От автора
В 1917 году капиталистический мир был потрясен гигантским событием – Великой Октябрьской социалистической революцией в России, положившей начало новой эры во всемирной истории – эры социализма. В ожесточенной борьбе с царским самодержавием и буржуазно-помещичьим строем рабочий класс нашей страны в союзе с трудящимся крестьянством под руководством Коммунистической партии и великого Ленина ликвидировал гнет, насилие и эксплуатацию человека человеком и провозгласил Советское социалистическое государство. В огне Гражданской войны, навязанной свергнутыми классами и международным империализмом, советский народ создал армию нового типа, которая отстояла великие октябрьские завоевания, покрыв свои боевые знамена неувядаемой славой.
История Октябрьской революции и защиты Советского государства насыщена выдающимися подвигами трудового народа, описание которых возможно только в десятках томов исторической и художественной литературы. Сознавая это, я не ставил себе целью освещать даже ход борьбы с контрреволюцией на всем юге России, а лишь решил поделиться с читателями воспоминаниями о событиях, непосредственным участником которых я был. Основное место в первой книге отводится созданию и боевым действиям советских кавалерийских частей и соединений, которыми мне выпала честь командовать при разгроме белогвардейских армий генералов Краснова и Деникина. Материалом для написания книги послужили личные воспоминания и архивные документы. Выражаю глубокую благодарность моему ближайшему помощнику в работе над книгой майору Степану Николаевичу Молодых и полковнику запаса Степану Васильевичу Чернову за их большой труд по подбору и систематизации необходимых мне документов.
Свою скромную работу я посвящаю светлой памяти бойцов, командиров и политработников Красной Армии, павших в боях за свободу и независимость Советского государства.
С.М. БУДЕННЫЙ
28 января 1958 года
I. До великого Октября
1
Вскоре после отмены крепостного права мой дед, крестьянин слободы Харьковской, Бирючинского уезда, Воронежской губернии, вынужден был покинуть свои родные места: подати и выкупные платежи, которые ему приходилось платить за одну десятину полученной им земли, оказались непосильными. Бросив свое разоренное хозяйство, дед с тремя малолетними детьми – в числе их был и мой двухлетний отец – перебрался на Дон. Но и здесь, в богатом казачьем крае, для пришлых или, как их называли, иногородних крестьян, жизнь была не легче.
Вся земля на Дону издавна принадлежала казакам и помещикам. Уделом иногородних было батрачество. В поисках сезонной работы они метались по краю. Среди привилегированного казачества иногородний крестьянин-батрак был совершенно бесправным человеком. Казак мог безнаказанно избить и даже убить его. А каких только налогов ни придумывали казацкие атаманы для иногородних: за землянку – налог, за окно – налог, за трубу – налог, за корову, овцу, курицу – налог.
Отец мой, Михаил Иванович, как и дед, всю жизнь работал батраком. В молодости, не имея своего собственного угла, он кочевал по Дону из станицы в станицу в поисках работы, а женившись на крестьянке из бывших крепостных слободы Большой Орловки, Меланье Никитичне Емченко, обосновался в хуторе Козюрин, недалеко от станицы Платовской. На этом хуторе я родился в 1883 году и прожил тут до 1890 года, когда нужда заставила нашу семью отправиться на Ставрополыцину. В том же году мы вернулись на Дон и поселились на хуторе Литвиновке (Дальний), расположенном на правом берегу реки Маныч, в сорока километрах к западу от станицы Платовской. Здесь в девятилетием возрасте меня определили мальчиком в магазин купца первой гильдии Яцкина, бывшего коробейника, владевшего, кроме магазина, тремя тысячами десятин земли, которую он арендовал у казаков.
Днем я был на побегушках у хозяина и приказчиков, а вечером, когда все мои однолетки уже спали, мыл грязные, затоптанные, заплеванные полы магазина. Потом – я тогда уже был подростком – хозяин послал меня работать в кузницу.
Работая в кузнице подручным кузнеца и молотобойцем от зари до зари, я не мог ходить в школу, а учиться хотелось, и я начал постигать грамоту с помощью старшего хозяйского приказчика Страусова. Он взялся научить меня читать и писать, и за это я должен был убирать его комнату, чистить обувь, мыть посуду, в общем выполнять обязанности прислуги. После работы я оставался в кузнице и при свете каганца учил заданные мне Страусовым уроки.
Трудно это было после тяжелого рабочего дня. Глаза слипались, и, чтобы не уснуть, я с букварем в руке становился коленями на наваленную в кузнице груду антрацита или окатывал себя водой.
Уже юношей я работал у того же купца Яцкина на локомобильной молотилке смазчиком, кочегаром, а потом и машинистом.
Осенью 1903 года меня призвали в армию. Я призывался в Бирючинском уезде Воронежской губернии, в той волости, откуда был родом мой дед и где мы получали паспорта. В числе новобранцев, призванных на службу в кавалерию, меня направили из г. Бирюча в Маньчжурию. Мы прибыли туда в январе 1904 года, когда уже началась Русско-японская война. Где-то между Цицикаром и Харбином из нашего эшелона была отобрана партия новобранцев для пополнения 46-го казачьего полка. В этом полку, стоявшем на охране коммуникации русской армии в Маньчжурии и несшем службу летучей почты, я прослужил до конца войны, участвовал в нескольких стычках с хунхузами.
После окончания войны 46-й казачий полк отправился обратно на Дон, а нас, молодых солдат, служивших в нем, перевели в Приморский драгунский полк, расквартированный в селе Раздольном, под Владивостоком.
Во время моей службы в Приморском драгунском полку произошла первая русская революция. Революционные выступления происходили и в воинских частях, дислоцировавшихся на Дальнем Востоке, и особенно на кораблях военно-морского флота. Мы, драгуны, узнавали об этом из прокламаций, которые по утрам находили у себя в казармах. Из революционных лозунгов самую горячую поддержку среди нас, в большинстве крестьян, встречал лозунг: «Земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает!»
В 1907 году командование полка направило меня в Петербургскую школу наездников при Высшей офицерской кавалерийской школе. Тогда в кавалерийских полках была должность наездника, обязанного вести инструкторское наблюдение за выездкой молодых лошадей. Таких вот наездников-инструкторов и готовила школа, в которую меня послали. Окончание этой школы сулило мне возможность избавиться от тяжелой доли батрака, ожидавшей меня дома после возвращения с солдатской службы: полковой наездник, отслуживший свой срок, всегда мог устроиться берейтором (тренером) на какой-нибудь конный завод.
Проучившись в школе около года, я хорошо усвоил правила работы с лошадью и на соревнованиях занял первое место по выездке молодых лошадей. Это давало мне право, пройдя второй год обучения, остаться в школе на должности инструктора-наездника. Но полку нужен был свой наездник, и, не желая терять его, командование полка поспешило отозвать меня из школы: хватит, мол, учиться, раз уже вышел при зачетах на первое место.
В школе мне присвоили звание младшего унтер-офицера. Вернувшись в полк, я занял должность наездника и вскоре получил звание старшего унтер-офицера. По должности я пользовался правами вахмистра.
Прошел срок службы, но я остался в Приморском драгунском полку как сверхсрочник. Летом 1914 года мне был дан отпуск с правом выезда в станицу Платовскую, куда к тому времени переехал отец с семьей.
Вскоре после того как я приехал домой, началась Первая мировая война. Она прервала мой отпуск, но в свой полк я уже не мог вернуться. По существовавшему тогда положению я как унтер-офицер сверхсрочной службы, находившийся в отпуску, в первый же день объявления мобилизации должен был явиться в местное воинское присутствие и получить направление в войсковую часть.
Вместе с мобилизованными из запаса меня направили в город Армавир – к месту расположения запасного драгунского кавалерийского дивизиона. Этот дивизион готовил пополнение (маршевые эскадроны) для действующих на фронте частей Кавказской кавалерийской дивизии.
Еще по пути к месту назначения некоторые мобилизованные открыто выражали свое недовольство царской политикой, втянувшей Россию в ненужную ей войну. В запасном дивизионе это недовольство резко усилилось и дошло до открытого возмущения. Поводом к нему послужил следующий случай.
Однажды утром, когда солдаты дивизиона заканчивали уборку лошадей, к коновязям подъехал в экипаже офицер маршевого эскадрона.
– Смирно! – подал команду вахмистр и пошел навстречу с рапортом.
Офицер был так пьян, что едва вылез из экипажа. Ему показалось, что вахмистр недостаточно расторопен, и он обрушился на него с грубой бранью. Разбушевавшись, офицер выхватил револьвер, ткнул им в побледневшее лицо вахмистра.
– Застрелю, сволочь!
Это взорвало солдат. В один миг все три эскадрона набросились на офицера и буквально растерзали его на месте. Возмущение на том не кончилось. Всем было известно, что в тюрьме, расположенной по соседству с дивизионом, сидят люди, открыто выступившие против империалистической войны и самодержавия. Возбужденные расправой с офицером, солдаты маршевых эскадронов бросились к тюрьме, разогнали стражу и выпустили заключенных.
К месту происшествия прибыли конная и пешая жандармерия и полиция, но они оказались не в силах усмирить солдат.
Спустя несколько дней запасный кавалерийский дивизион был оцеплен ночью крупными силами жандармерии. С рассветом начались допросы. От солдат требовали выдать зачинщиков и подстрекателей. Но солдаты не выдали своих товарищей. Следствие было прекращено. Никто из солдат не понес наказания. Дело ограничилось тем, что командование поторопилось отправить маршевые эскадроны в части действующей армии.
2
В начале сентября мы прибыли на Западный фронт. Наши маршевые эскадроны были распределены по частям Кавказской кавалерийской дивизии, которая действовала западнее Варшавы, в направлении города Калиш. Дивизия была двухбригадного состава, и в нее входило четыре полка – три драгунских и один казачий. Меня назначили в 18-й Северский драгунский имени короля датского Христиана IX полк взводным унтер-офицером 5-го эскадрона. Я попал в третий взвод, которым командовал поручик Кучук Улагай, по национальности карачаевец. Командиром эскадрона был кабардинский князь ротмистр Крым-Шамхалов-Соколов. Полком командовал полковник Гревс, а дивизией – генерал-лейтенант Шарпантье.
Даже мы, солдаты, вскоре убедились в полной бездарности командования дивизии, состоящего преимущественно из офицеров иностранного происхождения и кавказских князьков.
Это было в начале ноября 1914 года. Кавказская кавалерийская дивизия, продвигаясь на запад из района Конин, получила задачу овладеть местечком Бжезины. Наш 5-й эскадрон находился в головном отряде полка.
В ночь с 7 на 8 ноября командир эскадрона ротмистр Крым-Шамхалов-Соколов вызвал меня к себе и приказал готовить взвод в разведку в направлении местечка Бжезины. При этом он предупредил, что так как командир взвода поручик Улагай страдает животом, или, как он сказал, «медвежьей» болезнью, то командовать взводом придется мне. Относительно болезни Улагая у нас сомнений не было: он не раз уже под различными предлогами избегал участия в бою.
В два часа ночи наш взвод выступил в указанном направлении. Справа от нас действовал такой же разъезд 17-го Нижегородского драгунского полка; слева – разъезд 16-го Тверского драгунского полка. К утру мы достигли Бжезины и скрытно расположились на опушке леса в пятистах метрах южнее местечка. По шоссе, которое пересекает Бжезины, непрерывной лентой двигались немецкие обозы. Они состояли из больших, доверху нагруженных фургонов в упряжке из четырех лошадей цугом, как в артиллерии. На каждом фургоне, кроме ездового, сидело еще четыре вооруженных солдата.
Увидев, что обстановка благоприятствует для нападения на противника, я послал солдата с донесением к командиру эскадрона. Вернувшись, солдат передал устное распоряжение ротмистра – продолжать скрытно от противника вести наблюдение за ним.
Немецкие обозы все двигались и двигались. Свыше часа я вел наблюдение и после этого вновь послал донесение. Однако и на этот раз командир эскадрона повторил свое приказание – наблюдать за противником и ни при каких обстоятельствах не обнаруживать себя.
После двух часов наблюдения я послал к командиру эскадрона солдата с просьбой разрешить атаковать обоз силами взвода. Ротмистр вновь предупредил, что мы не должны предпринимать какие-либо действия, а когда я через некоторое время повторил свою просьбу, он категорически запретил атаку и приказал больше донесений не посылать, так как, мол, обозы противника у него на виду и он сам знает, что и когда предпринимать.
И действительно, выехав на восточную опушку леса, я увидел невдалеке на возвышенности группу офицеров и генералов во главе с начальником дивизии Шарпантье, рассматривавших в бинокли немецкий обоз.
Мне ничего не оставалось больше, как вернуться ко взводу и продолжать вести бесцельное наблюдение.
Часа два по шоссе шли немецкие обозы, и все это время мы стояли и наблюдали за ними – вся Кавказская дивизия во главе со своим командованием.
Обозы двигались уже не сплошной колонной, а группами с небольшими промежутками.
На свой страх и риск я решил силами взвода (33 человека) атаковать группу обоза немцев, следовавшую из Бжезины. Выдвинувшись для атаки на опушку леса, мы увидели немецкую батарею на конной тяге, двигавшуюся впереди обозов, примерно в трехстах метрах. Трое конных артиллеристов направились в нашу сторону. Это грозило сорвать успех атаки. Однако, не доезжая леса, конные немцы повернули на шоссе и, догнав свою батарею, скрылись за поворотом. Обоз приближался. Внезапной и стремительной атакой взвод сбил головные повозки с дороги и повернул всю колонну в сторону расположения командования нашей дивизии. Оказалось, что хвост обоза прикрывала рота немецкой пехоты с двумя станковыми пулеметами. Раздумывать было некогда, и я немедленно повел драгун в атаку на прикрытие немецкого обоза. Атака была настолько неожиданной, что пехота противника не успела развернуться и открыть огонь. Побросав винтовки, немецкие солдаты сдались в плен. Два офицера оказали сопротивление и были зарублены. Мы захватили около двухсот пленных, из них два офицера, повозку с револьверами разных систем, повозку с хирургическими инструментами и тридцать пять повозок с теплым зимним обмундированием.
Подобрав двух наших солдат, убитых в этом бою, и сложив на повозки брошенное немцами оружие, мы направились с пленными в расположение своей дивизии. Но, выдвинувшись на опушку леса, я увидел, что нашей дивизии нет, а на высоте, где недавно стояло командование дивизии, рвутся фугасные и шрапнельные снаряды. Огонь вела батарея противника, которую мы пережидали, чтобы атаковать обоз.
Немецкие артиллеристы обнаружили нас и перенесли огонь в нашу сторону. Стреляли они неудачно. Снаряды делали большой перелет и рвались, не причиняя нам вреда. Однако из Бжезины начала выдвигаться большая колонна пехоты противника, и нам пришлось поскорее убраться с шоссе, чтобы не попасть под ее огонь.
Прибыв со взводом к месту расположения дивизии, мы обнаружили там только брошенные эскадронные кухни и конногорную пушку с обрубленными постромками. Почему дивизия отступила, мы не поняли, но по оставленным в пути повозкам с овсом, крупой и различными продуктами видно было, что отступала она поспешно.
Догоняя дивизию, наш взвод подбирал по пути все, что было брошено ею. На одном кладбище мы с почестями похоронили своих убитых солдат. Только на третий день взвод догнал свой полк, отступивший от Бжезины почти на сто километров.
За бой под Бжезинами все солдаты взвода были награждены: одни Георгиевскими крестами, другие медалями «За храбрость». Меня наградили Георгиевским крестом 4-й степени.
Награжден был солдатским крестом и командир эскадрона ротмистр Крым-Шамхалов-Соколов, хотя участие его в бою состояло только в том, что он убегал от противника. Бой произошел в Михайлов день, а ротмистра Крым-Шамхалова-Соколова, принявшего православную веру, звали Михаилом. Драгуны шутили:
– Видно, неудобно было обойти именинника.
Царская военная печать, освещая события на Западном фронте, писала, что доблестная Кавказская кавалерийская дивизия лихой атакой под Бжезинами разгромила немцев, захватив большие трофеи. При этом захваченные нашим взводом трофеи были увеличены в сообщении ровно в десять раз.
Я спросил Улагая:
– Почему пишут неправду?
– Для ободрения духа, – сердито ответил поручик. – Ведь это первая победа нашей дивизии над немцами.
3
В конце ноября 1914 года Кавказскую кавалерийскую дивизию перебросили по железной дороге в район Тбилиси для боевых действий на Турецком фронте. Наш 18-й Северский драгунский полк расквартировался в немецкой колонии Александрдорф и больше месяца простоял здесь в ожидании отправки на фронт.
Это время службы в царской армии осталось в моей памяти самым мрачным.
Еще на Западном фронте офицерский состав нашей дивизии вел праздный образ жизни и мало интересовался тем, как живут солдаты. По прибытии в Тбилиси офицеры совсем разложились. На глазах солдат они пьянствовали, азартно играли в карты, развратничали. Существовавшая в царской армии система содержания войск давала офицерам возможность свободно распоряжаться деньгами, которые отпускались на содержание солдат и лошадей. Деньги офицерами пропивались и проигрывались в карты, а солдаты голодали. В Александрдорфе дело дошло до того, что солдатам нашего полка совершенно прекратили приготавливать пищу, а лошадям – выдавать фураж.
Помню, как однажды при мне вахмистр эскадрона Бондаренко обратился к ротмистру Крым-Шамхалову-Соколову с просьбой отпустить деньги на питание солдат:
– Голодают солдаты, ваше высокоблагородие.
Ротмистр нецензурно выругался, а затем выбросил из кармана три рубля и крикнул:
– На, купи им телегу дров, пусть грызут!
Вскоре после этого вахмистр Бондаренко по болезни уехал из полка, а исполняющим обязанности вахмистра остался старший унтер-офицер Хестанов. Это был унтер-пришибеев в самом худшем виде, презиравший солдат и пресмыкавшийся перед офицерами.
С первого же дня прибытия в полк Хестанов возненавидел меня за доброе отношение к солдатам и не упускал случая, чтобы чем-нибудь опорочить. Как это ни трудно было мне, но обычно я сдерживался в обращении с ним. И все-таки Хестанов довел меня до того, что я не выдержал и чуть было не поплатился за это своей головой.
Однажды во время занятий по стрелковому делу, проводившихся вблизи коновязей, солдаты задали мне вопрос, который не сходил у них с уст: когда же наконец кончатся голодовки, когда же наконец их будут кормить по-человечески?
Что я мог ответить?
Увидев подходившего к нам Хестанова, я сказал:
– Вот идет вахмистр. Поставьте этот вопрос перед ним сами. Я уже много раз говорил ему об этом, а толку нет. Только говорите не по одному а все разом.
Солдаты так и поступили.
Когда Хестанов подошел, я скомандовал: «Встать!» Он посмотрел на людей и приказал садиться. Солдаты сели и все в один голос спросили:
– Когда нас начнут кормить?
Хестанов резко повернулся ко мне:
– Это ты научил своих солдат бунтовать?
Я ответил ему, что бунта тут никакого не вижу:
– Людей не кормят уже больше месяца, и они вправе спросить, почему это происходит.
Хестанов, посинев от злости, закричал:
– Встать смирно, ты арестован! Это тебе не армавирский погром, ты у нас давно на подозрении, мерзавец! – и он ткнул мне в лицо кулаком.
Не стерпел я обиды и, вместо того, чтобы встать «смирно», развернулся и с силой ударил Хестанова. Он упал и долго пролежал неподвижно. Поднявшись, Хестанов схватился за голову и молча ушел.
Я сказал солдатам, что если кто-нибудь из них сообщит командованию о том, что я ударил вахмистра, меня предадут полевому суду и расстреляют. Солдаты молчали, пока кто-то не предложил свалить вину на коня Испанца.
Был у нас такой конь злого нрава.
Многие уже пострадали от него: кому ухо откусил, кому – палец, кого копытом хватил. И вот-де, когда Хестанов проходил по коновязи, Испанец ударил его – дневальный по конюшне видел этот «несчастный случай».
Договорившись на этом, все солдаты поцеловали клинок шашки и дали клятву, что не выдадут меня ни при каких обстоятельствах.
Какой оборот примет дело, трудно было сказать. Драгуны по опыту прошлого считали, что если командир эскадрона вызовет меня и изобьет, то под суд отдавать не будет, а если бить не станет, то значит, определенно отдаст под суд.
Я объявил перерыв для перекура. Но не успели солдаты покурить, как подошел забинтованный Хестанов, а за ним старший взводный унтер-офицер Гавреш.
Хестанов приказал построить взвод. Я построил солдат в две шеренги. Правофланговым в первой шеренге стоял дневальный по конюшне взвода Пискунов.
– Ты видел, как меня ударил Буденный? – обратился к нему Хестанов.
– Никак нет, я этого не видел, – ответил Пискунов. – Я видел, как вас ударил конь Испанец и вы упали, а затем вскочили на ноги и побежали.
Хестанов в бешенстве закричал:
– Врешь, мерзавец!
Успокоившись, он повторил вопрос, обращаясь к солдату Кузьменко, стоявшему во второй шеренге в затылок Пискунову.
Кузьменко был в нашем взводе самым неразвитым солдатом, ко всему относился безразлично. Я боялся, что он не выдержит и выдаст меня. Однако этого не случилось, Кузьменко спокойно ответил:
– Никак нет, господин вахмистр, я видел, как вас ударил конь Испанец, вы упали, а куда потом делись, не знаю.
Хестанов опросил всех солдат взвода. Все говорили одно и то же. Еще раз оглядев по очереди всех солдат, он плюнул, выругался и ушел вместе с Гаврешом.
Что доложили Хестанов и Гавреш командиру эскадрона, мы не знали, но ясно было, что Хестанов постарается отомстить мне.
Спустя два дня после происшествия меня вызвал к себе на квартиру Крым-Шамхалов-Соколов. Когда я явился к нему, он играл в карты с офицерами нашего полка.
На просьбу доложить обо мне денщик ответил:
– Обожди, ротмистр сейчас банкует.
Дверь в комнату была приоткрыта. Офицеры сидели за столом, на котором среди винных бутылок лежала куча денег. Я услышал, как Крым-Шамхалов-Соколов сказал:
– Вы слышали, господа, про этого негодяя?
Кто-то из офицеров спросил:
– Про кого?
– Да про Буденного, – ответил командир эскадрона. – Он избил вахмистра Хестанова, и вот я сейчас вызвал его.
– И что же ты – думаешь отдать его под суд?
– Обязательно.
Один из офицеров стал уговаривать Крым-Шамхалова-Соколова не предавать меня полевому суду, а ограничиться дисциплинарным взысканием. Тот промолчал и, закончив банк, вызвал меня.
– Буденный, – обратился ко мне командир эскадрона. – Ну-ка расскажи, как ты избил Хестанова?
Я ответил, что Хестанов с самого начала моего прибытия в полк почему-то относится ко мне неприязненно и на этот раз нарочно придумал, что я его избил, хотя известно, что вахмистра ударил конь Испанец, – все драгуны подтвердили это.
Мое объяснение привело ротмистра в ярость, похоже было, что он сейчас начнет избивать меня. Но этого не случилось. Он ограничился грубой бранью, а потом, указав на дверь, крикнул:
– Пошел вон, подлец!
Когда я возвратился во взвод и рассказал солдатам все как было, они сделали вывод, что меня отдадут под суд.
На второй день я, будучи дежурным унтер-офицером по полку, встретил ехавшего в штаб полка командира бригады генерала Копачева. Генерал знал меня по Западному фронту. Он остановил экипаж, подозвал меня к себе и спросил:
– Что ты там сделал, голубчик, что тебя предают полевому суду?
Я ответил, что меня оклеветали.
Генерал этот был очень религиозным человеком. Он покачал головой.
– О Господи, Господи! Храбрый солдат, а, видно, сделал неладное. Ну что же теперь будет, что же теперь будет?
Я ответил:
– Воля ваша, ваше превосходительство.
– Раз отдают, – вздохнул генерал, – надо идти, что же поделаешь, воля Божья.
И он поехал дальше.
Так я узнал, что меня предают полевому суду. Ну а полевой суд в военное время мог вынести только один приговор – смертная казнь. Вопрос был лишь в том, повесят меня или расстреляют.
В штабе полка у меня был знакомый писарь Литвинов, служивший раньше в одном со мной взводе маршевого эскадрона. Я зашел к нему, и он подтвердил, что Крым-Шамхалов-Соколов рапортом на имя командира полка просит предать меня полевому суду, что вопрос фактически уже решен и судить меня будет полевой суд нашей дивизии.
Я задумал бежать из полка. Поделившись с Литвиновым своим намерением, я попросил его сообщить мне день, на который будет назначено заседание суда.
Вместе со мной решили бежать дружески расположенный ко мне Пискунов и еще два солдата. Готовясь к побегу, мы сумели раздобыть по 250 патронов на каждого. Все было готово, мы ждали только удобного для бегства момента.
Вскоре полк выступил походным порядком на город Карс.
Первый ночлег предполагался в селении Коды. Отсюда мы и решили бежать ночью. Однако положение неожиданно изменилось.
Когда мы подходили к Коды, полку приказано было выстроиться в каре. На середину полка вынесли штандарт (полковое знамя). И вдруг я слышу команду:
– Старшему унтер-офицеру Буденному на середину полка галопом, марш!
Дав шпоры коню, я поскакал к командиру полка. Когда я подъехал к нему, была подана команда:
– Полк, смирно!
Адъютант полка зачитал приказ по дивизии, в котором говорилось, что старший унтер-офицер Буденный за совершенное им преступление подлежит преданию полевому суду и расстрелу…
В глазах у меня потемнело, стремительно пронеслась мысль: «Расстрел… конец всему…»
Но адъютант, сделав паузу, продолжал:
– …Но, учитывая его честную и безупречную службу до совершения преступления, командование дивизии решило: под суд не отдавать, а ограничиться лишением Георгиевского креста четвертой степени.
Вздох облегчения вырвался у меня из груди.
После оглашения приказа по дивизии с меня сняли Георгиевский крест. На этом дело и закончилось. Я остался на своей должности взводного унтер-офицера 3-го взвода 5-го эскадрона 18-го Северского драгунского полка.
4
Кавказская кавалерийская дивизия продолжала свой поход на Карс, откуда ее предполагалось бросить на Эрзурум, но обстановка изменилась, и полки дивизии из Карса двинулись вдоль персидской границы, в обход озера Урмия на турецкий город Ван.
В бою за город Ван я со своим взводом, находясь в разведке, проник в глубокий тыл расположения противника, а в решающий момент боя атаковал его батарею в составе трех пушек и захватил ее. За это меня вновь наградили Георгиевским крестом 4-й степени. Вместе со мной были награждены и некоторые солдаты взвода.
Разгромив турецкий гарнизон в городе Ван, дивизия двинулась на Битлис, с Битлиса на Муш, а затем на Ереван, где была погружена в вагоны и переброшена в Баку, а из Баку на Украину, в город Проскуров.
Из Проскурова мы выступили в поход на Черновицы, но дошли только до местечка Гусятин. Отсюда нас вернули в Проскуров, а из Проскурова дивизия была переброшена по железной дороге назад в Баку. Трудно сказать, чем объяснялись все эти переброски.
В Баку нашу дивизию включили в состав экспедиционного корпуса генерала Баратова и пароходами перебросили по Каспийскому морю в Персию. Экспедиционный корпус имел задачу выйти в район Багдада и соединиться с войсками англичан для совместных действий против Турции.
13 января 1916 года, выгрузившись в Энзели (Пехлеви), дивизия двинулась на Багдад.
В районе города Менделидж она вступила в бой с турецкими войсками, в результате которого вынуждена была отойти на Керманшах, куда тем временем подошел почти весь корпус генерала Баратова. За участие в нескольких атаках под Менделиджем я был награжден Георгиевским крестом 3-й степени.
В районе Керманшаха мы около двадцати дней занимали оборону, а затем вместе со всем корпусом перешли в наступление и прорвали оборону турок.
Наша Кавказская кавалерийская дивизия быстро двигалась на Багдад, не встречая особого сопротивления войск противника. На пути встречались только отдельные конные группы курдов. Как правило, они серьезного боя не принимали, а лишь внезапными налетами тревожили наши тылы.
Мой взвод был послан в разъезд с задачей – разведать город Бекубэ и далее двигаться на Багдад. Такие же разъезды выслали вперед и другие полки дивизии.
Все разъезды благополучно достигли Бекубэ, послали донесения и продолжали движение на Багдад. Но когда мы продвинулись километров на пятнадцать от Бекубэ, посыльные, направленные с донесением к командиру эскадрона, вернулись и доложили мне, что дивизия отошла на Керманшах, а они нарвались на колонну турок, следовавшую в направлении Ханэкин. Они сообщили также, что видели, как разъезды наших соседних полков, скрытно от противника, отходили обратно.
Пришлось и нам в связи с изменившейся обстановкой повернуть назад. Подойдя к Ханэкину, мы увидели караваны вьюченных верблюдов. Это были турецкие обозы. Выбрав подходящий момент, взвод атаковал два каравана верблюдов, вьюки которых были загружены мукой, сухарями, галетами, хурмой и изюмом. От пленных выяснили, что впереди обозов движутся турецкие войска, для которых и подвозилось продовольствие. Нам стало ясно, что идти на соединение со своим полком по большой дороге нельзя – надо отклониться в сторону и прорываться где-то в другом месте. Двигаясь проселочными дорогами, взвод достиг селения Хирави. Отсюда мы начали вести разведку с целью нащупать слабые места в расположении противника.
После длительного наблюдения за турками взвод прорвался через их фронт и в селении Вариле присоединился к своей дивизии. При прорыве мы захватили в плен сторожевую заставу турок и доставили пленных в полк. В эскадроне обрадовались и очень удивились нашему возвращению. Все думали, что мы уже не вернемся: был приказ по полку, которым личный состав взвода исключался из списков части, как без вести пропавший.
Мы действовали в тылу противника двадцать два дня. За эти действия солдаты взвода получили награды. Награжден был и я Георгиевским крестом 2-й степени.
Под Керманшахом Кавказская кавалерийская дивизия и весь экспедиционный корпус генерала Баратова вновь перешли к обороне и занимали ее в этом районе более трех месяцев.
Однажды вахмистр нашего эскадрона Бондаренко, вернувшийся из госпиталя после излечения, вызвал к себе взводных унтер-офицеров и сообщил, что командир полка приказал каждому эскадрону достать «языка», то есть захватить в плен турецкого солдата или офицера. Бондаренко, конечно, имел право каждому из нас приказать идти в разведку. Но он почему-то предложил собравшимся взводным унтер-офицерам тянуть жребий – кому идти за «языком». Жребий вытянул я. Со мной должны были пойти четыре солдата. Я решил, что лучше самому отобрать людей из числа добровольцев, чем полагаться на жребий. И мне было предоставлено право выбора по одному от взвода.