– Всех кормить буду, чтоб вам. Как лошадь работать буду! – и, подмигнув глазом Анке, он добавил: – Недаром я на четырех ногах хожу!
Прошел месяц… Анка, урод и Арапка жили в своей землянке тихо, мирно и дружно. Анка, вначале боявшаяся Егорки, заметно стала привыкать к нему. Урод старался всячески развлекать девочку и наделал ей много игрушек. Из ветловой коры он устроил ей дудку, из липового обрубка – кузнецов, из случайно найденного им козна – буркало, которое так громко гудело, что Арапка каждый раз начинал отчаянно лаять. Все трое – они целый день жили на воздухе и только спали в землянке. Урод пек хлеб, стирал Анке посконные рубашечки, плел лапти. Работы у него было по горло. Анка же копалась в песке или свистела в ветловую дудку. И когда урод смотрел на катавшуюся по песку Анку, работа в его руках спорилась живее и ему делалось так весело, что он начинал кричать петухом. Анка смеялась в ответ уроду, а Арапка, целые дни спавший на припеке, подходил к Егорке, вилял хвостом и лизал его в нос. Иногда к ним в землянку приходила в гости глухая бабушка Солмонида. Она жаловалась на свою глухоту, а Егорка угощал ее ухой. И тогда между ними происходил обыкновенно приблизительно следующий разговор. Егорка говорил Солмониде:
– И рыбы у нас, бабушка, в Талой, страсть!
А глухая бабушка Солмонида отвечала:
– Да, родимый, рупь с четвертаком, рупь с четвертаком!
– Да ты про что, бабушка? – спрашивал, смеясь, Егорка.
– Про жену, про Епифоркину, про кого же!
– А я про рыбу.
– А-а, спасибо, родимый, спасибо, больше не хочу.
Каждое первое число Егорка ходил в усадьбу Синицына получать месячную: ржаную муку и пшено. Эти дни были для него самыми мучительными; он боялся, чтобы в его отсутствие с Анкою чего-нибудь не произошло. И когда он возвращался к своей землянке весь потный и усталый, с почти двухпудовою клажею на своей широкой спине и видел Анку, беззаботно игравшую в буркало, а Арапку, неистово около ее ног лаявшего, с его сердца точно сваливалась тяжесть. И до следующего первого числа он был спокоен. Между тем, Синицын, узнав, что у урода есть приемная дочь, объявил Егорке, что ему будет выдаваться месячная круглый год. А жена Синицына не раз просила Егорку привести свою приемную дочку к ней; она желала ее посмотреть. Однако Егорка желания Синицыной не исполнял. Он боялся, что Анка понравится барыне и барыня отнимет у него девочку.
На Казанскую бабушка Солмонида прогостила в землянке целые сутки, а Егорка бегал в село Дылдово на ярмарку. Там он пел Лазаря и в сутки набрал трешниками целых полтора рубля. С ярмарки он принес Анке ситцевый сарафанчик и башмачки, а бабушке Солмониде фунт кренделей, которых бабушка, к его сожалению, разгрызть никак не могла. И так, дни шли за днями на реке Талой; бахча уже поспевала; соловьи давно перестали петь. По теплым ночам скрипели одни коростели, да пронзительно покрикивали цапли. Анка совершенно привыкла к уроду, но иногда она все-таки скучала. От дверей землянки, где она возилась по целым дням, была видна река Талая, узкий переход через нее, а дальше – зеленые поймы, с желтыми цветами на месте выпитых солнцем и почвою весенних луж и, наконец, крест панкратовской церкви. И когда девочка смотрела на этот крест, личико ее делалось грустным. Порою она начинала даже горько плакать и заявляла, что хочет к мамке. Урод в эти минуты обыкновенно старался всячески рассеять девочку: он возил ее на своей спине, кувыркался перед нею колесом или изображал ей петушиный бой. Но иногда это не помогало, и Анка так и засыпала вся в слезах. В эти ночи обыкновенно и Егорка долго не мог заснуть. Он беспокойно ворочался на своей лавке и думал. Вот и у него есть, наконец, дочка, хорошая дочка. В сорок лет Бог послал ему дочку. Пока она мала, он будет много работать. А вырастет дочка, будет ему утешением. Он выдаст ее замуж, и она вместе с мужем будут величать его по имени и по отчеству Егором, Егором… но как урод ни напрягал памяти, он не мог вспомнить, как его зовут по отчеству. И это его огорчало.