I
Утром разговор за гумном с Мишкой.
Приехал с фронта на побывку.
Молодой малый, почти мальчишка, но удивительная русская черта: говорит всегда и обо всем совершенно безнадежно, не верит ни во что решительно.
Я стоял на гумне за садом, он шел мимо, вел откуда-то с поля свою мышастую кобылу.
Увидав меня, свернул с дороги, подошел, приостановился:
– Доброго здоровья. Все гуляете?
– Да нет, не все. А что?
– Да это все бабы на деревне. Все дивятся, что вот вас, небось, на войну не берут. Вы, мол, откупились. Господам, говорят, хорошо: посиживают, говорят, себе дома!
– Не все посиживают. И господ не меньше вашего перебили.
– Да я-то знаю. Я-то там нагляделся. А с них, с дур, что ж спрашивать. Ну, да это все пустое. А вот как наши дела теперь? Как там? Вы каждый день газеты читаете.
Я сказал, что сейчас везде затишье. Но что англичане и французы понемногу бьют.
Он невесело усмехнулся.
– А мы, значит, опять ничего?
– Как ничего?
– Да так. Мы его (немца), видно, никогда не выгоним.
– Бог даст, выгоним.
– Нет. Теперь остался.
– Ну вот и остался!
– Да как же не остался? Чем мы его выгонять будем? У нас и пушек нет, одни шестидюймовые мортиры.