложки Алексей Борисович Козлов
Переводчик Алексей Борисович Козлов
© Фрэнсис Бёрнетт, 2023
© Алексей Борисович Козлов, дизайн обложки, 2023
© Алексей Борисович Козлов, перевод, 2023
ISBN 978-5-0050-5776-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Глава I
Седрик
Сам Седрик ничего об этом не знал. Ему об этом никто не говорил. Он знал, что его папа был англичанин, потому что мама говорила ему об этом; но потом папа умер, когда он был ещё совсем маленьким мальчиком, и он почти совсем не помнил его, за исключением того, что он был большой человек, с голубыми глазами и длинными усами, и что это было так великолепно – скакать на его плечах по комнате. После смерти отца Седрик понял, что о нём с мамой лучше не говорить. Когда отец захворал, Седрика забрали, а когда он вернулся, все было кончено; и его мать, которая тоже была очень больна, только начала садиться в своё кресло у окна. Она была очень бледной и худой, и все прелестные ямочки исчезли с её красивого лица, а глаза казались большими и печальными, не говоря о том, что теперь она была одета во всё черное.
– Дорогуша! – спросил Седрик (его папа всегда называл её так, и мальчик хорошо запомнил это), – Дорогуша, моему папе лучше?
Он почувствовал, как задрожали её руки, повернул свою кудрявую голову и посмотрел ей прямо в глаза. В её лице было что-то такое, что заставило его почувствовать, что она вот-вот разрыдается.
– Дорогуша, – повторил он, – с ним все в порядке?»
И вдруг его любящее маленькое сердце подсказало ему, что лучше бы обнять её крепко обеими руками за шею и поцеловать её снова и снова, прижимаясь своей нежной щекой к ее щеке; он так и сделал, а она склонила голову ему на плечо и горько заплакала, обнимая его так, словно не собиралась ни за что на свете отпускать.
– Да, он здоров, – всхлипнула она, – он совсем, совсем здоров, но у нас… у нас никого не осталось, кроме друг друга. Вообще никого!
Тогда, как ни был он юн, он понял, что его большой, красивый молодой папа больше никогда не вернется, понял, что он навсегда умер, как умирают другие люди, и опечалился, хотя и не мог понять, что именно вызвало всю эту печаль. Именно потому, что его мама всегда плакала, когда он заговаривал о своём папе, он втайне решил, что лучше не говорить с ней о нём слишком часто, и также понял, что лучше не позволять ей слишком долго, не двигаясь и не разговаривая, тихо сидеть и смотреть в огонь или в окно. Он и его мама знали очень мало людей и жили, как можно было бы подумать, очень одиноко, хотя Седрик не знал, что значит это жить одиноко, пока не стал старше и не понял, почему у них совсем нет гостей. Когда папа женился на ней, потом ему сказали, что его мама была сирота, и она совсем одна на свете, Она была очень хорошенькой и жила компаньонкой у богатой старой вдовы, которая была к ней не слишком добра, и однажды Капитан Седрик Эррол, заезжавший к ней домой, увидел, как она бежит по лестнице со слезами на глазах; и она выглядела при этом такой милой, невинной и печальной, что капитан не мог её забыть и в конце концов пленился ею. И после того, как в их жизнях произошло так много странных событий, они уже не только хорошо знали, но и нежно любили друг друга, и вскоре были женаты, хотя их брак доставил им много неприятностей из-за подлости кое-каких людишек. Но больше всех злился и неистовствовал отец капитана, который жил в Англии и был очень богатым и властным старым аристократом с очень дурным нравом и очень сильной неприязнью к Америке и ко всем американцам. У него было два сына постарше капитана Седрика; и по закону старший из этих сыновей должен был унаследовать фамильный титул и поместья, которые были очень богаты и великолепны; и всем было известно, что если старший сын умрет, то следующий будет наследником; так что, хотя он и был членом такой большой семьи, было мало шансов, что капитан Седрик сам по себе когда-либо обогатится.
Но случилось так, что природа одарила младшего сына добродетелями, которыми не одарила его старших братьев. У него было очень красивое лицо и прекрасная, сильная, грациозная фигура; у него была прекрасная улыбка и приятный, звонкий голос; он был храбр и великодушен, и у него было самое доброе сердце на свете, и казалось, что у него достанет силы заставить всех полюбить себя. С его старшими братьями дело обстояло много хуже: ни один из них не отличался ни красотой, ни добротой, ни тем более – умом. Когда они мальчиками учились в Итоне, с ними там никто не знался; потом, когда они пребывали в колледже, их совершенно не интересовала учеба, они тратили впустую всё своё время и деньги и почти не заводили настоящих друзей. Старый граф, их отец, был разочарован и постоянно унижен ими; его наследники не соответствовали благородному родовому имени и обещали стать в конце концов ничем иным, как эгоистичными, расточительными и ничтожными людьми, не обладающими ни мужеством, ни какими бы то ни было другими благородными качествами. Очень горько, думал старый граф, что сын, который был третьим и которого ожидало только очень небольшое наследство, оказался обладателем всех лучших даров Природы, завладел всеми прелестями, всей силой и красотой. Иногда он почти ненавидел этого красивого молодого человека за то, что тот, похоже, обладал как раз теми качествами, которые должны были сопутствовать его величественному титулу и его великолепным поместьям; и все же в глубине своего гордого, упрямого старого сердца он не мог не заботиться о своём младшем сыне. Во время одного из приступов гнева он отправил его в путешествие по Америке; он думал, что отсылает его на короткое время, чтобы успокоиться и перестать сердиться, постоянно сравнивая его и противопоставляя братьям, которые в то время доставляли ему столь много хлопот своими дикими выходками.
Но примерно через полгода ему стало так одиноко, что он втайне захотел снова увидеть сына, поэтому он написал капитану Седрику и приказал ему поскорее вернуться домой. Письмо, которое он написал, пересеклось по пути с другим письмом, только что написанным капитаном своему отцу, в котором он рассказывал о своей любви к хорошенькой американке и о своем намерении тут же жениться на ней; и когда граф получил это послание, он сразу же пришел в неистовую ярость. Каким бы дурным ни был его характер, никогда в жизни он не был во власти гнева так, как тогда, когда читал письмо капитана. Его камердинер, находившийся тут же в комнате, когда это случилось, подумал, что у его светлости почти наверняка случится апоплексический удар, настолько тот обезумел от ярости. Целый час он бесновался, как тигр в клетке, а потом сел и написал своему сыну, повелев ему никогда больше на пушечный выстрел не приближаться к отцовскому дому и никогда не писать ни отцу, ни братьям. Он сказал ему, что он может теперь жить, как ему заблагорассудится, и умереть там, где ему заблагорассудится, и что он навсегда будет отсечён от своей семьи и что ему никогда и ни за что на свете не дождаться помощи от отца, пока тот будет жив.
Капитан был очень огорчен, когда прочел это письмо; он очень любил Англию и свой прекрасный дом, в котором когда-то родился; он любил даже своего гневливого старого отца и даже порой сочувствовал ему в его горестях и разочарованиях; но он твёрдо знал, что в будущем ему не следует ожидать от того слишком большой доброты. Поначалу он не понимал, что ему делать; трудиться он был не научен, у него не было никакого опыта в делах, но он был храбр и полон решимости преодолеть все препятствия. Поэтому он продал свой офицерский чин, который носил в английской армии, а после некоторых хлопот нашёл себе место в Нью-Йорке, где вскорости и женился. Прежняя спокойная жизнь в Англии закончилась. Перемены были очень велики, но он был молод и счастлив, и надеялся, что упорный труд и неустанная работа принесут ему в скором будущем большие успехи. Нет причин горевать и печалиться! У него был маленький домик на тихой английской улочке, и там родился его крошка сын, и всё складывалось так весело и хорошо, всё было так просто, и только потому, что ему вовремя пришло в голову жениться на этой очень хорошенькой компаньонке богатой старухи-карги, только потому, что она была так мила, и он так любил ее, зная, что и она любит его. Она была очень мила, и ее маленький сынок был как две капли воды похож как на мать, так и на отца. Хотя он родился в таком тихом и небогатом маленьком доме, казалось, что никогда не было в мире более счастливого ребёнка. Во-первых, он был очень здоровенький и поэтому никогда не доставлял никому никаких хлопот; во-вторых, у него был такой милый характер и такие очаровательные манеры, что он доставлял всем только удовольствие и радость; и в-третьих, он был так красив, что на него можно было засмотреться, как на картину, и смотреть практически бесконечно. В младенчестве, когда другие дети были ещё лысыми, он с первых дней жизни оказался обладателем мягких, тонких, золотистых волос, которые вились на концах и к шести месяцам уже ниспадали вниз свободными золотыми кольцами. Когда ему исполнилось шесть месяцев, у негооказались большие карие глаза, длинные ресницы и милое личико, помимо этого, у него был здоровый стан и такие великолепные крепкие ноги, что в девять месяцев он ни с того, ни с сего, вдруг научился свободно ходить; а его манеры были так хороши для ребенка, что любому в округе было приятно знакомиться и общаться с ним. Казалось, он чувствовал, что все вокруг – его лучшие друзья, и когда кто-нибудь заговаривал с ним, когда он ехал в своей карете по улице, он бросал на незнакомца ласковый, серьезный взгляд карих глаз, а потом наблюдал за ним с милой, дружелюбной и спокойной улыбкой; и в итоге не было ни одного человека по соседству на их тихой улицей, где он жил – даже бакалейщика на углу, который считался самым сердитым существом на свете, – который не был бы рад лицезреть этого мальчугана и не испытывал бы желания говорить с ним. И с каждым новым месяцем своей юной жизни он становился всё прелестней и интересней.
Когда он подрос и стал достаточно взрослым, чтобы прогуливаться с няней, от всегда тащил за собой маленькую тележку, и на нём каждый раз был короткий белый шотландский килт и большая белая шляпа, ладно сидевшая на его жёлтой вьющейся шевелюре, он был таким красивым, сильным и румяным, что привлекал всеобщее внимание, и няня, возращаясь домой, то и дело рассказывала его маме истории о дамах, которые останавливали свои экипажи, чтобы посмотреть на этого золотого мальчика и поговорить с ним, и о том, как они радовались, когда он заговаривал с ними в своей обычной, весёлой манере, они чувствовали себя так, как будто он знал их всегда. Его обаяние позволяло ему самым простым, веселым, беспроигрышным и естественным способом подружиться с людьми. Я думаю, это происходило оттого, что у него была очень доверчивая душа и очень доброе маленькое сердце, которое сочувствовало каждому и хотело, чтобы каждый чувствовал себя так же комфортно, как и он сам. Это помогало ему мгновенно понимать чувства окружающих. Может быть, в нём сказалось и то, что он так долго жил с отцом и матерью, которые всегда были любящими, внимательными, нежными и воспитанными родителями. Дома он никогда не слышал ни одного недоброго или грубого слова, его всегда любили, ласкали и относились к нему нежно, и поэтому его детская душа была полна доброты и невинного теплого и его всегда окружали естественные человеческие чувства. Он слышал, как его маму звали ласковыми, любящими словами, и поэтому он сам пользовался ими же, когда говорил с ней; он всегда видел, что его папа присматривает и очень заботится о ней, и поэтому он тоже учился быть заботливым.
Поэтому, когда он понял, что папа больше не вернется к нему, и увидел, как печальна его мама, в его доброе маленькое сердце постепенно вошла мысль, что он должен сделать всё возможное, чтобы снова сделать её счастливой. Он был ещё совсем младенцем, когда эта мысль посетила его, и потом уже никогда не покидала его – всегда, когда он взбирался к ней на колени, когда он целовал её и клал свою кудрявую головку ей на шею, когда он приносил ей свои игрушки и книжки с картинками, когда он тихо сворачивался калачиком рядом с ней, как она обычно лежала на диване. Он был недостаточно взрослым, чтобы знать, что еще можно сделать, поэтому делал все, что мог, и был для неё большим утешением, чем мог себе представить.
– О, Мэри! – он слышал, как она однажды сказала своему старой прислуге, – Я уверена, что всякий раз он пытается во всём помочь мне там, где может – я знаю, что это так. Иногда он смотрит на меня таким любящим, удивлённым взглядом, как будто ему жаль меня, и тогда он идёт ко мне и гладит меня или показывает мне что-нибудь. Он такой маленький, но я на самом деле думаю, что он всё знает!
Когда он стал старше и подрос, у него появилось множество причудливых маленьких занятий, которые очень забавляли и заинтересовывали людей. Он был таким незаменимым компаньоном для своей матери, что она почти не заботилась ни о ком другом и не искала ничьего общества. Они гуляли вместе, разговаривали и играли всегда вместе. Ещё совсем маленьким он научился читать, и часто по вечерам лежал на коврике у камина и читал вслух – порой сказки, порой большие серьёзные книги, из тех, какие читают взрослые люди, а иногда читал даже газету; и часто в такие минуты Мэри, сидя на кухне, слышала, как миссис Уотсон заходится от смеха, услышав, что он там сейчас ляпнул смешного.
– И еще, доложу я вам, – говорила Мэри своему бакалейщику, – нельзя не расхохотаться над его манерами и его старомодными приколами! Это настоящий аристократ! Раз он заявляется ко мне на кухню в тот самый день, когда избирали новых присяжных в суде, и стоя перед камином с таким невозможно важным видом, глубоко засунув ручки в карманы, похожий на сурового судью, с невинным видом и ангельским личиком, и говорит он мне:
«Мэри, – говорит он, – я очень занят выборами», – говорит он. – Итак, я республиканец, и моя Дорогуша тоже. – А ты, Мэри, тоже республиканка?» – «Нет, я демократка!», – говорю, – а он смотрит на меня такими глазами, что от его взгляды щемит сердце и восклицает: «Ах, Мэри, – , – акститесь, вы доведете страну до гибели!..» И с тех пор не было дня, чтобы он не старался перековать мои политические убеждения. Сорра немного, – говорю я.; -Я Бист о'димикратс! – И он смотрит на меня таким взглядом, что у тебя защемило сердце, и говорит: «Мэри, – говорит он, – страна рухнет. И ни одного дня с тех пор, как он отпустил меня, он не хотел, чтобы я изменил свою политику.»
Мэри очень любила его и очень гордилась им. Она была с его матерью с самого его рождения, а после смерти отца стала кухаркой, горничной, сиделкой и всем остальным. Она гордилась его изящным, сильным маленьким телом и красивыми манерами, а особенно гордилась светлыми вьющимися волосами, которые волнами падали ему на лоб и волнами разлетались по плечам. Она была готова работать не покладая рук, готова вставать с первыми петухами и ложиться с последней звездой, чтобы помочь его маме шить его маленькие костюмы и держать их в порядке – чистыми и выглаженными.
– Какой благородный малыш, не правда ли? – говорила она, – Настоящий аристократ! Послушайте, сыщется ли даже на Пятой Авеню такой красивый ребёнок, ребёнок, который годится этому хотя бы в подмётки? Все мужчины, женщины и дети смотрят на него, как он щеголяет в чёрном бархатном килте, сшитом из старого хозяйского платья, и его маленькая голова гордо поднята, и его кудрявые волосы развеваются и блестят. Он так похож на молодого прекрасного лорда!
Седрик не знал, что он похож на молодого лорда; он и слов-то таких не слыхивал! Его самым большим другом был бакалейщик, торговавший на перекрёстке – бакалейщик очень сердитый, но который при этом никогда не сердился на него. Его звали Мистер Гоббс, и Седрик всегда восхищался им и очень уважал. Он считал его чрезвычайно богатым и влиятельным человеком, ведь у него было так много нужный вещей в магазине – чернослив, инжир, апельсины и печенье, – и у него была своя лошадь и повозка. Седрик любил ещё и молочника, и булочника, и продавщицу яблок, но ему больше всего нравился и Мистер Джордан Гоббс. Мистер Гоббс был для него лучше всех и он был с ним в таких близких, приятельских отношениях с ним, что ходил к нему каждый день и часто подолгу сидел напротив, обсуждая разные актуальные вопросы. Было удивительно, как много вещей они нашли, о которых можно было побеседовать Четвертое Июля, к примеру. Когда они заговорили о Четвертом Июля, казалось, что их разговорам не предвидится конца-краю. Г-н. Гоббс был очень плохого мнения об «англичанах», и он не переставая рассказывал всю историю американской революции от начала до конца, приплетая сюда очень замечательные и патриотические истории о злодействе врага и храбрости неизвестных революционных героев, и однажды даже великодушно на свой лад пересказал часть Декларации Независимости.
От всего этого Седрик был так взволнован, что глаза его сияли, щеки алели, а кудри растрепались на ветру и спутались в желтую копёнку. Ему не терпелось поскорее поужинать после возвращения домой, так ему хотелось все рассказать маме. Возможно, именно Мистер Хоббс впервые пристрастил его к политике. Мистер Хоббс любил читать газеты, и поэтому Седрик досконально знал всё о том, что происходит в Вашингтоне; и Мистер Хоббс поучал его и объяснял в каждом конкретном случае, выполняет ли президент свой долг или нет. А однажды, когда были выборы, он нашёл их абсолютно грандиозными, с умным видом долго рассуждал о них, и вероятно, если бы не мистер Хоббс и Седрик, страна наверняка свалилась бы в пропасть и погибла.
Потом Мистер Хоббс повёл его смотреть на большое факельное шествие, и многие из тех, кто нес факелы, потом вспоминали толстяка, стоявшего у фонарного столба и державшего на плече красивого маленького кричащего мальчика, который бурно размахивал в воздухе своей новенькой фуражкой.
Вскоре после этих выборов, когда Седрику было лет семь-восемь, произошла очень странная вещь, которая так чудесно изменила его жизнь. Весьма прелюбопытно было и то, что в тот день, когда это случилось, он долго разговаривал с мистером Хоббсом об Англии и Королеве, а Мистер Хоббс, сдвинув густые брови, извергал очень суровые вещи об аристократии, почему-то оставив в тени баронов и особенно негодуя только против графов и маркизов. Утро было жаркое, и, поиграв в солдатики со своими друзьями, Седрик отправился в лавку отдохнуть и застал там Мистера Дж. Хоббса, очень свирепо взирающего на страницу «Иллюстрированных Лондонских Новостей». Там была изображена какая-то придворная церемония.
– Ах, – вздохнул он, – вот так они и жируют теперь, но когда-нибудь покорным рабам это надоест, и тогда те, на ком они ездили, поднимутся и порвут их всех на куски – всех этих графов, маркизов и все такое прочее! Он приближается, этот день! Не так уж и долго ждать осталось!
Седрик, как обычно, уселся на высокий табурет, сдвинул шляпу на затылок и засунул руки в кармашки в знак пределикатнейшего поклонения всезнающему мистеру Хоббсу.
– Вы когда-нибудь общались с маркизами, Мистер Хоббс? – сведомился Седрик, – или графьями?»
– Нет! – с негодованием отверг это предположение мистер Хоббс, – Конечно же – нет. Я хотел бы поймать одного из них здесь, вот и все! Я не потерплю никаких хватких тиранов, зарящихся на мои бочонки с крекерами!»
В своём возмущении сильными мира сего он был великолепен.
И было видно, что он гордится этим замечательным чувством – здесь он выпрямился, гордо огляделся и вытер лоб.
– Может быть, они и не были бы графами, если бы знали об этом столько же, сколько знаем мы? – предположил Седрик, испытывая какое-то смутное сочувствие к несчастной судьбе и горестному состоянию всех графов и баронов планеты Земля.
– Как бы не так!? – рявкнул мистер Хоббс, – Они просто похваляются этим! Это в них сидит! Это самодовольство приколочено к ним как будто гвоздями! Нет! Что ни говори, они скверные парни!
Разговор был в самом разгаре, когда появилась Мэри.
Седрик подумал, что она пришла прикупить немного сахара, но это было не так. Она была очень бледна и как будто была чем-то взволнована.
– Дорогой мой! Скорее возвращайся домой! – сказала она, – Мама хочет тебя видеть!
Седрик соскользнул с табурета.
– Она хочет, чтобы я пошел с ней на прогулку, Мэри? – спросил он. – Доброй ночи, мистер Хоббс! Мы еще увидимся!
Он удивился, увидев, что Мэри ошарашенно смотрит на него, и ещё больше удивился, потому что она продолжала качать головой.
– В чем дело, Мэри? – спросил он, – Это из-за жары?
– Нет! – ответила Мэри! – Нет! Странные вещи, господи, боже ты мой, творятся здесь с нами!
– Неужели от Солнца у моей Дорогуши разболелась головушка? – с тревогой спросил он.
Но дело оказалось совсем не в том. Когда он добрался до дома, перед дверью стояла коляска, а в маленькой гостиной кто-то разговаривал с его мамой. Мэри повлекла его вслед за собой наверх, облачила в самый лучший, парадный летний костюм из кремовой фланели с красным шарфом вокруг талии и тщательно расчесала его прекрасные вьющиеся локоны.
– Лорды, не так ли? Опять эти лорды! – Седрик услышал, что сказала Мэри, – И пэры пусть катятся туда же, и лорды. Ох! К ним и на бешеной козе, поди, не подъедешь! Лорды, держиморды, что может быть хуже! Пользы от них никакой! Господи, боже ты мой!
Всё это было действительно в высшей степени странно, но Седрик был уверен, что мама скоро разъяснит ему, что означают все эти неожиданные треволнения, и поэтому он позволил Мэри поливать себя слезами, не задавая лишних вопросов. Одевшись, Седрик сбежал вниз и влетел в гостиную. В кресле сидел высокий худой пожилой джентльмен с вытянутым лицом и проницательным, режущим взглядом. Мать стояла рядом с ним с бледным лицом, и Седрик вдруг увидел, что в её глазах наворачиваются слезы.
– О! Седди! – внезапно воскликнула она, подбежала к своему мальчугану, схватила его на руки и поцеловала испуганно и встревожено, – О! Седди, дорогой!