Леди предбальзаковского возраста, или Убойные приключения провинциалок

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Все имена и события в произведении вымышлены, любые совпадения с реальными людьми, живыми или мертвыми случайны.

Автор.

Глава 1. От гудка до гудка

Я иду по просёлочной дороге. Впереди гора. Под горой скачет белое пятно. Кто это? Руки услужливо подносят к глазам холодный как лед бинокль. Картинка мгновенно приближается. Заяц. Скачет туда, обратно, влево, вправо. Словно разминается, подобно спортсмену перед боем. А кто этот чёрный и лохматый притаился за деревом? Волк! Огромный волк немигающим взором наблюдает за скачущим зайцем. Какая банальщина.

А заяц знает, что за ним наблюдают и что рядом притаилась опасность, но не глядит в сторону дерева. Знай себе, разминается, качает свои белые мускулистые лапки.

Но вот напряжённая минута. Заяц запрыгал все быстрее, волк подогнул ноги для прыжка. Напряжение нарастает, и в эту секунду появляется человек в военной форме с автоматом в руках. Он направляет дуло автомата на меня и стреляет. Но что за черт? Вместо звука автоматной очереди гремит музыка.

Я просыпаюсь. Медленно мои глаза открываются, рука шарит под подушкой в поиске телефона, чтобы заткнуть ненавистную мелодию будильника. Будильник! Жестокий, равнодушный, ему же на все плевать. Он просто делает свою работу. Выполняет то, для чего создан. Счастливый обладатель смысла жизни.

Один и тот же сон на протяжении нескольких лет. Абсолютно нелогичный, абсурдный. Разгадать его невозможно, но он настойчиво снится и снится, словно желает быть разгаданным.

Моё деревянное тело придавлено к постели. Рука нащупала телефон, который за ночь уполз к изголовью, и слабо потянула его. 5:30. Даже черти в аду в это время спят!

Свинцовое тело бунтует, оно не хочет вставать. Ноги бунтуют – они не хотят ходить. Глаза бунтуют – они не хотят никуда смотреть. Ну давайте же, милые! Если встанем, я буду вами всеми гордиться. Ну же!

***

В окне чернеет октябрьская ночь и, конечно же, будет чернеть ещё добрые пару часов. Щёлкают отопительные трубы. Свет от лампочки освещает газовую плиту, кофейник. Хорошо, что есть кофейник, в котором можно сварить себе чудесный кофе. Слава тому, кто изобрёл этот чудодейственный напиток!

Выходить мне через сорок минут, потому что в 6:20 через мою остановку проезжает служебный автобус. Опаздывать на него никак нельзя, иначе мне придётся ехать с пересадкой через весь город, и я могу опоздать на работу.

КПП нужно пройти в 7:00 и, как можно быстрее, бежать в женскую раздевалку, надеясь, что найдётся свободный шкафчик для одежды. Но надежда напрасна. На тридцати квадратных метрах этот шкафчик все равно приходится делить с кем-то из пятидесяти наёмных работниц. Но тем не менее, чем быстрее переоденешься, тем больше будет у тебя времени на перекур перед началом смены, а, если повезёт и если у кофейного аппарата не будет толкотни, то можно успеть купить ещё и кофе. А что? Если встала в 5:30, тонизирующего нужно не менее двух чашек.

Пока моя первая порция горячего напитка ждёт меня на выключенной плите, я ухожу на утренние гигиенические процедуры. На это у меня несколько минут.

Глаза уже окончательно проснулись, ноги налились силой, тело почти мобилизовалось для прохождения очередного дневного забега за приз в две тысячи рублей на карту и удовлетворения от мысли, что день прожит не зря.

6:00. Кофе приятно греет желудок, бок обнимает жар от отопительной трубы, а в голове с опаской проносится мысль: «Как не хочется выходить на холодную улицу. Может не идти сегодня никуда?».

Я торопливо встаю со стула, чтобы предательская мысль не осмелела и не начала наглеть, сыпая аргументами, почему стоит сегодня остаться дома. Тепло расслабляет. Тепло делает тебя ленивым.

Пора одеваться, затем нужно проверить содержимое рюкзака. Там обязательно должна быть форма, бутылка с водой, кружка, пара пакетиков чая. Из холодильника нужно достать контейнер с обедом и положить в рюкзак.

Выхожу на холодную улицу, и воздух мгновенно выдувает остатки сна. Холод способен пробудить. Холод освежает мозг. Холод подгоняет. Мысли становятся прозрачными, чёткими.

Чёрная октябрьская ночь обступает меня. Тускло и одиноко светят уличные фонари и цепляют своим холодным светом часть стены арки у дома, через которую мне нужно пройти. Остальная её большая часть погружена в чёрный, молчаливый сон. Мне каждый раз боязно здесь ходить.

Почему-то в памяти всплывает ужастик 2013 года «Мама», снятый режиссёром Энди Мускетти. В одной из жутких сцен мужчина в больничной палате видит такую картину: длинная арка, в которой стоит его давно пропавший брат. Тело брата словно в мучительной агонии еле передвигается, дрожит, голова опрокинута навзничь, но гонимый смертельным долгом перед живыми, он стоит, покачиваясь, и указывает рукой в сторону, где по сюжету фильма, кроется тайна его смерти. Б-р-р!

Пробежать арку, а за ней освещённая улица! Я бегу, но тут же останавливаюсь, увидев, как из темноты выплывает высокая фигура мужчины в тёмной куртке и накинутым на голову капюшоном. За его плечом холодно поблескивает сталь топора. Мать честная, да это же Раскольников! Выпрыгнула на белый свет трусливая мысль – неужели я так банально умру? Тело дёрнулось, но ноги приросли к земле, из-за этого дисбаланса я качнулась, как аэромен, который устанавливают возле магазинов.

«Раскольников» поравнялся со мной, повернул голову и глухо произнёс: «Доброе утро!»

Холодно поблескивающая сталь топора за плечом незнакомца намекала, что утро совсем не доброе, но вслух говорить этого не стоило.

– Доброе! – пискнула я и бросилась в арку.

Через пару секунд я размеренно иду по освещённой и пустынной улице, унимая бешено бьющееся сердце.

В 6:25 я на остановке. С минуты на минуту должен показаться служебный автобус; мне останется только остановить его, войти в салон, усесться удобней и немножко поспать.

В автобусе я обычно достаю наушники, включаю что-нибудь немудрёное, популярное и под музыку предаюсь размышлениям о бренности мира. Хотя размышления мои путанные, всегда в них вмешиваются фантазии: например, я в Питере плыву по Неве на катере. Губы мои щекочут пузырьки шампанского, волосы ерошит ласковый ветер, а я глазею и глазею на этот прекрасный город. Или, например, я в старой питерской квартире бездумно гляжу в окно, за которым дождь бережно омывает стены старых зданий; ручьи бегут по мостовой, по которой когда-то бродил Пушкин в поиске вдохновения. Я гляжу и гляжу, пью сладкий горячий чай, потом сажусь за ноутбук и под монотонный звук дождя пишу свой первый роман…

Питер, Питер, я накоплю деньги и через две недели встречусь с тобой. Пройдусь по Невскому проспекту, остановлюсь на Дворцовой площади, ловя улыбчивым ртом крупные снежинки… Вот только бы скопить нужную сумму, прежде чем завод доконает мою спину.

6:32. Автобуса нет.

6:35. Автобуса нет.

6:40. Автобуса нет!

Чтоб тебя! С ненавистью думаю о водителе, которой, очевидно, пронёсся раньше обычного.

Все! Больше нельзя терять ни минуты. Перехожу на противоположную сторону улицы. Открываю на телефоне карту, которая мгновенно прокладывает мне маршрут до завода. Маршруты номер 32, 47, 193, 66. Встречаю глазами каждый подъезжающий транспорт.

Подъезжает 47-ой маршрут. Я останавливаю, вбегаю в автобус, оплачиваю, поворачиваюсь в поисках свободного места, констатирую, что мест свободных нет. Опираюсь на жёлтый турникет, стоя лицом к салону, и благодаря своему положению имею возможность всех лицезреть.

В тёмном салоне автобуса все работает чётко. Смирные и тихие люди сидят и синхронно покачиваются, когда колеса машины попадают в дорожную колею или ямку. Все слушают скучные звуки работы двигателя внутреннего сгорания. Лица одинаково хмурые, одинаково невыспавшиеся.

Лишь один человек не слушает звуки двигателя. Это молодой парень, сидящий у двери: глаза закрыты, в ушах наушники, из которых шипит, трещит отборная какофония из ударных. Парню в кайф. Или, может, таким образом он оградил себя от серого раннего утра и от хмурых лиц?

На остановке «Владимирская» женщина, которая сидела как раз за этим парнем, выходит. Я прохожу и сажусь на её место и через несколько минут становлюсь свидетелем любопытной и до безобразия банальной сцены.

Едем мы, значит, дальше в тишине, смирные и молчаливые, терпеливые и хмурые. Дружно слушаем монотонную работу машины и искажённые, шипящие звуки наушников меломана. И тут ничем не примечательный женский голос в один миг рушит привычную атмосферу звуков:

– На остановке, пожалуйста!

Хмурый черно-густо-бровый водитель автобуса, демонстрируя всем через зеркало заднего вида брутальность своей физиономии, не услышал просьбу, и, не сбавляя скорости, проехал мимо остановки.

– На остановке! – громче, ярче прозвучал голос женщины. Водитель на этот раз услышал и по инерции дёрнул руль, но не остановился. Он повернул голову и рявкнул:

– Громче можешь гаварит! На следующей пайдош! Нэлзя здэс остановка!

– Так из-за музыки ничего не слышно! – возмущенно оправдывалась женщина, стараясь осторожно перебраться в проход. Она была высокой, полноватой, интеллигентного вида. Внезапно мужчина, сидящий у окна впереди салона, злобно посмотрел на парня в наушниках и выругался:

– Вон, этот, врубил свою шарманку, поэтому ничего не слышно!.. Бар-ран!

Из конца салона тут же откликнулся молодой мужской голос:

– Почему вы его оскорбляете?

Мужчина у окна резко повернул голову на посмевшего ему ответить и в это мгновение я разглядела его лицо. На вид ему было лет 50-55. Седые волосы под серой старомодной кепочкой, худощавое лицо, зелёные глаза, прямой нос, тонкие губы – самый обычный дядька.

– Потому что он неподобающе себя ведет! – заорал он,– Музыку надо слушать дома! А не в общественном месте. Люди на работу едут. Вон, даже водитель музыку не включает!

– Так парень же в наушниках и никому не мешает. – спокойно ответил молодой человек.

Неприметный дядька вытянул шею, стараясь разглядеть оппонента, которого прикрывали спинки кресел.

– А ты че тут самый смелый?

– Допустим!

– Ну пошли выйдем, раз такой смелый, по морде, мля, получишь!

– Ну пошли выйдем!

Тем временем женщина дошла до дверей и, повернувшись лицом к салону, ошалело взглянула на взвинченного дядьку.

– Ну что вы! – вставила она, поняв, что весь сыр-бор начался из-за её замечания,– Он же и вправду никому не мешает. Водитель просто тоже ещё не проснулся!

Она жалко улыбнулась. Куда там! Никто её уже не слышал. Дядька, как заведённый, снова отчаянно и смело выкрикнул:

– Пошли выйдем, мля, разберемся!

– Да пошли, без базара! – ответил ему молодой человек и, наконец, привстал с кресла, отчего все присутствующие в маршрутном автобусе смогли разглядеть его могучие плечи, широкую грудь и богатырский рост. Все, в том числе, и старый дядька. Тот, взглянув на оппонента, молниеносно оценил ситуацию и спрогнозировал исход стычки.

– На старого драться полезешь?! – тонко крикнул он.

Автобус сбавил ход, подъезжая к остановке.

– Да кто на тебя лезет! Сам тут устроил истерику! – снисходительно ответил парень и сел на место.

Водитель открыл двери и, женщина, которая хотела выйти на предыдущей остановке, пулей вылетела из автобуса.

– Дома надо свои плееры слушать! – присмирел, но все ещё не унимался ворчун. – Вот ваше поколение!

– А что? Твои дети музыку не слушают? – со смехом спросил молодой.

– Нет! Мои дети воспитанные! Они не будут так делать! Они знают, что людям работать ещё целый день.

– Ага, ага…

– Че – ага? Бездарное, невоспитанное поколение!..  – бесновался отец воспитанных детей, – Так и просрем свою страну из-за таких как вы!

Последнюю фразу он проговорил со злым удовольствием и отвернулся к окну.

Внезапно утих треск наушников. Это невольный виновник автобусного конфликта выключил музыку. Он вынул наушники из ушей и непонимающе посмотрел на дядьку, чья последняя фраза долетела и до него. Затем попросил остановку и через несколько мгновений, покинул салон, в блаженном неведении о произошедшем.

Все успокоились. Молча продолжали синхронно качаться на убитой дороге, погруженные каждый в свои думы.

Даже чернобровый водитель не включал музыку, чтобы, не дай Бог, не нарушить настроение этого тяжёлого буднего утра…

***

– Опаздываем? – ехидно протянул толстый охранник, глядя на меня через стекло пропускной кабинки.

– Открывайте! – буркнула я. Охранник нажал на кнопку и на дисплее турникета загорелась зелёная стрелочка, указывающая направление в ад.

– Спасибо.

Я миновала пропускной пункт и заспешила в здание номер "2", где на втором этаже располагались раздевалки. В этот момент двери здания открылись и оттуда вышли несколько женщин, уже переодевшиеся в белые как снег рубашки и штаны. Сверху у всех была накинута верхняя одежда. Несколько из них отделились и пошли в сторону курилки, остальные начали разбредаться по цехам.

Мне нравится форма на этом заводе. Эти белые хлопковые рубахи без пуговиц, с резинками на рукавах для удобства и белые штаны. На улице, особенно издалека, работники выглядят довольно странно: девственно белая одежда на фоне мрачных и серых зданий завода. Они напоминают узников концлагеря. Особенно когда в рабочее время бегут в курилку, опасливо озираясь по сторонам – как бы не наткнуться на бригадирш – потому что все они, бригадирши, одинаково вредные. И даже, если ты бежишь в курилку в законное для перекура время, все равно не хочется столкнуться с этими бестиями.

В переполненной раздевалке от разнообразия запахов режет глаза, я проталкиваюсь сквозь белые тела в поисках свободной кабинки. Рывком открываю металлические серые дверцы. Из нутра кабинок торчат рукава, ботинки, пакеты, шапки. Так я прохожу несколько метров и, о, счастье, в одной кабинке одиноко висит куртка и стоят кроссовки – а значит, хватит место и для моих вещей.

Раздеваюсь, морщусь – чужой пот нагло лезет в ноздри. Надеваю форму узника концлагеря и пулей вылетаю в коридор. Но вспомнив, что не взяла одноразовую шапочку и не спросила в какой цех меня сегодня распределили, возвращаюсь. Ищу глазами бригадиршу, но не вижу. Уже ушла в цеха? Потом замечаю, что сегодня шапочки выдаёт Катюшка Джабраилова, чернявая миниатюрная девушка. Она мне нравится, потому что она всегда смеётся и приветливо улыбается при встрече. Милейший человек. Подхожу к ней.

– Привет! Ты сегодня за бригадира?

Катюшка подняла на меня свои огромные карие глаза и, без тени улыбки, прошипела:

– Почему опаздываем?

– Не опаздываем, ещё пятнадцать минут до гудка.

В день гудок звучит два раза. Ровно в 8:00 – ночная смена официально свободна, дневная начинает работу; и в 20:00 – дневная свободна, а ночная приступает к работе.

– Все равно! Мне больше делать нечего, как сидеть тут и ждать всех! Смотри, шапочка выдаётся на неделю. Раньше не приходить. На укладку идёшь…

Я вдруг поняла, что бригадиром быть тяжело, вон Катька даже улыбаться перестала.

В коридоре стояла Аня, моя приятельница. Ей около сорока лет, у неё чёрные кудрявые волосы и печальные глаза. На Анькином красивом лице лежит неуловимая печать скорби, словно она прошла войну и плен. У неё низкий тембр голоса и бесхитростная манера речи. Завидев меня, она махнула рукой:

– Пошли курить!

– Пошли. Катька с каких щелей взяла, что шапочка на неделю выдаётся? Вон, Галька на три дня выдаёт.

– Не знаю, может заводу решила помочь сэкономить. Галька, видать, заболела, будет позже – девчонки сказали. Тебя куда сегодня кинули?

– На укладку.

– Хорошо, вместе пойдём…

На укладке нас сегодня семь человек. Я, Анька, две полные бледные дамы, которых я раньше не видела, высохшая бабка лет шестидесяти пяти, Алия – смуглая казашка с хорошей фигурой, но с нехорошим демоническим взглядом. И седьмая Катька Джабраилова.

Работает Катька сегодня с растерянным видом, словно не понимает, что она тут делает. Постоянно смотрит по сторонам и за полдня так ни разу не улыбнулась, что очень непохоже на неё.

В начале линии полная женщина. Она сидит у ленты и следит за тем, чтобы печенье не выползало за пределы линии – ехало ровно по струночке. Время от времени женщина отбирает наиболее плохие экземпляры, кидая их в коробки у ног. Дальше сидим мы с Анькой, Алией и Катькой, собираем эти печенюшки по двенадцать штук и заталкиваем их в пластиковые коробочки. Эти пластиковые коробочки едут к другой толстушке: она крепит на них крышки, складывает пластиковые коробочки в картонные коробки и отправляет почти упакованное печенье дальше по ленте. В конце стоит бабка (почему такая тяжёлая работа досталась ей?) и собирает эти коробки.

Высохшая бабка в белой майке. Серая отвисшая кожа на руках дрожит как желе всякий раз, когда она поднимает коробку печенья с чёрной ленты и кидает ее на поддон. Потом бабка нагибается так, что кости зада смотрят в железный потолок. Резким движением она фиксирует коробку скотчем и, выпрямившись, хватает тут же подъехавшую новую партию печенья. И так без остановки. Сморщенное лицо становится багровым. Блестит лоб от пота, белые редкие волосы липнут к скулам. Бабка фыркает, пытаясь их сдуть – не выходит. В свободную секунду она ловит две соломки, мешающие глазам, и фиксирует их за ушами. Те послушно там лежат и не двигаются.

Я смотрю на старуху с жалостью – какая нужда тебя отправила сюда? Тебе бы сидеть на диване, уютно укутавшись в шаль, смотреть сериал и пить горячий ароматный чай, а не вот это все. Тут бабка, словно услышав мои мысли, бросает на меня колючий взгляд и поджимает губы. Я поспешно отвожу глаза и больше её не жалею.

Напротив нас сборка коробок. Девчонка по имени Машка с татуировками дракона и змеи на руках ловко хватает картонные полотна и через секунду в её руках они превращаются в коробки.

– За сколько она их интересно собирает? – восхищённо шепчет Аня, глядя на неё через плечо.

– Щас засечем время… Раз!.. Раз!.. Ей богу, за одну секунду! Ну Машка – Жонглёрша!

Катька поднимает глаза, и злобно смотрит на Аню:

– Работайте!.. Если не успеем до конца смены сто пятьдесят коробок собрать, начальство вздрючит!

– Мы и так работаем! – бурчит Анька и многозначительно смотрит на меня.

К часу дня бабка бросила последнюю коробку и выдохнула:

– Все! Я на обед.

Катька Джабраилова хищно повела крупным носом в сторону бабки, словно пыталась унюхать что та принесла на обед.

– А коробки кто будет складывать?

– А мне плевать, – буркнула бабка, победоносно глянув на "зелёную" нашу бригадиршу. Все чувствуют "зеленость" новоявленных бригадирш, и все подсознательно ощущают потребность прощупать их компетентность и характер. – У меня по закону обед.

– Так людей не хватает! – взвизгнула Катька ей в потную натруженную спину. Бабка, не обернувшись, показала тонкий средний палец.

Алия повела демоническим взглядом иссиня-черных глаз и вопреки своему тёмному образу совершенно по – ангельски, не дожидаясь приказа бригадирши, встала со стула и пошла на место бабки. Катька облегчённо вздохнула и принялась с удвоенной скоростью хватать печеньки с ленты и засовывать в противно трещащие коробочки.

– Придётся по одному сегодня на перекур ходить. Даже на подмену нам восьмого не дали, – шепнула я Аньке.

Вдвоём ведь всегда веселее бегать в курилку.

Как только дерзкая бабка вернулась с обеда, я пошла на перекур.

Единственная лавочка в курилке была занята тремя грузчиками в синих грязных бушлатах.

Возле мусорного бачка, сгорбившись, одиноко стояла Жонглёрша и «сосала» айкос.

– Коробки собираешь, как метеор. Где так научилась? – спросила я у Жонглёрши. Та ухмыльнулась в облаке дыма. Сощурила глаза, в уголках которых собрались ранние морщинки.

– А так, двухлетний опыт.

– Поражаюсь, как ты тут два года выдержала. Я бы не смогла…

Куртка у Жонглёрши была нараспашку. Девчонка дрожала, но полы куртки почему-то не запахивала.

– Ну как… Сначала в дневную работала, потом надоело все: бригадирши эти, крики, рёв. Пошла в ночную работать. Ночью тут намного спокойнее, потом снова в дневную начала выходить – разнообразие. Тут главное – скорость, и никто кричать не будет. Хотя нет, все равно повод найдут.

Жонглёрша нервно улыбнулась и покосилась на свой телефон.

На перекур даётся не больше пятнадцати минут. В день два перерыва по пятнадцать минут, один тридцать на обед. Хотя пока ты оденешься, спустишься на первый этаж, обогнёшь длинное здание конфетного цеха, доберёшься до курилки, глядишь – уже минут семь из твоего законного перерыва жадно высосано дорогой.

– А раобу получше чего не нашла?

Жонглёрша бросила на меня прищуренный взгляд:

– А ты?

– Ну я – то временно тут.

Она расхохоталась, обнажив съеденные маленькие зубки:

– Ха-ха! Бабу Машу знаешь же?

– Кто такая?

– У вас сегодня коробки укладывает. Она рассказывала, что лет восемь уже так «временно» работает. А что? Я её прекрасно понимаю. Можно и дневные и ночные смены брать и платят раз в неделю стабильно. Удобно!

Я вспомнила желейную кожу на руках старухи, её распаренное лицо и законный обед в 13:00, который хотела отнять Катька Джабраилова.

Жонглёрша вытащила короткую сигаретку из устройства и кинула её в мусорный бак.

– Я привыкла тут, – снисходительно сказала она, – в других местах ещё меньше платят.

Я бросила окурок в бачок и собралась идти, тут из-за угла вывернула Анька с подозрительно радостным лицом.

– Стой, – крикнула она мне, – линия сломалась. Пока починят, обкуримся до смерти.

– Ура!

Если ломается оборудование на заводе, то, как правило, на устранение поломки требуется никак не меньше часа. Пока найдут вечно где-то пропадающего мастера, одного на все цеха, пока тот придёт, разберётся что к чему, утечёт уйма времени.

Жонглёрша с завистью глянула на нас и бросилась в свой цех собирать коробки.

Три грузчика одновременно подняли свои задницы с лавочки и та радостно скрипнула. Мы с Анькой ринулись к ней.

Время было 14:30. Повалил хлопьями снег. Вокруг все стихло и в мою душу проникло радостное предчувствие часового «ничегонеделания». Сейчас мы покурим с Анькой и отправимся на обед, а после обеда можно ещё покурить. К тому времени починят «линию», а там уже и до конца смены рукой подать. Отличный день!

Но в эту секунду из-за угла вынырнула та, которую мы никак не ждали сегодня увидеть и которой мы были совсем не рады. Бригадирша Галька Семиярова. На голове у неё пышный рыжий парик, сама она полненькая, маленькая и милая, на первый взгляд. Но стоит ей заговорить – сразу перестаёшь замечать её маленький рост. Голос у Гальки, как у отставного офицера – крепкий, громкий, уверенный. Офицерские замашки проявляются ещё перед началом смены, когда она громогласно объявляет, кто в какой цех был распределён. Распределители эти, коих никто не видел и никто не знает, имели на нас, на рабочий люд почти судьбоносное влияние. Только от них зависит, будешь ли ты почти на улице на холодном складе разбирать толстые упаковки картонных полотен, кутаясь в грязный бушлат – свою куртку жалко ведь пачкать. Или ты попадёшь в конфетный цех, чистенький и вкусно пахнущий. В конфетном цехе работа идёт размеренно, скорость линий настроена на щадящий режим и конфетки едут медленно – втроём там и делать нечего, не то что семерым, потому и конфетоукладчицы ходят медленно, курят с удовольствием, обедают по часу и вообще радуются жизни, не в пример остальным. Попасть туда на смену мечтает каждая из работниц.

Но самоё страшное даже не холодный склад с полотнами картонных коробок. Самый треш это попасть по распределению на завод по производству полуфабрикатов, находящийся по соседству. Целый день ты лепишь из холодного фарша котлеты, ощущая себя ребёнком, который пришёл сюда, чтобы восполнить утраченное время в песочнице. Берёшь дурацкие формочки, суёшь туда холодный и противный фарш и шмякаешь об стол, чтоб на выходе получилось романтическое жирное сердечко. Упаковку таких сердечек купит какой-нибудь старичок по акции в супермаркете, пожарит и без всяких эмоций проглотит. А потом скривится от того, что котлета ему недостаточно вкусная. На хрена ему это сердечко? О чем думают технологи: что старикашка умилится котлетке, уронит слезу и в порыве чувств не заметит в сердечке львиную дозу сои и муки? Маркетинг, блин.

Пока ты засовываешь серый, липкий фарш в формочки, позади тебя не закрывается дверь в холодильную комнату. Рабочие постоянно везут туда горы свежеслепленных пельменей, котлет и вареников. А из морозильной комнаты они везут на фасовку уже замороженную продукцию, а ты стоишь в трёх метрах и вся трясёшься. Ноги трясутся от холода, задница трясётся от холода, живот трясётся от холода, посиневшие губы трясутся от холода и все тело порывается бежать, спасать себя. Но непослушными задубевшими руками ты, как идиотки кусок, шмякаешь  и шмякаешь сердечки об стол. Шмяк-шмяк, шмяк-шмяк. И ещё девять – десять женщин: шмяк-шмяк, шмяк-шмяк!

Потом эти десять женщин сидят в курилке. Курилка, слава богу, на этом заводе находится в здании и представляет из себя комнатку 8 на 8 с вытяжкой, которая никак не помогает. Так вот, на четырёх лавках у четырёх стен, в густом облаке дыма, в котором даже подкуривать сигарету не нужно (подышишь и уже накурился) отдыхают и смотрят друг на друга в немом отупении десять истинных созидательниц. Остальное человечество покоряет космос, строет небоскрёбы, программирует роботов, учит музыке и математике.

А в какую жертву кинули себя эти десять представительниц прекрасного пола? Какую силу воли надо иметь, чтобы без тени улыбки смотреть друг на друга и строить из себя серьёзную женщину, после того, как несколько часов подряд, подобно двухлетнему карапузу, шмякала в пластмассовых формах котлетки?

Ешь, старик, и не кривись! Помни, что для того, чтобы эти нашмяканные сердечки появились у тебя на столе, кто-то пожертвовал учёбой в пединститутах и медколледжах, чтобы лепить тебе в сыром и холодном помещении бюджетные котлетки.

Но я, пожалуй, отвлеклась. Из-за угла вывернула Галька Семиярова, истинная бригадирша, настоящая по крови и уставилась на нас так, как будто застала за каким-нибудь непотребством. От её пронзительного взгляда я подавилась дымом второй сигареты и поспешно кинула окурок, словно мне тринадцать лет и словно Галька Семиярова моя классная руководительница.

– Вы чего это тут расселись? – проревела она, – Вы охренели совсем?!

Анька подскочила, как ужаленная, и с перепугу начала заикаться:

– Дык?.. Как? Ли…линия сломалась же!

Галькина голова затряслась, а вместе с ней и её фальшивые рыжие кудри.

– Ну и что? Ваших всех на «котлеты» перевели! Бегом туда!

О, нет! Только не это! Я ещё поборюсь, прежде чем попаду туда.

– Так мы ещё не обедали вообще-то!.. – крикнула я.

Бригадирша ухмыльнулась, доставая из кармана сигареты.

– Просрали вы свой обед! Нечего тут было рассиживаться!

Анька ловила ртом воздух, не в силах понять, что она сейчас больше боится – Гальку-бригадиршу или реальную угрозу остаться без обеда. Я – то точно знала. Сжав кулаки и набрав побольше воздуха в грудь, я пропищала прямо в пылающее гневом лицо Гальки:

– Мне нельзя без обеда, у меня пониженный сахар и сорок девять килограмм весу, так что извините, но я сначала пообедаю!

Тут и Анька, наконец, обрела способность говорить:

– Да! Обед – это наше законное право!

Галька секунду размышляла и по её внезапно потеплевшему тону стало понятно, что бригадирское чутье безошибочно подсказало ей, что тут надо бы чуть-чуть уступить:

– Ладно, на обед вам пятнадцать минут и марш на «котлеты»!..

Обед я свой ела нарочито медленно и чинно, как английская королева, не обращая внимание на ужас в глазах торопливо жующей напарницы. Хрен тебе, бригадирша, – думала я, – ты считаешь, что все должно быть по-твоему? Что мы должны тебе подчиняться, как узники концлагеря? А фигушки! Буду специально долго обедать, как и полагается нормальному человеку. Какое вообще ты имеешь право решать, сколько мне требуется времени на обед?

Анька быстро прикончила свою лапшу с мясом и недвусмысленно поглядывала на меня и на мой наполовину съеденный плов.

Я вздохнула и ускорилась. К чему этот бессмысленный бунт приведёт? Аньку и меня просто оштрафуют. Аньку жалче, потому что она совершенно ни при чем.

Как только я доела обед, мы пошли на ненавистные "котлеты". Благо, что прошло уже полдня и морозится там мы будем не так долго, чем, если бы с восьми утра зашли в цех полуфабрикатов.

Но там нас ждало разделение. Меня отправили лепить котлеты, а Аню, как какую-то заключенную, бригадирша толкнула в неприметную маленькую комнату.

Пока я шмякала котлеты, меня не отпускала мысль о том, что бригадирша сделала с моей подругой. Я нервничала, переживала, а котлетки получались кривые и косые. Катька Джабраилова кидала на них презрительные взгляды и тут же переводила глаза на свои и любовно смотрела на них. Котлетки у нее получались просто заглядение. Не есть, а любоваться! Мои презренные котлетки то кукожились, то расползались по столешнице, краснея от стыда.

Наконец, улучив момент, когда бригадирша уйдет из цеха, я бросилась искать Аню. Выскочив в коридор и лавируя между тележками, наполненными капустой, картошкой, луком, я нашла ту самую подозрительную комнатку и ворвалась туда. Передо мной предстала ужасная картина, полная такой горести, что нельзя описать.

Посередине комнаты на стульчиках сидели две незнакомые мне женщины и Аня. Все они одновременно подняли на меня красные от слез глаза. У всех троих слезы текли по щекам, по губам, падали на колени. В руках у всех троих были ножи.

"Боже мой!", – прошептала я, еще не понимая, что происходит. Спустя несколько мгновений я увидела, что плачущие женщины окружены громоздкими мешками с луком. Да-да, этих троих несчастных заставили чистить лук.

– Вы как тут? – спросила я.

– Веселимся, как на свадьбе. Ты закрой дверь, Соня, а то запах пойдет в коридор. – буркнула Аня, вытирая рукавом слезы.

Запах стоял, конечно, адский. Я и не знала, что лук может так вонять.

– Ладно, – успокоенно сказала я, закрыла дверь и пошла в свой цех.

Нашмякав котлет и начистив лук, в 19:40 мы стояли у мойки и пытались смыть с рук животный жир. Куда там! От холодной воды он застывал на руках. Чересчур жидкое мыло не хотело пениться и на ладонях оставался белый налёт.

Яростно вытирая руки полотенцем, опухшая от сегодняшнего плача Анька поглядывала на меня – давай, мол, быстрее. Мы бросились в раздевалку, быстро переоделись и, толкаясь с десятком полу-голых тел, торопящихся, как и мы, домой, выползли в коридор и выскочили на улицу.

Мокрый снег облепил «лагерский» двор, серые здания почернели от влаги. Ветер кружил, лез под куртку, облизывал ледяным языком шею. Толпа жалась к запертым дверям проходной. Кто-то, осмелившись, постучался. К стеклянной двери подошёл толстый охранник, повернул ключом в замке и распахнув, рявкнул: