Лекарство от меланхолии

Прошла пора прелюдий

Он выключил газонокосилку посреди двора, ибо почуял, что именно в этот миг солнце зашло и появились звезды. Свежескошенные травинки осыпались с его лица и груди. Да, поначалу звезды светили тускло, но в ясном небе над степью они стали ярче. Он услышал, как хлопнула сетчатая дверца на веранде, и догадался, что жена наблюдает за его вечерними бдениями.

– Уже скоро, – сказала она.

Он кивнул. Ему не требовалось смотреть на часы. В эти минуты он ощущал себя то очень старым, то очень молодым; его бросало то в жар, то в холод, то в одну крайность, то в другую. Вдруг он перенесся за многие мили от дома. Превратился в своего сына – речь стала уверенной, движения быстрыми, – чтобы справиться с сердцебиением и приливами волнения; он облачался в свежую униформу, проверял запасы провизии, кислородные баллоны, гермошлем и космический скафандр – чтобы запрокинуть голову к быстро темнеющему небу, подобно любому человеку на Земле в этот вечер.

Затем он быстро превратился в отца своего сына, сжимающего рукоятку газонокосилки. Его позвала жена:

– Посиди на веранде.

– Мне нужно работать!

Она спустилась по ступенькам на лужайку.

– Не переживай за Роберта. У него все будет хорошо.

– Но ведь это невиданно-неслыханно, – услышал он собственный голос. – Никто еще такого не делал. Ты только задумайся: этой ночью стартует ракета с космонавтами, чтобы построить первую космическую станцию. Боже праведный, это невыполнимо, этого не существует, ракеты нет, испытательного полигона нет, время старта неизвестно, техперсонала нет. Раз уж об этом зашла речь, у меня нет сына по имени Боб. С меня хватит!

– На что же ты тогда глазеешь?

Он покачал головой.

– Утром, по дороге в контору, я услышал чей-то громкий смех. Я был ошеломлен и застыл посреди улицы. Оказывается, смеялся-то я! Почему? Потому что я наконец-то узнал наверняка, чем Боб будет заниматься сегодня вечером. Наконец я в это поверил. Я избегаю таких слов, как «божественно», но именно так я себя ощущал, застряв посреди уличного движения. После полудня я поймал себя на том, что напеваю песенку. Ты ее знаешь: «Колесо в колесе. В высях небесных». Я снова рассмеялся. Ну конечно, это космическая станция, подумалось мне. В большом колесе с полыми спицами Боб будет жить шесть-восемь месяцев перед отправкой на Луну. По дороге домой я вспомнил продолжение песни: «Малое колесо вращает вера. Большое вращается милостью Божьей». Мне так и хотелось подпрыгнуть, возопить, воспламениться!

Жена коснулась его плеча.

– Раз мы остаемся здесь, так хотя бы устроимся поудобнее.

Посреди лужайки они водрузили два плетеных кресла-качалки и тихо уселись, глядя, как вдоль линии горизонта звезды проступают из темноты блеклыми осколками каменной соли.

– А что, – сказала наконец жена. – Напоминает ожидание ежегодного фейерверка на Сислей-филд.

– Сегодня толпа побольше будет…

– Я вот думаю, а ведь в этот самый миг миллиарды людей уставились в небо, разинув рты.

Они ждали, ощущая движение земли под своими креслами.

– Который час?

– Без одиннадцати восемь.

– Ты точна, как всегда. Наверное, у тебя в голове тикают часы.

– Сегодня я не могу ошибиться. Я сумею предупредить тебя за секунду до старта. Смотри! Десятиминутная готовность!

В небе на западе вспыхнули четыре пунцовые сигнальные ракеты и, мерцая, поплыли, влекомые ветром, пока не упали беззвучно на землю и не погасли.

В наступившей тьме супруги перестали раскачиваться в креслах.

Чуть погодя он произнес:

– Восемь минут.

Молчание.

– Семь минут.

Безмолвие, кажется, затянулось.

– Шесть…

Жена, рассматривая звезды прямо над головой, пробормотала:

– Почему? – Она смежила веки. – Зачем эти ракеты? Почему сегодня? Для чего все это? Интересно знать.

Он всмотрелся в ее лицо, бледно припудренное свечением исполинского Млечного Пути. Ответ так и напрашивался, но он решил ее выслушать.

– Речь же не о старой песне на новый лад, когда люди спрашивали, зачем нужно карабкаться на Эверест, а им отвечали: «Потому что он существует»? Никогда не могла взять в толк. По мне, так никакой это не ответ.

Пять минут, подумал он. Время тикает… его наручные часы… колесо в колесе… колесико вращается… В высях небесных… четыре минуты!.. Члены экипажа удобно устроились в ракете, как пчелы в улье, на приборной доске мерцают огоньки…

Его губы зашевелились.

– Я знаю одно: пора прелюдий прошла. Каменный век, Бронзовый век, Железный век. Отныне они сольются в одну большую эпоху, когда мы разгуливали по Земле, слушая щебетанье птиц поутру, и завидовали им. Может, мы наречем ее Эпохой Земли или Эпохой Земного притяжения. Миллионы лет мы боролись с земным притяжением. Когда мы были амебами и рыбами, мы стремились выйти из моря, чтобы сила тяжести нас не расплющила. Оказавшись на берегу, в безопасности, мы боролись за прямохождение, чтобы сила тяжести не раздавила наше новое изобретение – позвоночник. Пытались ходить не спотыкаясь, бегать не падая. Миллиард лет земное притяжение удерживало нас дома, дразня ветрами и облаками, капустной молью и саранчой. Вот в чем безмерное величие этой ночи… старушке Гравитации и ее эпохе – конец, окончательно и бесповоротно. Не знаю, как прочертят границы эпох, может, по Персии, грезившей коврами-самолетами, или по Китаю, который, сам того не ведая, праздновал дни рождения и Новый год пучками петард и ракет, или предел эпохе установят по какой-нибудь минуте, захватывающей дух, секунде следующего часа. На наших глазах истекает миллиард лет стараний, долгих, но почетных для нас, для человечества.

Три минуты… две минуты пятьдесят девять секунд… две минуты пятьдесят восемь секунд…

– Но, – сказала жена, – я все равно не понимаю зачем.

Две минуты, думал он. Готовы? Готовы? Готовы? Вызывает далекий голос по радио. Готовы! Готовы! Готовы! Раздаются быстрые, приглушенные ответы из гудящей ракеты. Проверка! Проверка! Проверка!

Даже если сегодня ночью первую ракету постигнет неудача, думал он, мы запустим вторую, третью и облетим все планеты, а потом все звезды. Мы будем запускать ракеты до тех пор, пока тяжеловесные словеса «бессмертие» и «вечность» не обретут смысл. Громкие слова, да. Что нам нужно? Непрерывность. С тех самых пор, как у нас во рту заворочался язык, мы задавались вопросом: «Что это значит – непрерывность?» Когда смерть дышит в затылок, другие вопросы не имеют значения. Но дайте нам заселить десяток тысяч миров, вращающихся вокруг десятка тысяч солнц, и вопрос отпадет сам собой. Человек станет бесконечным и беспредельным, как бесконечен и беспределен космос. Человек будет существовать вечно, как космос. Отдельные индивиды будут умирать, как обычно, но наша история устремит нас в то будущее, в которое мы захотим заглянуть. И, обладая познаниями о выживании на все времена, мы познаем безопасность и получим ответ, который всегда искали. Одаренные жизнью, самое меньшее, что мы можем сделать, это сберечь ее и понести сей дар в бесконечность. Такая игра стоит свеч.

Плетеные кресла-качалки еле слышно перешептывались на траве.

Одна минута.

– Одна минута, – произнес он вслух.

– O! – жена вдруг потянулась к нему, чтобы схватить за руки. – Надеюсь, Боб…

– У него все будет хорошо!

– О боже, позаботься…

Тридцать секунд.

– Смотри.

Пятнадцать, десять, пять…

– Смотри!

Четыре, три, два, один.

– Вот! Вот! Ах! Смотри! Смотри!

Они разом вскрикнули. Вскочили. Кресла отлетели назад, опрокинулись на лужайку. Супруги зашатались, лихорадочно пытаясь схватиться, удержаться за руки. Они увидели в небе зарево, и спустя десять секунд взмывающая комета прожгла воздух, превратившись в новую звезду несметного Млечного Пути. Они вцепились друг в друга, словно споткнулись о край немыслимого утеса над пропастью, столь глубокой и черной, что она казалась бездонной. Запрокинув головы, они услышали свои всхлипы и рыдания. Дар речи вернулся к ним не скоро.

– Она улетела?

– Да…

– Все в порядке?

– Да… Да…

– Она не рухнула на землю?..

– Нет, нет, все в порядке. Боб в безопасности.

Наконец они отстранились друг от друга.

Он провел ладонью по лицу и взглянул на влажные пальцы.

– Черт возьми, – сказал он. – Черт возьми.

Они подождали минут пять, потом еще минут десять, пока головы и глаза не заболели от темноты и мириад пламенеющих крупинок соли.

– Ладно, – сказала она. – Пойдем в дом.

Он не шелохнулся. Лишь его рука потянулась сама собой к рулю газонокосилки. Он посмотрел на нее и сказал:

– Тут еще небольшой участок остался…

– Но тебе же ничего не видно.

– Достаточно, – сказал он. – Нужно покончить с этим. Потом немного посидим на веранде, и спать.

Он помог ей отнести кресла на веранду и усадил ее. Затем вернулся, чтобы взяться за рукоятку газонокосилки. Газонокосилка. Колесо в колесе. Простая машина, которую держишь руками, толкаешь вперед, она тарахтит, а ты шагаешь следом, молча, философствуя. Стрекот, потом теплая тишина. Вихрь от колеса сменяется мягкой вдумчивой поступью.

Мне минуло миллиард лет, сказал он себе. Мне от роду одна минута. Во мне дюйм росту. Нет, десять тысяч миль. Я смотрю вниз и не вижу своих ступней в недосягаемой дали.

Он сдвинул с места газонокосилку. Трава забила фонтаном, мягко опадая вокруг него. Он наслаждался ее ароматом, ощущая себя всем родом человеческим, окунувшимся в свежие воды источника вечной молодости.

После омовения ему снова вспомнилась песнь о колесах, о вере и о милости Божьей в небесных высях, где среди миллионов застывших звезд дерзновенно летела одинокая звезда.

А потом он закончил косить траву.

Лихорадочные видения

Его укутали в чистые, хрустящие глаженые простыни, а на столике под тусклой розовой лампой всегда стоял стакан свежевыжатого апельсинового сока с мякотью. Стоило Чарльзу подать голос, как мама или папа заглядывали в его спальню, узнать, сильно ли ему нездоровится. Акустика в комнате была идеальной: слышалось, как по утрам унитаз полощет фарфоровую глотку, как дождь барабанит по крыше, как мыши воровато шныряют внутри стен и канарейка заливается в клетке внизу. Если время от времени отвлекаться на все это, то хворать не так уж тяжело.

Ему, Чарльзу, минуло тринадцать. Была середина сентября, когда все вокруг вспыхивает осенними красками. На третий день постельного режима его обуял страх. Рука начала перерождаться. Правая рука. Он смотрел на нее, а она пылала, истекая потом на стеганом одеяле. И подрагивала, изменяясь в цвете.

* * *

После полудня снова пришел врач и простучал его хилую грудь, словно барабанчик.

– Как ты себя чувствуешь? – поинтересовался доктор, улыбнувшись. – Знаю, знаю, не отвечай: «Моя простуда в порядке, доктор, но я чувствую себя ужасно»! Ха-ха! – рассмеялся он над собственной заезженной шуткой.

А для Чарльза сия жуткая бородатая острота становилась реальностью. Каламбур застрял в его сознании, и оно содрогнулось в леденящем ужасе. Врач не догадывался, как безжалостны его подначки!

– Доктор, – прошептал бледный Чарльз, лежа пластом. – Моя рука. Она уже не моя. Утром она во что-то превратилась. Верните ее мне, доктор, доктор!

Врач оскалил зубы и похлопал по руке.

– На вид вполне нормальная рука, сынок. У тебя небольшие лихорадочные видения.

– Но она изменилась, доктор, ах, доктор, – вскричал Чарльз, жалостливо подняв бледную отчужденную руку. – Правда!

Доктор сморгнул.

– Я дам тебе розовую пилюлю. – Он забросил таблетку на язык Чарльза. – Глотай!

– А моя рука изменится обратно и снова вернется ко мне?

– Да, да.

Когда врач укатил на своей машине по дороге под мирным голубым небом сентября, в доме воцарилось молчание. Внизу на кухне тикали часы. Чарльз лежал, разглядывая руку.

Она не стала прежней. А оставалась чем-то иным.

Снаружи дул ветер. Листья стучались в холодное окно.

В четыре часа переродилась вторая рука. Ее едва не лихорадило. Она колотилась и вздрагивала, клетка за клеткой. Она билась, как горячее сердце. Ногти посинели, потом покраснели. Превращение длилось час, и, когда оно закончилось, рука выглядела как обычно. Но она не была обычной. Отныне рука его не слушалась. Он лежал, охваченный ужасом, а потом, измученный, уснул.

В шесть мама принесла суп, к которому он не притронулся.

– У меня нет рук, – сказал он, не открывая глаз.

– Твои руки в полном порядке, – возразила мама.

– Нет, – захныкал он. – Мои руки отнялись. Они словно обрубки. Ах, мама, мама, обними меня, обними. Мне страшно!

Ей пришлось покормить его с ложечки.

– Мама, – попросил он, – позови снова доктора, пожалуйста. Мне очень плохо.

– Доктор придет в восемь вечера, – сказала она и вышла.

В семь, когда дом обступила вечерняя тьма, Чарльз приподнялся и сел в постели, ощущая, что с его ногами по очереди тоже начинает твориться что-то страшное.

– Мама! Вернись! – закричал он.

Но когда мама пришла, с ним уже ничего не происходило.

Когда она спустилась, он лежал, не сопротивляясь, пока его ноги бились в судорогах, раскаляясь докрасна и перерождаясь, а комната наполнялась жаром от его лихорадки. Свечение доползло от пальцев стопы к лодыжкам и поднялось до колен.

– Можно? – В дверном проеме улыбался доктор.

– Доктор! – закричал Чарльз. – Скорее, сорвите с меня одеяла!

Доктор терпеливо стянул одеяла.

– Пожалуйста. Жив-здоров. Правда, вспотел. Небольшой жар. Я же велел тебе не вставать, негодник.

Он ущипнул его за влажную розоватую щеку.

– Пилюли помогли? Рука вернулась на место?

– Нет, нет. Теперь и вторая рука отнялась, и ноги онемели!

– Ладно, ладно. Придется дать тебе еще три пилюли. По одной на каждую конечность. Да, мой абрикосик? – засмеялся доктор.

– Они помогут? Прошу, прошу вас. Что со мной происходит?

– Вялая форма скарлатины, осложненная легкой простудой.

– Во мне живет микроб и размножается маленькими микробами?

– Да.

– Это точно скарлатина? Вы же не делали анализов!

– Полагаю, мне достаточно взглянуть на пациента, чтобы распознать некоторые болезни, – авторитетно сказал доктор, проверяя пульс мальчика.

Чарльз молча лежал, пока доктор проворно укладывал свой черный чемоданчик. Затем в тишине комнаты раздался слабый голос мальчика, у которого глаза засветились от воспоминаний.

– Как-то я читал книгу про окаменелые деревья, у которых древесина превратилась в камень. О том, как деревья падали, гнили, а потом в них попадали и накапливались минеральные вещества, и они были похожи на деревья, но на самом деле нет, они стали камнем.

Он умолк. В теплой тихой комнате слышалось его дыхание.

– И что же? – спросил доктор.

– Вот я и думаю, – продолжал Чарльз, помолчав. – А микробы могут вырасти большими? На уроках биологии нам рассказывали про одноклеточные организмы, амебы и прочее, и про то, что прошли миллионы лет, прежде чем они собрались в кучку, образовав первое тело. И все больше клеток соединялись и увеличивались, и наконец получилась, скажем, рыба; потом и мы появились. А мы всего лишь груда клеток, которые решили объединиться, чтобы выручать друг дружку. Это так?

Чарльз облизнул горячечные губы.

– Что ты хочешь сказать? – доктор склонился над ним.

– Я должен вам это сказать. Доктор, o, я должен! – всхлипнул он. – Просто представьте, вообразите, пожалуйста, что, как в древности, уйма микробов собралась в сгусток, и они стали размножаться и расплодились…

Его белые руки лежали на груди, подползая к горлу.

– И решили завладеть человеком! – вскричал Чарльз.

– Завладеть человеком?

– Да, стать человеком. Превратиться в меня, в мои руки-ноги! Что, если болезнь знала, как убить человека, но самой после этого остаться в живых?

Он завопил.

Руки схватили его за горло.

Доктор с криком бросился к нему.

* * *

В девять часов мама и папа проводили доктора к машине, вручив ему чемоданчик. Они побеседовали несколько минут на холодном вечернем ветру.

– Просто не забудьте связать его по рукам и ногам, – посоветовал доктор. – Нельзя, чтобы он причинил себе вред.

– Доктор, он поправится? – мама слегка коснулась его плеча.

Он похлопал ее по плечу.

– Я же ваш семейный врач вот уже тридцать лет. Дело в горячке. Ему что-то мерещится.

– Но синяки на горле! Он чуть себя не задушил.

– Просто свяжите его. Утром он поправится.

Машина покатилась по темной сентябрьской дороге.

* * *

В три часа ночи Чарльз все еще не спал в своей черной комнатушке. Простыни отсырели под головой и спиной. У него был сильный жар. Он лишился рук и ног. Теперь начало изменяться туловище. Он не двигался в постели, а в безумном напряжении уставился в пустой потолок. Мгновение – он закричал и забился, но от этого только охрип и ослабел. Мама несколько раз вставала, чтобы освежить ему лоб влажным полотенцем. Связанный по рукам и ногам, он затих.

Он ощущал, как меняются стенки его тела, смещаются органы, воздуходувные мехи легких вспыхивают, словно розовый спирт. Комната будто озарялась отсветами очага.

Теперь у него не осталось тела. Оно сгинуло. Оно было под ним, но его переполняло мощное биение некоего горючего, летаргического зелья. Казалось, его аккуратно обезглавила гильотина, и сияющая голова лежит на его подушке, а тело, еще живое, принадлежит кому-то другому. Недуг поглотил его тело и из съеденного воссоздал самого себя в виде горячечного двойника.

Волоски на руках, ногти, рубцы и крошечная родинка на правом бедре были воспроизведены с идеальной точностью.

Я умер, думал он. Меня убили, но я жив. Мое тело мертво, поражено болезнью, но кто об этом узнает? Я смогу встать и ходить, но то буду не я, а нечто другое – злобное, страшное. Такое незнакомое и жуткое, что невозможно даже представить, это не укладывается в голове. Оно будет пить воду и покупать обувь и в один прекрасный день, возможно, вступит в брак, чтобы сотворить еще больше зла.

Жар крался по шее, заливал щеки, словно горячее вино. Губы горели. Веки вспыхнули, как листья в костре. Ноздри еле заметно выдыхали голубое пламя.

Вот и все, думал он. Нечто захватит мою голову и мозг, каждый глаз и зуб, все извилины, волосы и складки ушных раковин, и от меня ничего не останется.

Он чувствовал, как мозг заливает кипящая ртуть, как левый глаз сжался, свернулся, как улитка, и выпал. Он ослеп на левый глаз, который перестал ему принадлежать и переметнулся на вражескую территорию. Язык был вырван. Левая щека онемела. Он оглох на левое ухо; оно теперь принадлежало не ему, а тому, что зарождалось: камню, вытесняющему древесину, недугу, изгоняющему живую здоровую клетку.

Он попытался закричать и выдавил из себя громкий резкий вопль в тот миг, когда его мозг захлебнулся, правый глаз и правое ухо отказали, он ослеп и оглох, охваченный жаром, ужасом, смятением, смертью.

Его крик захлебнулся раньше, чем к нему успела вбежать мама.

* * *

Погожее, ясное утро порывами ветра подгоняло доктора по дорожке, ведущей к дому.

В окне наверху стоял мальчик, полностью одетый. Он не помахал рукой в ответ доктору, который воскликнул:

– Что я вижу? Ты встал? О Боже!

Доктор почти взбежал по ступенькам и, тяжело дыша, вошел в спальню.

– Ты почему не в постели? – требовательно спросил он мальчика.

Простучал его хилую грудь, измерил пульс, температуру.

– Совершенно потрясающе! Все в норме. Здоров, ей-богу!

– Я никогда в жизни не заболею, – тихим голосом заявил мальчик, выглядывая из широкого окна. – Никогда.

– Надеюсь. Ты прекрасно выглядишь, Чарльз.

– Доктор?

– Да, Чарльз?

– А теперь можно я пойду в школу? – спросил Чарльз.

– Школа подождет. Тебе не терпится, как я погляжу.

– Именно. Я люблю школу. Всех учеников. Я хочу с ними играть, бороться, плеваться, дергать девочек за косички, жать руку учительнице, вытирать руки обо все пальто в раздевалке. Я хочу вырасти и путешествовать, пожимать руки людям по всему миру, жениться, иметь кучу ребятишек, ходить в библиотеки, трогать книги… вот чего я хочу! – сказал мальчик, глядя на сентябрьское утро. – Каким именем вы меня назвали?

– Что? – удивился доктор. – Чарльз, каким же еще.

– Лучше, чем ничего, – пожал плечами мальчик.

– Я рад, что тебе снова захотелось пойти в школу, – сказал доктор.

– Жду не дождусь, – улыбнулся мальчик. – Спасибо за помощь, доктор. Можно пожать вашу руку?

– С радостью.

Они торжественно пожали друг другу руки, и свежий ветер ворвался в распахнутое окно. Рукопожатие затянулось почти на минуту; мальчик улыбался, глядя на пожилого человека с благодарностью. Засим, смеясь, мальчик выпроводил доктора наружу и усадил в машину. Подоспели мама и папа, пожелав ему на прощанье всех благ.

– Совершенно здоров! – заверил их доктор. – Невероятно!

– И силен, – добавил папа. – Ночью самостоятельно высвободился из ремешков. Это же ты сбросил с себя ремни, Чарльз?

– Я? – удивился мальчик.

– Ты! Каким образом?

– А, – ответил мальчик, – так это было давно.

– Ничего себе давно!

Все рассмеялись, и, пока звучал их смех, тихий мальчик едва коснулся босой ступней рыжих муравьев, суетливо копошащихся на тротуаре. Украдкой, пока родители судачили со стариком, он горящими глазами смотрел, как муравьи задергались, затрепыхались и повалились на цемент. Он почуял, что они уже мертвы.

– До свидания!

Доктор отъехал, помахав рукой.

Мальчик шагал впереди родителей. Созерцая на ходу город, он принялся напевать под нос «Школьные годы».

– Слава богу, он выздоровел, – сказал папа.

– Ты только послушай его. Ему захотелось в школу!

Мальчик молча обернулся. Стиснул родителей в железных объятиях и расцеловал.

Затем, не проронив ни слова, поднялся по ступенькам в дом.

В гостиной, пока никто не видит, он быстро отворил дверку клетки, всунул туда руку и погладил разок желтую канарейку.

Потом, захлопнув клетку, отошел и принялся ждать.