Волшебный дом

«Если бы вечный странник пустился в путь в каком-либо направлении, он смог бы убедиться по прошествии веков, что те же книги повторяются в том же беспорядке (который, будучи повторённым, становится порядком – Порядком). Эта изящная надежда скрашивает моё одиночество».

Хорхе Луис Борхес, «Вавилонская библиотека».

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ВЕЛИКИЙ ОБМАН

МАЛЕНЬКИЙ НЕГОДЯЙ И ЗАГАДОЧНЫЙ КРИСТАЛЛ

Древние люди верили в сказки. В них герой стремился проникнуть за пределы обыденного мира. Он воевал и умирал в надежде достичь вершины Олимпа и стать богом. В эпоху мифов и титанов Геракл совершал подвиги, чтобы доказать свою избранность. Он нарушал порядок, заповеданный богами, бился один на один с чудовищами и соперничал с царями, надеясь стать одиноким и бессмертным, как бог.

Александр Македонский не боялся одиночества среди многотысячной разноплеменной армии, которую в IV веке до Рождества Христова вёл в поход на Вавилонское царство. Ледяными азиатскими ночами, когда храбрые гоплиты – македоняне, греки и фессалийцы крепко спали, сняв льняные панцири и укрывшись толстыми плащами из шерсти верблюдов, он, как лунатик, бродил среди шатров и жадно вглядывался в звёзды. Его гетайры мечтали завоевать весь известный им дохристианский мир, а Александр хотел сравняться могуществом с тем, кто породил Вселенную. Он догадывался, что истина заключается во владении не только Пространством, но и Временем. Бриллиантовая звёздная пыль в чёрном небе над Месопотамией гипнотизировала двадцатипятилетнего полководца и влекла его в страну одиноких богов.

В 1791 году бежавший из Парижа Людовик XVI был схвачен якобинцами в Варенне. Служащий почтовой станции Друз узнал переодетого короля благодаря его портрету, отчеканенному на монете. Национальный Конвент приговорил Людовика к смерти и ему отрубили голову. Трагедия избранничества и одиночества, пропитанная кровью короля, стала анекдотом.

Геракл, Александр Македонский и Людовик XVI продлевали Время, распиная себя на его жерновах и впечатываясь в него коренастыми фигурами, пращами и палицами, неистовыми Буцефалами, золотыми дисками луидоров. Их манила сказочная и смертельно опасная страна. Современному человеку не нужен путь в царство богов и героев. Тайком он мечтает остановить Время и погрузиться в болото уютного и безопасного однообразия. Сказка и великая мечта выродились в тупую компьютерную игру, где жизнь игрока зависит от выдумки ловкача-программиста. Чем предсказуемей ведёт себя игрок, чем он обыкновенней и послушней, тем он удачливей и безупречней. Люди хотят стать такими же заурядными обывателями, как члены компьютерной семейки Симсов, нарисовать такой же заурядный, как у Симсов, виртуальный дом на мониторе IBM, обустроить это капище и слиться с миллионами Симсов, заменивших бой с Лернейской Гидрой, царём Дарием и опьяневшей от вседозволенности чернью щёлканьем пальцев по клавиатуре. Время сыграло с человеком злую шутку. Смысл шутки заключался в том, что в ней не осталось более ничего смешного, от которого был один шаг до великого. Анекдот стал мелок и пошл. Обыватель надругался над героем. Герой легко уязвим. Он наивен, как дитя, и беззащитен перед мировой пошлостью. Заурядный человек расчётлив и незаметен, в этом его сила. Его нельзя выделить из толпы. Он утратил лицо, тщательно растоптав свою индивидуальность. Он безлик в море однообразной многоликости. Ему стало недоступно божественное одиночество, сладкая мука одоления своей ограниченности и храброго погружения в Космос, не имеющий границ. Не страшась гибели, герои делали Время тёплым наощупь и живым. Сбившись в однородную кучу, уповая на купленный за послушание гомеостаз, однажды мы заморозим и умертвим Время. Если, конечно, с нами не случится какого-нибудь чуда. Если нам на выручку не придут герои, которых мы считаем детьми.

Да, грустная погода навевает грустные мысли. С утра зарядил дождь. Над Москвой повисла угрюмая туча. Её пригнал северо-западный ветер, пахнущий лесом и речной водой. Город потемнел и как будто сжался. Автомобили убавили скорость и словно по команде сбились в многокилометровые пробки. Памятник космонавту Юрию Гагарину, карикатурно торчащий над площадью и в солнечные дни веселящий москвичей своим нелепым видом и исполинскими размерами, в сером дождливом облаке стал похож на жуткого огромного таракана, в изумлении застывшего на одной лапе. Другие, очевидно, были уже кем-то откушены.

Микроавтобус «форд» серебристого цвета послушно замер в веренице машин, уткнувшихся в выезд на Профсоюзную улицу. В салоне автобуса было душно и пахло мёртвыми цветами. Женщина лет сорока, одетая в хлопчатобумажную широкую красную юбку и льняной бесцветный жакет, торопливо набирала один и тот же номер на мобильном телефоне, подносила трубку к влажному, похожему на раздавленный пельмень уху, и долго слушала пустые гудки.

– Где эта Остроградская? – раздражённо говорила женщина жирным неприятным голосом и дёргала за подол юбки, словно хотела выдрать оттуда невидимую помеху. – Почему директора детского дома нет на месте в рабочее время? Где её черти носят?

Диль сидел справа от женщины и, вжавшись лбом в стекло, рассматривал улицу. Лоснящаяся мостовая напоминала ему море, а прохожие под зонтами – скользящих по чёрной воде медуз. Мальчику почему-то было жаль и это ненастоящее море, и этих суетливых плавунцов. Диль давно уже заметил беспричинную жалость, то и дело возникавшую где-то под сердцем и робко карабкавшуюся по горлу к переносице и глазам. Конечно, Диль легко мог управлять своими эмоциями. Этому учили в Академии Реконструкторов. «Реконструктор, не способный управлять своими чувствами, мертвец, – говорил Наставник и поднимал ладонь. – Или почти мертвец. Лига Стабильности боится реконструкторов и прежде всего охотится за теми из них, кто сентиментален. Чувства делают нас слабыми. Слабость ведёт к послушанию. А послушными очень легко управлять. Подтолкнуть их к ошибкам, ловушкам и гибели. Сентиментальность – это верная смерть».

Но чем дольше мальчик жил в этом нелепом городе, тем чаще забывал предостережение Наставника. То, что он видел и пытался понять, смущало его и иногда пугало. Диль ловил себя на том, что ему очень часто хочется расплакаться или крепко зажмуриться, чтобы укрыться в искусственной темноте, как это делают малыши. Так же, как и сейчас. «Сантименты», – беззвучно прошептал мальчик и закрыл глаза.

«Форд» фыркнул и наконец-то покатил вперёд. Женщина убрала мобильник в сумочку и посмотрела на мальчика. Её тринадцатилетний спутник, коротко стриженый худющий подросток, не шевелился. Казалось, что мальчик безмятежно спал. Это было странно. Все сироты, которых направляли в детский дом «Башня счастья», очень переживали, плакали, а некоторые беспомощно хамили, царапались и, бывало, набрасывались с кулаками на сопровождающих. Нервы есть у всех живых существ, даже у рыбок в аквариуме, что уж говорить про этих оборвашек. А худой подросток спокойно дрых, словно происходящее его не касалось. Эгоист! Мерзавец!

Звали женщину Майя Сизифовна Кожан. Как заведующая муниципальным отделом опеки и попечительства она занималась сиротами, детьми-отказниками, их усыновителями, регулярно посещала суды и заседания комиссии по делам несовершеннолетних. Работу свою она ненавидела, но давно уже научилась скрывать ненависть за гримасой озабоченности. Все её коллеги тоже постоянно выглядели озабоченными. Видимо, они втайне так же ненавидели свою опекунскую деятельность. Женщины-чиновницы ходили на многочисленные собрания и совещания, писали горы отчётов, хлопотали о чужих детях, ругались с пьющими, хамоватыми родителями и вечно жаловались друг другу, что за всей этой чехардой не остаётся времени на собственные семьи, своих детей и личную жизнь. Мужья изменяли, стареющие родители болели, дети забрасывали учёбу, сосед из квартиры напротив норовил прижать в лифте и говорил пошлости. Все женщины курили и многие, кажется, выпивали. В общем, они подозревали, что жизнь прошла мимо. Бумажные отчёты росли, власть принимала какие-то нелепые программы по борьбе с сиротством, начальство нагоняло страху, но брошенных детей становилось всё больше. Идиотская, никому не нужная работа отупляла. Результаты этой работы были мизерные.

Майя Сизифовна ещё раз посмотрела на спящего мальчика. Чёрт возьми, если бы у неё вырос такой равнодушный сын, такой тупица, она бы его удавила собственными руками! Она еле удержалась, чтобы не треснуть подростка по худой, похожей на куриную ногу, шее.

– Чего уставились? – внезапно сказал парнишка. – Дырку прожжёте.

– Спишь? – как можно равнодушней спросила женщина. И про себя добавила: «Сучонок!»

Диль знал, что до детского дома, расположенного где-то в подмосковном захолустье, ехать около часа. Что ж, можно развеять скуку. Он выпрямился, откашлялся и задумчиво сказал:

– Вы сегодня такая красивая, Майя Сизифовна. В Средние века палачи перед казнью всегда надевали чистое белье и свежие красные балахоны. Убийца должен был быть элегантен и чистоплотен. Странное совпадение, вы не находите?

Женщина ощутила неприятный холодок в затылке. То, что она услышала, не столько оскорбило, сколько насторожило её. Сучонок хамил, причём, искусно и нагло. Кожан не привыкла к сложным иезуитским приёмам в общении, тем более с детьми. На работе все давно уже говорили, не задумываясь над смыслом слов, тараторили, как автоматы, не слушая ни себя, ни собеседника. Привычка отстраняться друг от друга была спасением от лишних мыслей. Эта маскировка помогала казаться неприступной и жёсткой. Подчинённые её боялись, посетители отделения робели и становились послушными. Но так было на работе. А сейчас мальчик-сирота провоцировал её на откровенность, и в глазах его мерцала насмешка. Он как будто знал, что тётя лишь разыгрывает строгость. А на самом деле избегает контакта, не желая быть застигнутой врасплох. Не хочет, чтобы её застукали, как старшеклассницу за куревом в туалете, и стали тыкать пальцем: «Вот, оказывается, какая ты на самом деле, Кожан. А прикидываешься паинькой. Катись отсюда быстро, фуфло!» Холодок от затылка сполз на спину. Неужели я трушу, удивилась Майя Сизифовна? Почему? Кого? Этого с куриной шеей? Ладно, не на ту напал, сопляк!

Женщина откинулась на спинку сиденья и сказала твёрдо и резко, так, как хозяева одёргивают расшалившихся собачонок:

– Сядь прилично, Мухин! Это во-первых. Перестань ухмыляться – это во-вторых. И в-третьих – не смей хамить мне. Держи себя в руках. Тут тебе не Три вокзала и не бомжатник с наркошами. Будешь хорошим мальчиком, Гриша – я тебя не трону.

– Вы чего-то боитесь?

– Что ты городишь?

– Угрожаете, это раз. Отвечаете вопросом на вопрос, это два. Зрачки расширены, это три. Налицо все признаки внезапного испуга.

– Не забывайся, Мухин! Пересядь в конец автобуса!

Мальчик не двинулся с места. Он просто отвернулся и стал смотреть в окно, которое мыл серый, плотный дождь.

– Ты меня не понял, мальчик?

– Вы же очень хотите со мной поговорить, – сказал подросток. – Не сдерживайте себя. Я не скажу вам ничего страшного. Мне тоже очень интересно побеседовать с вами по душам. Мне почему-то кажется, что вы не верите в то, что я сирота. По-моему, вы вообще мало кому верите. По-моему, вы очень одинокая и очень уставшая женщина. Жизнь несправедлива к вам. Но это только потому, что вы несправедливы к себе сами. У вас всё перепуталось, как нитки в кармане старого пиджака.

Кожан показалось, что всё настоящее происходит не с ней. То, что говорил этот тринадцатилетний сопляк, не лезло ни в какие рамки. Ещё чудовищней было то, что ей хотелось, чтобы он продолжал болтать дальше. В его ломком, негромком голосе была какая-то магия, сладкая убаюкивающая теплота. Мальчишка словно видел чиновницу насквозь, улавливал, что творится у неё внутри, и мягко предлагал выпустить это наружу. Она почувствовала, что разоткровенничается сейчас: это было рискованно и в то же время – жутко соблазнительно. Вроде как выкурить запретную сигарету в школьном туалете. Этого не могло быть – но так оно и было.

Наконец, женщина поддалась искушению и приняла решение не избегать диалога с мальчиком.

– Лёня, включи радио, – попросила она водителя. Лёня пошелестел радиостанциями, и в салоне загремел джаз-банд. Майя Сизифовна пересела на сиденье к мальчику и тихо, но строго сказала:

– Я тебя слушаю, Мухин. Так что там насчёт палача?

Наставник предостерегал Диля от психологических игр с чиновниками. Эти люди могли сделать очень странный вывод из услышанного и увиденного и натворить глупостей. Тогда задача, стоящая перед Дилем, могла усложниться. Но мальчика будоражила непредсказуемость. Дело было не в риске провалить «Миссию». Диль заметил, что обитатели города, обескураженные вопросом или внезапным поступком, часто теряли контроль над собой и становились искренними. Диля, в общем-то, не интересовали искренность и правда о собеседниках. Его увлекало конструирование логических цепочек, концы которых незаметно для собеседников всаживались в их души наподобие гарпуна. Дёргая за эти цепочки, потом можно было управлять живыми людьми, как марионетками. Это забавляло Диля, хотя и было жестоко. Что поделаешь, дети часто бывают бессознательно подлы и жестоки.

Диль вынул из кармана джинсов чёрный бархатный браслет. Наглухо застегнув его на правой кисти, мальчик протянул руку к женщине. Кожан увидела вшитый в браслет кристалл – размером с рублёвую монету, холодной бирюзовой воды, переливающийся десятком причудливых граней.

– Посмотрите внимательно на этот камень, пожалуйста!

– Что это такое?

– Неважно. Долго объяснять. Вам нравится, как он выглядит?

– Не знаю. Красивая побрякушка… У него какое-то странное, гипнотическое свечение. Откуда он у тебя?

– Нашёл случайно, – соврал мальчик. – Это опасная побрякушка. Как действует, мне неизвестно. Знающие люди утверждают, что у некоторых минералов есть душа. Она может вступать в диалог с душой любого живого существа. Если, конечно, захочет. Так вот, этот камень – говорящий. Если вы его попросите, он ответит вам на ваш вопрос. Только объясните сначала, чем вас так задела моя шутка про красную одежду палача? Я не имел в виду ничего плохого. Просто бывают случайные совпадения, от нас никак не зависящие, но впоследствии заставляющие людей зависеть от них. Я подумал, что вы можете попасть под дурное влияние случая и растеряться. И хотел вас об этом предупредить. Praemonitus praemunitus.

– Это что?

– Латынь. «Предупреждён – значит вооружён».

Кожан разозлилась:

– Мухин, ты что, сошел с ума? За кого ты меня принимаешь, бродяжка? Дай сюда эту стекляшку и… и не пудри мне мозги!

Мальчик прикрыл браслет ладонью левой руки и спокойно сказал:

– Вы очень хотите со мной поговорить, Майя Сизифовна. Но вам что-то мешает. Помеху легко устранить. Вам кажется, что вы попали в идиотскую ситуацию, но вы ошибаетесь. Ситуация самая обыкновенная, вроде случайного столкновения двух прохожих на пешеходном переходе. Перестаньте об этом думать, и всё. Я – это я, вы – это вы, мы свободны и независимы друг от друга, как два пешехода или как падающие на землю по разным траекториям капли дождя. Дождь сам по себе случаен, он всего лишь бессмысленное совпадение нескольких метеорологических условий. Он кончится так же внезапно, как начался. Но совпадение, случай – это ещё не история. А людей связывают друг с другом только истории. Они могут длиться столько, сколько им заблагорассудится. Даже быть бесконечными. И не такими безобидными, как летний ливень. Но никакой истории пока нет, она ещё не началась. Вам не о чем беспокоиться, Майя Сизифовна. Я готов ответить на любой ваш вопрос. Я даже хочу помочь вам совершить разумный выбор: удовольствоваться случаем или влипнуть в историю. По-моему, заманчивое предложение?

Диль давно замолчал, а Кожан казалось, что она всё ещё слышит его ломкий, завораживающий своей беззащитностью голос. Сочетание этой детской хрупкости и невесть откуда взявшегося менторства («докторальный» голос, почему-то вспомнила Кожан неприятный эпитет, часто употребляемый Горьким в одном из своих романов), обезоруживало. Женщина по-лошадиному тряхнула головой, словно избавляясь от наваждения, и неожиданно для самой себя сказала:

– Как ты мне надоел, Мухин. Господи, как вы все мне надоели!

Микроавтобус уже выскочил из города и летел по Калужскому шоссе в сторону области. В серой дождливой пелене, окутавшей пространство, казалось, притаилось какое-то чудовище. Холмы и поля, испачканные приземистыми домиками, глухими заборами и куцыми рощами из калечных деревьев, были его брюхом, хребтом и лапами с когтями в виде ржавых труб. Чудовище влезло в этот мир, осмотрелось и замерло, изготовившись к атаке. Так они и застыли друг перед другом: мир, напуганный внезапным гостем, и гость, стерегущий жертву. Дождь заливал эту безмолвную картину прозрачной желеобразной массой, как биолог заливает спиртовым раствором экземпляры животного мира для кунсткамеры. День, не обещавший поначалу никаких неприятностей, мирно начавшийся с обычной поездки в детский дом с сиротой, определённым туда на проживание, на глазах портился. Кожан не могла отделаться от предчувствия, что дальше будет ещё хуже. Подросток с бирюзовым камешком был всему виной, женщина вдруг ясно это осознала. Теперь надо было что-то делать. Но самое загадочное заключалось в том, что делать ничего не хотелось. Заведующая отделом опеки утратила волю и вообще всякое желание сопротивляться, словно тоже попала в пробирку с дурманящим раствором. Она потёрла лоб и сказала, не узнавая своего пустого голоса:

– Мухин, я ничего не понимаю. Мне душно, сделай что-нибудь, ради бога.

– Закройте глаза и расслабьтесь. Сейчас всё будет хорошо, духота пройдёт. Вы устали, Майя Сизифовна, вам не следовало сегодня никуда ездить. Но работа есть работа, я понимаю. Вас расстроил дождь, он сегодня такой бесцеремонный. Перестаньте думать о нём, о своей работе, обо мне – и ваша тревога улетучится и дышать станет легче.

– И ещё этот запах мёртвых цветов. Такой мучительный и навязчивый, – прошептала женщина. – Прогони его, если можешь.

Диль кивнул. Женщина облегчённо вздохнула, сбросила туфли, по-детски свернулась калачиком на сиденье, зевнула и закрыла глаза. Через минуту она спала. Лицо её посветлело и на губах появилась невесомая улыбка.

Диль прислушался. Равномерно урчал двигатель машины, пело радио, водитель кукольно покачивался за баранкой. Мокрый туман за окном сгустился, серые облака плотно облепили автобус и «форд» утонул в безжизненном дымчатом киселе. Вокруг ничего не было видно. Исчезли, как будто и не существовали вовсе, домики вдоль шоссе, заборы, трубы, сама асфальтовая дорога с белой разделительной полосой. Диль приблизил к своему лицу браслет и прошептал одними губами:

– Гэх ора ук оро ий.

По кристаллу пробежала дрожь, камень словно подмигнул и повернулся на другой бок. На самом деле, у него всего лишь изменился цвет одной грани. Из ярко-бирюзовой она стала золотистой, потом оранжевой, а потом, набирая красных оттенков, вспыхнула малиновым и, в конце концов, бордово-свекольным цветом. Мальчик неотрывно следил за игрой света. Он явно что-то видел в глубине кристалла и одновременно читал какие-то важные знаки на менявшей цвет грани. Лицо у мальчишки неприятно изменилось. Нос заострился, губы побелели, взгляд стал жёстким и холодным. То, что он увидел, ему явно не понравилось. Показалось то ли смешным, то ли малозначимым. Он хмыкнул и разочарованно покачал головой.

– Палачом ты был фиговым, Руди, – усмехнулся Диль. – Неуверенным в себе и истеричным, как сорокалетняя баба.

Подросток ещё раз что-то шепнул кристаллу и опустил руку.

Ровно через минуту Кожан проснулась. Подросток-сирота сидел, уткнувшись лбом в стекло, и, наверное, дремал. Во всяком случае, глаза у него были закрыты. Значит, сучонок не видел, как её сморил внезапный сон. Запах мёртвых цветов исчез, теперь в салоне дышалось легко, ноздри приятно возбуждал свежий морской аромат. Женщина быстро села, нащупала под сиденьем туфли, скользнула в них ногами, поправила причёску и достала зеркальце. Ничего страшного, следов сна почти не видно. Она спрятала зеркальце и вытащила из сумочки файл, туго набитый бумагами. Документы на месте. Слава богу, всё в порядке. Мальчишка дрыхнет. Лёня-водитель слушает радио. До детского дома… женщина покосилась на часики на руке… ещё почти час езды. Ничего страшного не произошло.

Майя Сизифовна посмотрела в окно. Микроавтобус по-прежнему торчал в заторе перед Профсоюзной улицей. Но туча отодвинулась, дождь прекратился, на безоблачное небо вывалилось утреннее летнее солнце.

Бывает же такое: терпишь-терпишь – и уснёшь ни с того ни с сего, как суслик. И сон навалится какой-то странный, словно кино, которое уже один раз видела, но никак не вспомнишь, про что оно и чем закончится. Взгляд её упал на подол кроваво-красной юбки. Мальчишка что-то говорил про одежду палача. Намекал, что она, Кожан, в чём-то запуталась и что жизнь к ней несправедлива. Откуда в башке у этого заморыша такие мысли? И что он вообще мог знать про её жизнь?

Сразу после окончания пединститута она вышла замуж за бывшего однокурсника Диму. Были любовь, восторг, счастье. В двадцать четыре года она забеременела, ждали с мужем рождения сына и продолжения счастья. Придумали имя – Никита. Значит – «победитель». Но роды прошли ужасно, младенчик появился на свет с признаками асфиксии и умер на второй день прямо в роддоме. Удар был страшный. Кожан растерялась и впала в депрессию. Спас муж, ухаживавший за ней больше года и терпеливо переносивший все её срывы и капризы. Постепенно всё пришло в норму. Майя перестала видеть во сне умершего Никитку, почти забыла о ледяной игле, засевшей в сердце после его смерти. Кожан созвонилась с забытыми подругами, девчонки подняли свои связи и помогли ей устроиться специалистом в отдел опеки. Девушка рьяно и честно исполняла служебные обязанности, так как с юности была ответственной и трудолюбивой. В её карьере наметился рост. Какая-то сила ей подсказывала, что чем реже её личное будет пересекаться с работой, тем лучше. Но всё-таки однажды в сердце вернулась ледяная игла, и прошлое сыграло с девушкой злую шутку. Майя в каком-то тумане оформила документы и удочерила свою подопечную, пятилетнюю девочку, чьи родители беспробудно пили, а когда отец умер от цирроза печени, мать бросила дочь и подалась с каким-то проходимцем челночить не то на Украину, не то в Польшу и пропала без вести. Кожан занималась устройством сиротки в интернат, потом стала переживать, много читать Достоевского и Горького, вспоминать потерянного сына, плакать ночами – и всё кончилось тем, что девочка оказалась в её семье. Муж был против, но помалкивал. Только однажды сказал: «Твоя беда в том, что тебе обязательно надо самой наступить на грабли. Чужой опыт тебя ни в чём не убеждает. Ты слышишь только себя и понимаешь боль, только когда тебе самой начнут отрывать голову».

Удочерять маленькую сироту он наотрез отказался. И оказался прав. Девочку звали Нютой, это был очень худой ребёнок с нелепо длинными руками, вихляющимися, словно неудачно привинченными ногами и гадким характером. Нюта практически ничего не ела и смотрела на взрослых волчонком. За полгода, которые она прожила в семье Кожан, девочка превратила их жизнь в кошмар. Она воровала деньги, ломала подаренные игрушки, никого не слушалась, а когда Майя, не выдержав, срывалась на крик, шипела в ответ только одну страшную фразу: «Я знаю, ты убила мою маму».

Однажды ночью Кожан проснулась и увидела приёмную дочку возле своей кровати. Ребёнок держал в руке кухонный нож, девочку трясло, она из темноты смотрела на женщину мёртвыми глазами, как кобра смотрит на свою жертву перед смертельным броском. Кожан завизжала от страха, муж проснулся, сбил девочку с ног, вырвал у неё нож и, не рассчитав сил, в запальчивости сломал ребёнку руку. Потом был суд, но Кожан нашли хорошего адвоката, который довёл дело до медицинской экспертизы, признавшей девчонку страдающей маниакально-депрессивным психозом с признаками неуправляемых панических атак. Сироту отправили в приют для умственно отсталых детей, а Кожан, придя в себя, решила в работе никогда больше не поддаваться чувствам. Особенно, жалости. Она поняла, что чаще всего имеет дело не просто с несчастными детишками, лишёнными любви и ласки, а с мстительными зверьками, ищущими возможности свести счёты с теми злодеями, которые, по их убеждению, обрекли сирот на вечное унижение и одиночество.

За пятнадцать лет, прошедших после того дикого случая с дочкой алкоголиков, женщина убедилась, что абсолютно права. Кожан стала непробиваемой чинушей, матёрой стервой. Судьба сирот её больше не волновала.

Но сегодня что-то оборвалось, съехало с накатанных рельсов и пошло не так, как надо. Этот мальчишка не был зверёнышем, озлобившимся на весь белый свет. От него исходила угроза куда более серьёзная, чем от обычных детдомовцев. Майя Сизифовна ощутила приступ непонятной тоски, желание поскорее добраться до детского дома и избавиться от подростка. Женщина перенервничала и поэтому повела себя глупо и неосторожно, почти как Руди в тот страшный летний день 1630 года…