Оборотная сторона полуночи-2. Как феникс из пепла

Глава 2

Когда Элла проснулась на следующее утро, голова у нее опять болела, но уже иначе: как если в одиночку выпьешь полбутылки виски, после того как уйдут гости, курьеры из доставки и священники, а потом, не раздеваясь, заснешь мертвым сном на детской кровати.

Первое, что она увидела, безжалостный яркий свет, что бил во все окна. Бабушка терпеть не могла шторы и ставни. «Здоровый человек встает с первым лучом солнца» – была одна из ее любимых присказок. Многие перлы мудрости Мими Прэгер начинались со слов «здоровый человек». Большинство этих изречений представляли собой вариации на темы трудолюбия, набожности и самодостаточности.

«Здоровый человек никогда не позволяет другим делать за него то, что он может сделать сам».

«Здоровый человек держит в чистоте оружие, обувь и ум».

Элла давно уяснила, что не является «здоровым человеком», по крайней мере от природы. Ей приходилось работать над собой, и она работала, чтобы ублажить бабушку, а еще потому, что, сказать по правде, больше нечем было заняться. Охота, забота о птице, плотницкое дело и вообще любая работа руками заменили Элле игры. Она научилась всему этому, потому что не было альтернативы, и за долгие годы так поднаторела в подобных делах, что Мими ею очень гордилась.

«Ты только погляди! – говаривала бабушка со скупой улыбкой, глядя, как восьмилетняя девчушка попадает в кролика с двухсот метров. – Никто в округе Сан-Хоакин не стреляет лучше тебя, моя дорогая».

Как-то раз, когда Элла лазила по камням над одним из их любимых рыбных мест, Мими сказала, что она проворна, как горная козочка. Это было одно из счастливейших мгновений в жизни Эллы, и слова эти пролились как бальзам на душу. Похвалы бабушки были скупы, их еще требовалось заслужить, но для девочки значили очень многое, потому что Мими была всем в ее жизни. И наоборот.

В те времена между ними царила глубокая привязанность, если не любовь.

Что же случилось?

Кое-как выбравшись из кровати, Элла нетвердыми шагами добралась до ванной (которую обустроили, когда ей исполнилось двенадцать лет: водопровод стал еще одной неохотной уступкой социальным службам) и сердито плеснула себе в лицо ледяной водой, словно могла смыть печаль и тоску. Между Эллой Прэгер и ее бабушкой осталось очень много недосказанного, но теперь было уже слишком поздно. Растраченные попусту мысли и чувства потихоньку стекали в никуда, словно вода из крана, который забыли закрыть.

«Здоровый человек никогда не транжирит Божью воду…»

Стянув измятое черное платье и нижнее белье, Элла вытащила из волос спутавшуюся ленту и встала под холодный душ, ахая, когда струи воды впивались ей в кожу словно крохотные пульки. У нее была хорошая фигура, стройная и спортивная, высокая округлая грудь, которая словно уравновешивала по-мальчишески узкие бедра. Ее темно-русые волосы оставались не по-модному длинными, в старом стиле, от которого она почему-то не хотела отказываться, но больше всего внимание привлекало ее лицо. Она была очень красива, хотя и несколько эксцентричной красотой: зеленые, широко посаженные глаза в состоянии покоя придавали лицу выражение отстраненности, а высокие скулы и острый подбородок добавляли Элле сходства с кошкой. После падения в детстве с яблони у Эллы на переносице осталась небольшая горбинка, отчего ее лицо выглядело не вполне симметричным и не могло бы считаться по-киношному красивым. Эллу Прэгер можно было бы назвать скорее яркой, а еще, несомненно, сексуальной, если высказывать отношение к женщинам столь прямолинейно, что иные приходят в ужас.

Переодевшись (она привезла с собой всего один комплект одежды, чтобы помнить, что она не собирается здесь задерживаться надолго), Элла приготовила завтрак из найденных в кладовке консервированных бобов и вяленого бекона, поела, потом выпила две чашки кофе с разведенным и подогретым на плите сухим молоком, затем высмотрела тенистое местечко на крыльце, проглотила оставшиеся обезболивающие таблетки, что походило на тушение низового пожара водяным пистолетом, и неподвижно просидела целый час, пока головная боль не сделалась почти терпимой.

Немного придя в себя, Элла начала мысленно прокручивать список дел. Если поднажать – как здоровый человек, – то, вполне возможно, она быстро здесь со всем управится и вернется в город завтра, самое позднее – послезавтра. До этого, как ей напомнил Боб, нужно уладить формальности в крематории, а самое главное – навести порядок в домике, упаковать личные или ценные вещи, которые она заберет с собой, все остальное сложить в коробки и провести генеральную уборку, чтобы можно было запереть дом и оставить его в таком виде, пока она не решит, что с ним делать дальше.

Вчерашнее появление странного человека в костюме почти убедило Эллу продать ранчо. А он, наверное, даже и риелтором не был! В любом случае, она была уверена, разбор вещей бабушки не займет много времени: у Мими Прэгер, аскета и минималистки до мозга костей, было всего три платья (два для церкви, одно на каждый день), две пары брюк (зимние и летние), два штопаных-перештопаных свитера и комбинезон, в котором ее кремировали. Единственной книгой в доме была Библия, и, кроме ружей, рыболовных снастей, шахматной доски с фигурами и нескольких предметов «фамильного» фарфора, Элле практически нечего было вывозить. Единственную ценность, свадебную фотографию Уильяма и Рейчел, родителей Эллы, стоявшую у кровати Мими, она давным-давно забрала и поставила в своей квартире в Сан-Франциско.

Фотография эта стала причиной одного из самых жутких скандалов, что случались между бабушкой и внучкой. Наутро после выпускной церемонии в колледже Элла приехала в домик, чтобы попытаться переговорить с Мими, но старуха чувствовала себя уязвленной и реагировала гневно и неадекватно, не хотела разговаривать с внучкой, не желала ее слушать. Когда Элла попросила отдать фотографию, Мими отказалась и злобно прошипела:

– Она тебе не принадлежит! – Ее высохшее лицо превратилось в маску ярости. – Нельзя просто так приходить и брать что хочется.

– Но это же мои родители! – выкрикнула Элла в ответ. – А эта фотография – единственная ниточка, которая связывает меня с ними. Все остальное ты уничтожила.

Мими закатила глаза.

– Ты ведь сейчас не об одежде говоришь, а?

Элла впилась ногтями в ладони так, что выступила кровь. Это было единственное, за что она с течением лет так и не смогла простить бабушку. Однажды, когда Элла была в школе, из ее комнаты исчез чемодан, который собрала мама, когда привезла ее, четырехлетнюю девочку, пожить у бабушки. В нем лежали детские вещи, игрушки и одеяло, которое, как помнилось Элле, все еще хранило мамин запах. Она спросила, где чемодан, а Мими небрежно ответила, что избавилась от него (сожгла его содержимое, как выяснилось позже), потому что настало время смотреть вперед, а не оглядываться назад. Эта одежда, несколько вещей, любовно собранных мамой, верившей, что покидает дочь всего на несколько недель, была для Эллы единственной осязаемой нитью, связывавшей ее с родителями. А Мими ни с того ни с сего взяла и все сожгла: без разрешения и, казалось, без единой мысли о чувствах внучки. Похоже, сделано все было в гневе, хотя ни тогда, ни потом Элла так и не поняла, чем он мог быть вызван.

– Я забираю фотографию. – Элла бросила на бабку испепеляющий взгляд. – И попробуй мне что-нибудь сделать!

Прошагав, словно амазонка, в комнату Мими, она схватила стоявшее на комоде фото в рамочке. Бабка ринулась следом, беспомощно размахивая худыми руками и визжа, словно попавший в капкан зверек. Когда она попыталась вырвать у нее из рук драгоценный предмет, к своему стыду, Элла с силой оттолкнула старуху, вложив в это движение копившуюся в ней долгими годами злобу, вихрем бросилась к машине и понеслась обратно в Беркли, ни разу не оглянувшись.

Об этой ссоре больше никто и никогда не упоминал. Что же до сожжения Мими детских вещей, инцидент предали забвению, похоронили, но в глубине души Элла продолжала все помнить.

Здоровый человек выполняет работу методично, от начала до конца. Элла разобрала вещи, упаковала, вымыла и выскоблила домик сверху донизу: сперва кухню, потом гостиную, крохотную ванную и свою маленькую спаленку, вмещавшую убиравшуюся в стену кровать, деревянный стул и обрезанную обшивную доску, служившую ей письменным столом. Она с удивлением обнаружила, что в процессе уборки ее настроение улучшилось, приятная усталость породили умиротворение, прогнавшее назойливые воспоминания об одиночестве и боли. Подняв полосатый половичок, чтобы выбить из него пыль, Элла легонько нажала на чуть слабее пригнанную половицу, под которой размещался тайничок, куда, будучи подростком, прятала такие запрещенные предметы, как транзистор (Мими строго-настрого запрещала все технические новшества независимо от того, когда они были изобретены), бульварные любовные романы из школьной библиотеки (в основном книжки Джеки Коллинз с загнутыми на самых пикантных местах страницами), маленькую косметичку и зеркальце. Позже к ним добавились противозачаточные пилюли и маленькие бутылочки кокосового ликера, которые Джейкоб Листер, чьи родители держали продуктовую лавку, давал ей в обмен за возможность пощупать ее голые груди, что Элла считала беспроигрышным вариантом: ты – мне, я – тебе. Половица подалась легко, и хотя внутри давным-давно было пусто, на Эллу нахлынули ностальгические чувства, что об этой «фиге в кармане» так никто и не узнал.

К четырем часам весь домишко за исключением чердака был приведен в порядок и сверкал. Урчание в животе напомнило, что с самого утра она ничего не ела. В кладовке остались только консервы, так что Элла положила себе в тарелку колбасный фарш, за которым последовала банка персиков и сгущенное молоко. Обед оказался на удивление вкусным. Воодушевленная и окрыленная достигнутыми успехами – она явно сможет завтра закрыть дом и вернуться в город, – Элла по заменявшему лестницу судовому трапу поднялась на чердак, одновременно служивший спальней Мими.

Впервые за весь день она остановилась. Здесь, где наволочка еще хранила запах Мими, а шаль свисала со спинки стула, Элла осознала весь масштаб произошедшего. «Я выскребаю свое детство. Пакую в коробки жизнь Мими и бо́льшую часть своей. Навсегда». Элла ждала, что ее охватит грусть: грусть, о которой читала, о которой ей говорили, – но вместо нее почувствовала нечто иное, ужасное: какую-то радость, злобную, дерзкую, бьющую через край, радость уцелевшей. Она накрыла Эллу словно волна, подбросила вверх, наполнила смехом: ей невыносимо захотелось бить, пинать и громить все вокруг, испытывая от этого облегчение. Сама не понимая, что делает, она схватила флакон с чистящей жидкостью и изо всех сил швырнула его об стену. Пластик лопнул, и отбеливатель с ароматом лаванды густо забрызгал все в радиусе полутора метров.

Расхохотавшись еще сильнее, Элла схватила бабушкину палку из прочного дуба и начала размахивать ею, словно обезумевший ниндзя, колотить по полу и стенам. Наконец, запрыгнув на бабушкин чемодан, она с силой ткнула палкой в потолок. Почти вся крыша была сложена из обструганных бревен, так что эти удары не причинили ей ни малейшего вреда, но один отштукатуренный кусочек прямо над изголовьем кровати, как ей показалось, прямо напрашивался на удар. Визжа от восторга, она широко размахнулась и ударила палкой по штукатурке, как битой по бейсбольному мячу. Сверху посыпалась белая пыль и какие-то ошметки, усеяли стеганое покрывало и застряли у Эллы в волосах. Упав на кровать, она еще смеялась, когда неожиданно сверху посыпались остатки штукатурки, а за ними рухнул массивный железный ящик. Он вывалился из проделанной ею дыры и приземлился в нескольких миллиметрах от головы Эллы.

– Господи!

Элла добрую минуту таращилась на лежавший рядом с ней ящик. Несостоявшаяся смерть мгновенно отрезвила ее, и она подумала: «Если бы я погибла, сколько бы времени прошло, прежде чем кто-то меня нашел? Пара недель? Месяц?» Сбитая с толку истерическим припадком, Элла быстро переключилась на лежавший рядом ящик. Мими явно его прятала. И не просто прятала, а соорудила подвесной потолок, чтобы укрыть понадежнее. Это должно означать, что внутри что-то по-настоящему ценное или тайное, а может, и то и другое. Элла даже не представляла, что могла прятать бабушка. «Здоровый человек честен и открыт. От Господа ничего не скроешь». Стоило человеку умереть, и о нем узнаешь такое, о чем и подумать не могла.

Элла нерешительно провела пальцем по замочку. Возможно, там хранятся любовные письма от давно умершего мужа Мими Билла? Или от кого-то еще – от тайного возлюбленного например? При этой мысли Элла улыбнулась. Будет отрадно узнать, что и ее бабушка не без греха, хотя представить себе что-либо подобное непросто. Что бы там ни содержалось, Элла знала, что, как только откроет ящик, тайна Мими раскроется. Поворачивать назад слишком поздно. Глубоко вдохнув, оценив важность момента, она подняла крышку.

Письма! Она была права!

Сложенные пополам и вчетверо, торчавшие из вскрытых конвертов, все они были любовно обвязаны клетчатой ленточкой. Похоже, на дне ящика лежали еще и открытки: под выцветшими и пожелтевшими бумагами поблескивали цветные пятна.

Элла осторожно вытащила пачку писем и, положив на кровать, чуть потянула за хвостик, развязала ленточку, взяла в руки лежавшее сверху и как можно аккуратнее развернула его.

«Дорогая мама…» – начиналось оно.

У Эллы тотчас перехватило дыхание. Это письмо от ее отца!

«Я больше не хочу с тобой спорить. Знаю, что ты не одобряешь нашу с Рейчел работу. Но не все видят мир так же, как ты. То, что мы делаем, очень важно, и не только для нас, но и для всего мира. Тебе кажется, что ложью ты защищаешь Эллу, но это не так. Это жестоко и несправедливо. Пожалуйста, мама – пусть не ради меня, так хоть ради нее, – скажи ей правду. Дай Элле наши письма. Сейчас она ничего не понимает, но когда-нибудь все поймет. Твой любящий сын Уильям».

У Элла задрожали руки. Она дважды, трижды перечитала письмо отца, пытаясь хоть что-то понять из загадочных нескольких строк. Что он имел в виду, когда написал, что Мими не одобряла их с матерью работу? Родители Эллы были врачами. Как можно не одобрять их работу? Они лечили бедняков в Индии, когда в их такси лоб в лоб врезался грузовик, в результате чего оба погибли на месте.

И какой ложью ее защищала бабушка?

Но самое важное – что это за письма, о которых упомянул ее отец? Действительно ли родители их ей писали? Если так, то Мими наверняка бы их сохранила, не уничтожила бы, как чемодан с ее детскими вещами.

Элла лихорадочно стала перебирать письма и разворачивать, выискивая свое имя.

«Дорогая мама…» – начиналось следующее письмо. Потом еще одно и еще. «Дорогая мама…», «Дорогая мама…», «Дорогая мама…» И вот наконец: «Дорогая моя Элла…»

Элла любовно водила пальцем по бумаге, словно перед ней был Святой Грааль, нарочито подолгу задерживаясь на каждой букве:

«Надеюсь, ты здорова и в меру сил помогаешь бабушке на ранчо. Знаю, что скучаешь по нам, и мы по тебе очень-очень скучаем. Хотелось бы объяснить гораздо больше, но теперь тебе совсем не безопасно быть рядом со мной и мамой. Когда-нибудь, надеюсь, все образуется. Но пока что знай, что ты всегда-всегда в наших сердцах. Твой вечно любящий папа».

Глаза Эллы наполнились слезами. Почему Мими не дала ей это письмо? Ведь знала же, как бы это много значило для нее…

Адреса вверху не было, но стояла дата: 2 сентября 2000 года.

У Эллы перехватило дыхание: «Не может быть! Через два года после их гибели…»

Она снова посмотрела на дату, словно в трансе, потом запустила руку на дно ящика и вытащила открытки. Восемь штук: четыре на Рождество и четыре на день рождения. С дрожащими руками и не веря своим глазам, прочла их все.

«С шестым днем рождения!»

«Вот тебе и СЕМЬ!»

Мультяшный пес в цилиндре держал шарик с надписью: «Самой классной в мире восьмилетней».

Все открытки были подписаны: «С любовью, мама и папа».

– Нет, – вслух произнесла Элла.

«Нет, не показала бы. Не смогла бы! Она говорила мне, что они погибли, когда мне было пять лет».

Элла почувствовала, что задыхается. Внезапно закружилась голова, ее затошнило, из груди вырвались хрипы… Она сползла на край бабушкиной кровати, нагнулась вперед и опустила голову между коленями.

Вдох. Выдох.

«Говорила, что погибли. Она мне врала!»

Элла встала, села, опять встала – явное проявление неуверенности. Снова разболелась голова, ее начало распирать изнутри, словно какое-то злое существо принялось надувать огромный воздушный шар. На этот раз не было ни голосов, ни шума – странно, но эти симптомы, похоже, не проявлялись здесь, только в городе, хотя ощущение при этом было одуряющее. Ей нужно было прочесть остальные письма, но это стало невозможно. Комната завертелась и поплыла перед глазами.

«Мне нужен врач», – подумала Элла, когда от головной боли опустилась на колени и почувствовала, как медленно теряет сознание. Здесь не было телефона, а мобильная связь и вовсе отсутствовала. Если бы она согласилась на предложение Боба и взяла его с собой, то он смог бы поехать за подмогой.

Перед тем как провалиться в бездну, она успела подумать: какая же ирония судьбы умереть как раз тогда, когда узнала, что ее родители вовсе не погибли. И как Мими посмела умереть, ничего ей не объяснив…

Глава 3

Гэри Ларсон скрестил толстые ножки и откинулся на спинку кресла с выражением скорби на лице.

– Сожалею, Элла, но мне придется вас уволить.

Два года назад Гэри волей случая оказался в кресле генерального директора «Байоджен медикал ресерч», когда его друг Марти Грубер, основатель компании и первый ее гендиректор, разбился насмерть во время катания на сноуборде в окрестностях озера Тахо. Все любили Марти, энергичного бизнесмена, типичного «миллениала», обожавшего рисковать и открывать новые горизонты. И никто не любил Гэри, его сластолюбивого и бесталанного лучшего друга, который еще со школьных времен всегда примазывался к успеху Марти. Удача, похоже, не всегда сопутствует смелым: случается, благоволит она толстым, наглым и трусоватым, оставляя смельчаков умирать от удушья под тоннами внезапно сошедшей снежной лавины.

– Ваше ничем не объясненное отсутствие на работе вошло в систему, которая обременяет нашу компанию, – с важным видом заявил Элле Гэри.

После похорон Мими прошло больше недели, но лишь сегодня она почувствовала себя вполне сносно, чтобы вернуться к скучной рутине обработки чисел в отделе статистики.

– Хорошо, – кивнула Элла, встала и направилась к двери.

Гэри Ларсон нахмурился и крикнул ей вслед:

– Подождите!

Элла, похоже, никак не отреагировала на его начальственный тон. Даже теперь, когда он вышвыривал ее на улицу, эта сучка не снизошла до того, чтобы проявить хоть какие-то эмоции. Он втайне рассчитывал увидеть слезы и услышать мольбы, представлял себе Эллу на коленях с выражением отчаяния на ее необычайно красивом лице: «Прошу вас, мистер Ларсон! Мне очень нужна эта работа. Сделаю все, что захотите!» А она уходит из кабинета и из его жизни, расстроившись не больше, чем если бы ей сказали, что расписание автобусов немного изменилось.

– Прошу вас, присядьте. – Он плавным и величественным жестом указал на стул, с которого Элла только что встала. – Тут нет ничего личного, вы же понимаете. Вы всегда мне нравились.

– Знаю, – ответила Элла, продолжая стоять.

Гэри смягчился. Возможно, он поторопился? Она, конечно же, девица весьма оригинальная, и с коллегами плохо сходится, но статистик она блестящий, да и работник прекрасный, когда соизволяет появиться в офисе. И, разумеется, такое тело…

– Вы хотели со мной переспать с первого дня, как я начала тут работать.

– С чего вы взяли? – залился краской Гэри.

– В самый первый день вы схватили меня за ягодицы, – напомнила Элла, для наглядности изобразив руками его движения.

– Не может быть! – выпалил Гэри.

– Но я-то помню, – спокойно сказала Элла. – И еще, когда я обедала в столовой, вы подсаживались ко мне и терлись ногами о мои ноги.

– Элла, уверяю вас…

– К тому же вы постоянно отпускаете мне комплименты касательно моей внешности, – продолжала Элла, – которые являются общеизвестными признаками полового влечения.

Лицо генерального директора порозовело, покраснело, побагровело.

– Послушайте, не надо усугублять…

Элла несколько растерялась: что значит «усугублять»?

– Вы разбрасываетесь довольно серьезными обвинениями. Прошу прощения, но вы просто неверно поняли некоторые мои знаки внимания как руководителя…

– Не надо извиняться, – отмахнулась Элла по-прежнему доводившим Гэри до исступления ровным тоном. – Все правильно я поняла, просто не обращала внимания, потому что не нашла вас привлекательным. До свидания.

Гэри открыл было рот, собираясь что-то сказать, но тут же закрыл, словно выброшенная на берег рыба. Это угроза? Или оскорбление? Или это просто Элла Прэгер такая прямолинейная, что обескураживает?

Она вышла из его кабинета, и на этот раз Гэри Ларсон все-таки решил ее уволить. Как только она ушла, он ослабил галстук, который внезапно стал его душить, и, позвонив в отдел кадров, прорычал:

– Проследите, чтобы Элле Прэгер выписали приличное выходное пособие, а когда она его получит, заставьте подписать обязательство, что никаких претензий к компании не имеет.

– Конечно, сэр. Вот вы сказали «приличное»…

– Дайте ей столько, сколько попросит, – выпалил Гэри. – Лишь бы от нее избавиться.

Норико Адачи потягивала воду со льдом и внимательно слушала сидевшего напротив мужчину.

Его звонок прошлым вечером был неожиданным, но обнадеживающим. Профессор Адачи по-прежнему не имела представления, как этот совершенно незнакомый ей человек узнал, что она в Нью-Йорке, не говоря уж о названии гостиницы, где остановилась, в каком номере, а также о мельчайших подробностях программы ее пребывания. Семинар по феминистской литературе начала девятнадцатого века едва ли мог считаться громким событием, особенно для тех, кто не принадлежал к миру науки. И все же этот холеный эрудированный американский бизнесмен по имени Марк Радмейн (миллиардер согласно «Гуглу»), похоже, знал о ней почти все.

В других обстоятельствах Норико тотчас оборвала бы разговор: ей очень не понравилось, что за ней следят, – однако, как только прозвучала фамилия Петридис, обратилась в слух.

– Позвольте выразить вам искренние соболезнования, профессор, – начал Радмейн, как только они с Норико сели за угловой столик в бруклинском ресторане «Финч». – Нам известно, что ваш сын Кико был прекрасным молодым человеком.

– Спасибо. Именно так.

Очень странно, что он сказал «нам» вместо «мне». Вчера вечером по телефону он изъяснялся точно так же. Норико гадала, от чьего еще имени он говорит.

– Пятнадцать лет прошло, не так ли?

– Совершенно верно.

Помимо воли у Норико на глаза навернулись слезы. Как давно никто не говорил с ней о Кико. Одно его имя вызвало бурю воспоминаний.

– Но все было будто вчера?

– Да. – Норико откашлялась. – Было нелегко дать ему упокоиться с миром, зная, что его убийц так и не призвали к ответу. Хуже того, их восхваляли. Ими весь мир восхищался.

У нее задергался подбородок, она принялась судорожно мять в руках салфетку, словно собиралась свернуть шею курице.

– Поверьте, я вас понимаю, – отозвался Радмейн. – Моя «Группа», организация, которую я возглавляю, занимается Петридисами давно, десятки лет. О, мы пытались заставить власти начать расследование. Обращались в правительство, международные агентства, местную полицию, но никто не воспринимал нас всерьез. В конечном итоге нам пришлось взять дело в свои руки.

Норико зачарованно слушала, потом спросила:

– В каком смысле – «взять дело в свои руки»? А… поняла: авария вертолета. – Норико понизила голос до шепота: – Так это были вы?

– Да, мы, – кивнул Радмейн.

Когда принесли блюда, он туманно и в самых общих чертах рассказал, чем занимается его «Группа», и Норико заключила, что это некое тайное общество поборников справедливости – хорошо организованное и щедро финансируемое, если отталкиваться от данных о Марке Радмейне, – которое борется с преступниками, по какой-либо причине покрываемыми политиками и недоступными для полиции. Возможно, она бы внимательнее выслушала и подробности, но мысли ее вертелись вокруг Петридисов. Наконец-то появился человек, который не только поверил в ее рассказ о Кико и совершенном Спиросом и Афиной злодеянии, но и предпринял какие-то реальные действия! Эта мысль заставляла биться сердце быстрее.

– Я читал вашу статью для «Ньюсуик», – сказал Радмейн. – Вы в очень многом оказались правы: чувствовалось, как со страниц льется боль.

– Да, то было тяжелое время, – призналась Норико, слишком поглощенная воспоминаниями, чтобы спросить, как он разыскал и прочел статью, которая никогда и нигде не публиковалась. – После катастрофы на какое-то время стало легче. Я начала отходить. Но потом…

– Потом вот это, верно? – Марк Радмейн тихонько толкнул по столу отсканированную с высоким разрешением фотографию утонувшего мальчишки-мигранта. На пятке четко различалась лямбда.

Норико закусила губу и ущипнула себя за переносицу, чтобы ни в коем случае не заплакать.

– Да.

– Не представляю, сколько боли вам доставило это фото, – произнес Радмейн.

Норико отвела взгляд, посмотрела на оживленную улицу за окном и прошептала:

– Она жива.

– Похоже, что да.

– Но как… как она выжила в той катастрофе?

– Пока не знаем, – признался Радмейн. – Сейчас нам многое непонятно, но мы непременно все разузнаем. Если Афина Петридис все-таки жива, мы найдем ее и призовем к ответу. Даю вам слово.

Норико бросила на него резкий взгляд.

– Вы ищете справедливости? Или возмездия?

– А есть ли разница? – Радмейн чуть склонил голову. – Можем назвать это возмездием. Праведным возмездием.

Оба некоторое время молчали, и Радмейн начал было гадать, достаточно ли приложил усилий, но тут профессор Норико Адачи повернулась к нему и сказала именно то, чего он ждал:

– Я хочу вам помочь, мистер Радмейн. Пожалуйста, расскажите поподробнее о вашей «Группе».

А в Сан-Франциско Элла испытывала нараставшее чувство тревоги. В действительности она восприняла потерю работы с гораздо меньшим оптимизмом, нежели продемонстрировала в кабинете теперь уже бывшего шефа. Шагая после их разговора домой, в маленькую квартирку на Филлмор-стрит, она старалась обуздать охватывавшую ее панику. И что теперь?

После недели, когда днем бегала по врачам, чтобы выслушать различные мнения по поводу обморока (все одинаково неутешительные: «С точки зрения соматической никаких нарушений нет, мисс Прэгер, но может присутствовать психологический фактор»), а по вечерам у себя в квартире читала и перечитывала письма, Элла вымоталась и физически, и эмоционально.

Да, работа в сфере медицинских исследований была скучной, а неумелые каждодневные подкаты раздражали, деньги там платили небольшие, но она обеспечивала Элле постоянство и стабильность, нечто осязаемое, за что можно ухватиться. Сейчас ей это было нужно, как никогда раньше. События последних трех недель совершенно выбили ее из колеи – смерть Мими, поездка на ранчо, связанная с похоронами, найденные письма и плюс ко всему сделавшиеся совершенно невыносимыми головные боли.

Боб из кофейни помог ей попытаться хотя бы понять, что же содержится в этих письмах, и посоветовал:

– Я бы не спешил с выводами. Ты же не знаешь, какие у твоей бабушки были мотивы скрывать от тебя правду. Там масса недостающих звеньев.

Элла посмотрела на него с тоской.

– Дело не только в Мими. Если мои родители живы, то почему не вернулись за мной?

Боб обнял ее. Для человека с резким, а иногда и взрывным, характером Элла могла быть глубоко ранимой, почти как ребенок.

– Не знаю, дорогая.

– Как они могли оставить меня там навсегда? И почему перестали писать? Последнее письмо отправлено в тот год, когда мне исполнилось восемь. Ты думаешь, это потому, что я так и не ответила? Думаешь, они решили, что я их не люблю?

– Нет, – резко ответил Боб. – Уверен, что все не так. Прочти внимательно письма отца к бабушке. Он знал, что она прячет от тебя их письма, знал, что наврала про автокатастрофу.

– А почему только он мне писал? – сердито спросила Элла. – А как же мама? Где она была все эти годы? И где теперь?

– Ты задаешь правильные вопросы. Но единственный способ хоть что-то узнать – это самой докопаться до правды. Мне кажется, что перво-наперво нужно выяснить, живы ли они.

Как всегда, Боб проявил свои лучшие качества, и в частности практичность. Элла жалела, что не обладает его способностью разбивать проблему на поддающиеся решению фрагменты. И он прав – ей действительно нужно хорошенько взяться за дело и каким-то образом самой докопаться до правды. Но что-то ее удерживало, и, поразмыслив, она вынуждена была себе признаться, что это страх.

Набрав код на домофоне, Элла вошла в подъезд, поднялась по трем маршам скрипучей лестницы в свою мансардную квартирку, сняла туфли и строго симметрично поставила их у стены, как того требовал ритуал.

Кухня-гостиная выглядела так же, как и до ее ухода несколько часов назад: аккуратно, чисто и по-спартански аскетично. Стол с белой пластиковой столешницей поблескивал, будто перенесся сюда прямо из лаборатории патологоанатома. Впечатление это еще больше усиливалось стойким запахом отбеливателя. Одинокое ярко-красное кресло было повернуто к телевизору, также протертому до нестерпимого блеска. Единственным другим предметом обстановки был функциональный книжный шкаф из «Икеа», где в строгом соответствии с цветовой гаммой стояли романы и брошюры по саморазвитию.

Понедельник, одиннадцать утра, подумала Элла, неловко переминаясь с ноги на ногу, когда паника вновь начала охватывать ее с еще большей силой. Что же теперь делать? Когда она росла на ранчо, всегда находилась работа, и всему находилось время. В городе все было иначе. Не надо было чистить оружие, снимать шкурки с кроликов и чинить заборы. Чтобы заполнять дни, нужна была работа. Поставленная цель. До сегодняшнего дня она у Эллы была. Но теперь над ней нависала ужасающая перспектива наличия «свободного времени»: долгих часов безделья, когда голоса в голове разойдутся в полную силу. Они уже включились на малой громкости. Мужской голос принялся читать комбинации цифр, едва Элла успела войти в дом. Может, врачи правы? Может, это все из-за стресса?

Безо всякой цели она отправилась в спальню, села за стол и открыла ноутбук, подавив искус выдвинуть ящик с письмами отца. Прошлым вечером она больше трех часов с упорством одержимой изучала марки и штемпели на всех сохранившихся у Мими конвертах. Письма приходили из разных уголков земного шара: из Пакистана, Греции, Южной Африки, с Фиджи. «Родители на пару изучали мир, зная, что я на ранчо в полной изоляции, скорблю по погибшим, которые живы-здоровы». Вначале Элла встала на сторону отца, целиком и полностью обвинив бабушку во лжи, к которой ее приучили с самого детства, но время шло и ей пришлось признать горькую правду: ее родители тоже к этому причастны. «Они знали, где я, но так и не вернулись».