По следу зверя

© Бродовский В., 2024

© ООО «Издательство «Вече», оформление, 2024

* * *

Часть первая. Встретимся на старом месте

1

Серебристый диск ночного светила, выкатившись из-за тучи, залил верхушки деревьев зловещим призрачным светом. Двигаясь в темноте леса, молодой партизан Николай Цвирко по прозвищу Сверчок поднял глаза к небу и – провалился в пустоту, не заметив вымытый дождями овражек. Вскочив с земли, юноша подхватил выпущенный из рук обрез, тревожно прислушался, всматриваясь в темноту. Но лишь ветер, пробегая по кронам деревьев, порывисто шумел листвой. Выросший в семье охотника, он с детства сроднился с лесом и читал его, как книгу. Теперь здесь опасность представляли только враги. Потерев ушибленное колено, Сверчок взошел на косогор, осмотрелся. Усталость валила с ног, хотелось передохнуть, но он упорно продолжал искать полицаев.

Немецких прихвостней Сверчок упустил накануне, во время наступления партизан на расквартированный в городке вражеский гарнизон. Атака захватила гитлеровцев врасплох. Вслед за ними спешно бежали и полицаи из шуцманшафта, или шумы, как называли в народе вспомогательные охранные батальоны, набранные из местных жителей. Воспользовавшись общей паникой, уходил с двумя своими подручными и вицефельдфебель Кондрат Матюшин. Сверчок был почти уверен: полицаи направляются в сторону Литвы.

Он заметил их на исходе ночи, когда в предрассветной дымке стали просматриваться очертания кустов и деревьев. Обрадовавшись, что не ошибся в своем предположении, Сверчок сначала решил с ходу атаковать противника. В ожидании скорой развязки даже взмок. Но в последний момент передумал: торопливость – не лучший советчик на войне. Командир их особого отряда, Федор Иванович Чепраков, требовал от бойцов трезво оценивать собственные возможности. К тому же одного из троих полицаев Сверчок надеялся взять живым.

Перед Кондратом Матюшиным он испытывал почти такое же чувство страха, какое однажды в детстве ощущал, стоя с выжлятником у края медвежьей берлоги. И все же ничто уже не могло остановить его от схватки с ненавистным врагом, повинным в гибели многих людей.

О том, что Матюшин собирается уйти на север, Коля догадался, вспомнив разговор полицаев в управлении, куда его привезли после ареста.

Не добившись от юного партизана нужных сведений, немецкий офицер покинул камеру, велев вицефельдфебелю Матюшину продолжить допрос. К порученному делу командир взвода шумы приступил с особым рвением. Несколькими увесистыми ударами кулака отправив арестованного на каменный пол, Кондрат, уверенный в том, что партизан лишился чувств, стал обсуждать со своим помощником обстановку на фронте. Говорили о том, что обещанная гитлеровцами победоносная война близится к полному поражению Германии и пора подумать о своем спасении. Тогда-то и прозвучало слово «Литва»…

Утренние лучи солнца уже проникали сквозь ветви деревьев. Увидев, что полицаи повернули к опушке, Сверчок, стараясь оставаться незамеченным в густоте июньской зелени, поспешил обойти их сбоку. Остановившись у старой кряжистой сосны на расстоянии выстрела, вдохнул полной грудью утренний росистый воздух. Почувствовал, как от голода и недосыпа закружилась голова.

Силы, вероятно, оставляли и неприятеля. Коля это понял по тому, как тяжело троица двигалась, часто спотыкаясь о кочки. Дотянув до опушки, густо поросшей по краю рябинником, полицаи повалились на землю.

Опершись спиной о куст старого чубушника, Кондрат покосился на присевшего неподалеку товарища:

– Слышь, Семен, подкрепиться бы надо!

Кивнув в знак согласия, тот сорвал со спины ранец, покопавшись в нем, достал три консервных банки и потянулся за висевшим на поясе ножом. Но воспользоваться им не успел. Раскатистый выстрел из обреза разорвал утреннюю тишину. Обмякнув всем телом, Семен повалился на бок.

Громко вскрикнув, второй полицай вскочил на ноги и бросился к ближайшему ельнику. Проявив завидную прыть, следом кинулся и Кондрат.

Выстрелить второй раз Сверчку не удалось: подвел затвор старого оружия, заклинив патрон. Не раздумывая, юноша поспешил к убитому. Забрав винтовку и две запасные обоймы к ней, не забыл и личные документы полицая. «Советские граждане, – не раз говаривал замполит отряда Афанасий Петрович Строжевский, – должны знать имена предателей, даже если те мертвы».

Вспомнив их последнюю встречу, Сверчок приуныл. Он все пытался понять, что побудило политрука заподозрить его в измене…

2

Коле было шестнадцать, когда он попал в партизанский отряд Федора Ивановича Чепракова. Возмущенный действиями фашистов и их приспешников, подросток и раньше пытался бороться с ними, собрав вокруг себя нескольких школьных товарищей.

Первое, на что решились подростки, – угнали у полицаев телегу. В ту же ночь подпилили опоры обветшалого моста, по которому утром гитлеровские прислужники должны были провезти обоз с пшеницей. Уже на следующий день их действия вызвали ответные меры: в село из райцентра нагрянули гестаповцы.

Собрав на центральной площади жителей, фашисты вывели из толпы троих стариков и заперли в амбаре, сообщив, что выпустят лишь после того, как селяне восполнят все потери. Стараясь вызвать к себе расположение местного населения, даже пообещали никого не наказывать. В тот раз, действительно, все обошлось. Телега нашлась. Крестьяне достали из реки мешки с зерном и просушили его.

Неудача не остановила юных борцов. Однажды Коле с товарищами повезло. Им удалось выкрасть у пьяного полицая винтовку. Неописуемая радость охватила подростков. С настоящим-то боевым оружием куда как сподручнее воевать! Да и статус в собственных глазах заметно повышался. Это же не стекла из рогатки бить в доме старосты. А другого ничего у них не было. Еще в самом начале войны гитлеровцы изъяли у населения все имеющееся у него охотничье оружие. Если и сохранилась у кого из стариков берданка с древних времен, так кто же признается.

Но недолго радовались молодые мстители. На этот раз из города в помощь местным полицаям нагрянули жандармы. Арестовав пятерых человек, фашисты пригрозили всех расстрелять, если к утру оружие не будет возвращено. Пришлось Коле, рискуя жизнью, подбросить ночью винтовку во двор бывшего сельсовета, в котором разместилось новое руководство. От смерти арестованных это спасло, но от публичной порки шомполами – нет. В тот день ребята пожалели, что своими неумелыми действиями довели почтенных людей до позора.

Тем же вечером в доме Цвирко появился бывший директор местной школы, Павел Игнатьевич Тихонович. О чем-то недолго пошептавшись с хозяйкой, старый учитель истории ушел. Сгораемый любопытством, Коля подступил к матери:

– Чего приходил? Может, от отца вести какие принес?

О судьбе Колиного родителя, ушедшего на фронт в самом начале войны, семья ничего не знала.

– Передай своим, чтобы прекратили всякую самодеятельность, иначе снова невинные люди пострадают! – проворчала Акулина Борисовна, бросив на сына недовольный взгляд. – Война – не детские игрушки! Вас позовут, если будете нужны, – многообещающе заверила она.

Коля был в растерянности: «Откуда старик узнал, что это наших рук дело?» Словно прочитав его мысли, мать продолжала:

– Кое у кого из твоих дружков слишком длинный язык! Странно, что полицаи еще не добрались до вас. Смотри, Николай, доиграешься! – пригрозила она пальцем. – Вот вернется отец, все ему расскажу.

Почувствовав себя пристыженным, Коля вернулся к широкому подоконнику, заменявшему ему письменный стол. Подперев рукой подбородок, он долго смотрел в окно, вспоминая отца. Как же давно они не виделись! Жив ли?..

Стало ясно, что бороться с фашистами нужно другими способами, но как, они с товарищами не знали. Визит Тихоновича и слова, оброненные матерью, поначалу вселили робкую надежду на связь с партизанами. Но время шло, мать молчала, а старый учитель в их доме больше не объявлялся. Коля волновался: «Так и война может закончиться без нашего участия!»

Неделю спустя в дом Цвирко ворвались полицаи. Осмотрев все уголки и сарай, они забрали непочатую трехлитровую бутыль самогона и… увели мать. Перепуганные Коля с плачущей десятилетней сестрой Аней остались одни. Скоро в дверях появился Павел Игнатьевич. Вел себя старик весьма странно. Так же, как и полицаи, облазил все закутки, спустился в погреб. Долго что-то искал в сарае, проверяя вилами землю, после чего велел Николаю отправить сестру к соседям, а когда тот вернулся, сообщил, что немцы подозревают их мать в пособничестве партизанам.

Это известие ошеломило подростка. Ничего такого за матерью он не замечал. Знал, что всем, кто помогает «лесным бандитам», как называли гитлеровцы партизан, грозила смерть. Вместе со страхом за ее жизнь, Коля одновременно испытывал и невероятную гордость. У кого еще из его друзей близкие сотрудничали с партизанами?

Позже выяснилось: немцам на Акулину Цвирко донес один из местных полицаев, сообщивший, что супруг ее служит в Красной армии, а сама она помогает партизанам медикаментами, которые привозит из города.

Женщину и еще несколько человек, обвиненных в разных преступлениях перед германскими властями, поместили в большой старый амбар, расположенный на центральной площади, где раньше проводились ярмарки. Здесь же, прямо во дворе, их на следующий день и стали допрашивать прибывшие из райцентра офицеры политического управления.

Площадь перед амбаром была огорожена высоким дощатым забором, служившим загоном для крупного рогатого скота, собираемого немцами со всей округи для отправки в Германию. Через щелку в заборе Коля видел, как, развалившись в кресле, офицер, сутулостью напоминавший сохатого, допрашивал арестованных. Первым из амбара вывели пожилого мужчину. Николай не сразу признал в нем приятеля отца, дядю Степана, с которым не раз бывал на рыбалке. Супруги Савины жили в небольшом домике на окраине села. Единственная их дочь, проживавшая в Гродно, погибла в первый же месяц войны, угодив вместе с семьей под бомбежку. Обрушившееся горе сломило еще недавно крепкого и жизнерадостного пятидесятилетнего мужчину, и сейчас перед офицером стоял дряхлый старик. Савина схватили в тот момент, когда он собирался подсыпать в топливный бак армейского грузовика некий порошок. Отпираться он не стал, и после короткого допроса его вернули в сарай.

Следующей переводчик вызвал Акулину Цвирко. Увидев мать – простоволосую, в кофте с изорванным воротом и оцарапанным лицом, – Коля в бессильной ярости вцепился в доску в заборе, словно намеревался вырвать ее.

На вопросы Сохатого женщина отвечать не стала, демонстративно отвернувшись в сторону. Расценив такое ее поведение как вызов, гауптман что-то шепнул сидевшему рядом лейтенанту-переводчику, что вызвало у обоих гомерический хохот, после чего последний ткнул пальцем в стоявших в оцеплении полицаев, выкрикнув фамилии – Матюшин, Власенко. Отделившись от остальных, два здоровяка подошли к хрупкой женщине и угрожающе нависли над ней.

Акулина продолжала молчать, только в глазах прибавилось страху. Один из них схватил ее сзади за плечи, чтобы не могла увернуться, а другой с силой, наотмашь, ударил раскрытой ладонью по лицу. Из разбитых губ по подбородку потекла алая струйка. Акулина не издала ни звука. Страха в ее глазах больше не было, лишь ненависть к бывшим согражданам.

Перестав ухмыляться, гауптман потребовал продолжить допрос. Скривившись, полицай размахнулся и с силой нанес женщине удар кулаком в живот. Охнув, несчастная переломилась пополам. Повалив на землю, верзила принялся избивать ее ногами. До Коли долетели слова: «Кровью захлебнешься, сучка, а все гауптману расскажешь!» Страх за жизнь матери заставил его зажмуриться. В голове стали рождаться самые фантастические планы мести. Почувствовав, как кто-то больно схватил за локоть, он резко обернулся.

Это был Павел Игнатьевич. Желая уберечь подростка от необдуманных действий, старый учитель попытался увести его домой, но тот решительно воспротивился.

Гитлеровцам не удалось узнать, у кого в городе Акулина получала медикаменты. В полубессознательном состоянии женщину оттащили обратно в амбар и бросили на земляной пол. Сама передвигаться она не могла.

Коля не помнил, как прибежал домой. В голове стучала единственная мысль: вызволить! Любым способом вызволить мать!

Сняв со стены в чулане старый отцовский сидор, с которым тот ходил в лес, он сложил в него нехитрую снедь: несколько отварных бульб, головку лука, небольшой шматок сала и литровую бутыль воды. Подумав, положил еще свежее полотенце и чистую кофту.

Скрип отворяемой калитки заставил его вздрогнуть и выглянуть в распахнутое окно. Во двор, едва волоча ноги, входил историк Тихонович. Проковыляв к крыльцу, Павел Игнатьевич тяжело опустился на ступеньку.

– Однако горазд ты бегать! – проворчал старик. Заметив в руках паренька вещмешок, он, догадываясь, куда тот собрался, отрицательно замотал головой: – Не ходи, Коленька, не надо! Не сейчас!

– Да я… здесь поесть немного… – начал, было, дрожащим голосом Николай.

– Потом! Потом вместе отнесем. А пока делом займемся. Надобно тщательно дом с сараем осмотреть. Будем искать лекарства. Не дай бог немцы придут…

– Какие лекарства? Полицаи все уже осмотрели и ничего не нашли.

– То – полицаи, а то – фрицы! – упорствовал Павел Игнатьевич. – Если найдут медикаменты, твоей мамке точно не поздоровится. Тогда Акулине не избежать… кхм… В общем, ищи!

– Сами ищите, я скоро! – крикнул младший Цвирко и пустился бегом по улице…

Приближаясь к центральной площади, он увидел, как несколько полицаев разбирали часть забора, складывая потемневшие доски в штабеля. У запертого амбара, в котором держали арестованных, лениво прохаживался взад-вперед невысокий парень, немногим старше его. Набравшись решимости, Коля подошел к караульному.

– Мамка у меня тут… э… Мне бы увидеться с ней! – начал он сбивчиво.

Полицай нахмурился:

– С арестованными не велено разговаривать! Иди отсель!

– Передать-то можно? – попросил Николай, вытягивая далеко вперед руку с котомкой. – Я ей тут поесть принес.

– Поесть? Это можно, – неожиданно быстро согласился караульный, принимая вещмешок. – Разве ж я не понимаю!

Обрадовавшись изменчивости его настроения, Коля повторил попытку:

– Мне бы увидеть мать, поговорить…

– Я же сказал: не велено! – снова сдвинул брови караульный.

– Слушай, ты можешь передать офицеру, что она ни в чем не виновата? Нет у нас дома никаких лекарств. Ей-богу! Я везде смотрел. Кто-то наговорил на нее.

Неопределенно мотнув головой, паренек заглянул в котомку.

– Здесь ничего запрещенного нет? А то, может, оружие надумал передать? – ухмыльнулся он.

– Да какое оружие? – отмахнулся Николай. – Бульбы немного да сала! Хочешь, я и тебе принесу? – Пытаясь спасти мать, он хватался за этого паренька, как за соломинку. – Ты скажи, мне не жалко! Только передай офицеру, пожалуйста?

Полицай отвел взгляд в сторону:

– Ладно. Ты, это, ты иди! Тут посторонним околачиваться нельзя. Если увидят – обоих накажут.

Горячо поблагодарив его, Коля вернулся за забор. Приникнув к узкой щелке между досками, он остался ждать, когда часовой отправится в расположенный напротив штаб, чтобы замолвить словечко о его матери.

Однако полицай и не собирался этого делать. Подозвав одного из тех, кто разбирал забор, он предложил разделить с ним содержимое передачи, сквозь смех отпуская скабрезные шутки в адрес «доверчивого дурачка».

Горькая обида клещами сдавливала горло Николаю, когда он, поднимая сандалиями пыль, бежал обратно к отчему дому. В голове вновь рисовались картины мести. Одна страшнее другой. Только теперь в них присутствовали полицаи, которых он сейчас ненавидел даже больше, чем гитлеровцев…

Павел Игнатьевич по-прежнему сидел на крылечке, дожидаясь его возвращения. Услышав рассказ заплаканного паренька, старик велел ему немедленно забрать у соседей сестру, после чего отвел обоих в свой дом. Оставив ребят на попечение супруги, Всеславы Валентиновны, Тихонович тут же стремительно исчез.

К вечеру по селу поползли слухи: завтра фашисты собираются казнить всех задержанных. От страха Коля впал в ступор. Он не знал, что делать. Друзья не оставили его наедине с бедой. Дождавшись темноты, они огородами пробрались на задний двор стариков Тихоновичей. Собравшись в глубине сада под старой развесистой яблоней, подростки, со свойственной их возрасту горячностью, мешая друг другу, стали наперебой предлагать различные способы спасения обреченных на гибель людей.

Ближе к полуночи вернулся Павел Игнатьевич. По сосредоточенным лицам ребят он догадался, о чем шел разговор. Отругав за неосторожность – местным запрещалось появляться на улицах в столь поздний час, – старик велел всем расходиться по домам, строго-настрого наказав самим ничего не предпринимать.

3

В ту ночь Павел Игнатьевич не спал. Еще не успели первые петухи оповестить жителей села о начале нового дня, как он проводил жену до леса. На краю луговой поймы супруги расстались. Прощание было недолгим. Согнувшись под тяжестью взваленного на плечи пузатого мешка с продуктами и самыми необходимыми вещами, дородная Всеслава Валентиновна скупо обронила: «Павлуша, береги себя!» – и, взяв за руку младшую сестричку Николая, Аню, не оборачиваясь, скрылась в чащобе.

Вернувшись в дом, Тихонович не стал будить вздрагивавшего во сне паренька. Дождавшись, когда взошедшее солнце полностью оторвется от земли и пойдет гулять по небосводу, он наконец подошел к кровати.

– Вставай, Коленька, пора! – произнес Павел Игнатьевич, с исполненным мрачной решимости лицом. – Надо идти!

Вскочив на ноги, Николай протер спросонья глаза и стал быстро одеваться.

– Куда, к партизанам?

– Каким еще партизанам? Слышали бы тебя фрицы! – проворчал хозяин дома, кладя на стол краюху ржаного хлеба и большую очищенную картофелину. – Съешь по дороге!..

Виселица на центральной площади села, воздвигнутая из столбов и досок, стянутых с забора, бросилась им в глаза еще издали. Сердце Коли заколотилось в предчувствии чего-то неотвратимого и ужасного. С побледневшим лицом он повернулся к старику:

– Пал Игнатьич, что это? Это для кого?

Тихонович ускорил шаг.

Как и накануне, гитлеровцы вновь согнали всех жителей на площадь, окружив ее живой цепью из полицаев и прибывшего ночью отделения эсэсовцев. Не сумев вовремя укрыться, Коля с Павлом Игнатьевичем оказались в самом центре толпы. Долго ожидать появления гауптмана с переводчиком не пришлось. Покинув в сопровождении автоматчиков здание бывшего колхозного правления, расположенного на другой стороне площади, оба офицера с важным видом вершителей судеб прошествовали к столу, установленному напротив виселицы. Из амбара вывели всех пятерых арестованных.

Бросив взгляд на людей, толпившихся у забора, Акулина сразу заметила сына. В светлой курточке из тонкой парусины, Коля выделялся среди темной массы. Сердце матери забилось в тревоге: «Почему не скрылся? Зачем пришел? Где Анечка?..» Опасаясь привлечь к нему внимание фашистов, она отвела глаза в сторону.

Толпа на площади застыла в безмолвии. Согнанные в загон, словно скот, люди испуганно взирали на происходящее. Какое-то время не слышен был даже детский плач. Но вот кто-то из женщин первым всхлипнул. Тут же над головами прокатилась робкая волна недовольства, и вскоре вся площадь загудела. Народ требовал отпустить ни в чем не повинных односельчан.

Коля тщетно пытался перехватить взгляд матери. Нащупав в кармане складной перочинный ножик, он был готов в любое мгновение броситься на ненавистного врага. Почувствовав, как забеспокоился подросток, Павел Игнатьевич, опустив тяжелую руку на его плечо, прошептал:

– Ты, Коленька, от меня не отходи! И давай без глупостей!..

Старый учитель понимал, какая буря творилась сейчас в душе мальчишки. Страх за родного человека, густо замешанный на злости, мог довести до срыва, что неотвратимо привело бы к катастрофическим последствиям. И матери бы не помог, и себя погубил…

Участь арестованных была предрешена. Всех их ожидала смерть. Гитлеровцам был необходим показательный суд, чтобы донести до населения: мы здесь навсегда.

Сохатый приказал помощникам подвести к столу одного из арестованных. Перед ними, с какой-то виновато-растерянной улыбкой, с растрепанной головой и всклокоченной седой бородкой, предстал старик лет семидесяти. Жалкий вид человека, одетого в мятую рубаху навыпуск, в заплатанных штанах и древних, истоптанных башмаках, рассмешил гитлеровцев. Повернувшись к переводчику, гауптман что-то лениво обронил и, махнув рукой, отправил старика обратно.

Услышав фамилию Цвирко, стоявший позади Акулины полицай, грубо толкнув прикладом в спину, подвел ее к немцам. Переводчик задал женщине те же вопросы, что и днем ранее.

– Назовите имена людей в городе, кто снабжал вас лекарствами, – потребовал он. – Назовите, и мы сохраним вам жизнь!

Акулина продолжала упорно молчать. Сохатый никак не мог понять, почему эта привлекательная белорусская женщина, которой еще жить да жить, добровольно выбирает смерть. Это было так не похоже на поведение француженок и румынок, с кем ему доводилось встречаться раньше. Поведя плечами, словно сожалея об участи, которая ожидает несговорчивую женщину, офицер отослал ее к остальным арестованным.

Акулина встала рядом с едва державшимся на ногах мужчиной, чье лицо представляло собой сплошную кровавую массу. Лишь по одежде Коля с трудом узнал в нем Савина, приятеля отца.

– Он же во всем признался! Зачем было избивать? – недоумевал подросток.

– Очень может стать, что это наши вурдалаки-полицаи проявили собственную инициативу, – тяжело вздохнув, предположил Павел Игнатьевич. – Сволочные натуры! Прислужники сатаны!

Гитлеровцы торопились. Задерживаться в далеком от райцентра селе было небезопасно. Сохатый вышел из-за стола, взглядом, полным самодовольства, окинул собравшихся на площади и начал через переводчика зачитывать приговор: «…Действуя по законам Великого Рейха, дарованным германскому народу самим Богом, спасая от большевистской заразы всех, кто принимает наши порядки, мы и впредь будем сурово наказывать тех, кто помогает лесным бандитам…»

От предчувствия неотвратимости беды Коле хотелось крикнуть. В какой-то момент их взгляды с матерью пересеклись. Акулина ободряюще улыбнулась сыну.

Закончив речь, Сохатый победно вскинул голову и остался стоять, ожидая, когда полицаи подведут осужденных к виселице. Народ на площади зашевелился, загудел. Завыли в голос бабы. Засопели старики, выдавливая из груди проклятия. Глядя, как полицаи набрасывают на шеи несчастных веревки, женщины стали прикрывать перепуганным детям глаза.

Самообладание окончательно покинуло Колю. Выхватив из кармана нож, он рванулся вперед. Блеснув в лучах солнца, стальное лезвие напугало оказавшуюся на его пути молодую женщину с младенцем на руках. Коротко вскрикнув, она отшатнулась в сторону. К счастью, ее голос потонул в общем гуле.

Павел Игнатьевич успел перехватить руку подростка и до боли сжал ее чуть выше локтя.

– О сестре бы подумал, дурень! – возмутился Тихонович, безуспешно пытаясь отобрать нож.

Заплакав, Коля прижался лицом к груди старика. В этот момент гауптман поднял руку, собираясь дать отмашку. Толпа снова замерла. Тихонович отвел взгляд от виселицы. Смотреть, как лишают жизни людей, которых знал долгие годы, он не хотел, поэтому не увидел, как пуля, выпущенная партизанским снайпером, снесла гауптману полчерепа. Следующий выстрел заставил и переводчика уткнуться головой в стол. Мгновение спустя все вокруг загрохотало и пришло в движение…

Доклад от связных о готовящейся казни сельских активистов, помогавших партизанам, командир отряда Федор Чепраков получил далеко за полночь. Выдвигались спешно. Времени на подготовку не оставалось. Решили действовать по обстановке.

Первыми, как обычно, в бой вступили снайперы. И пока они прицельно расстреливали неприятеля, стараясь не задеть заметавшихся в испуге по площади людей, автоматчики отрезали фашистам пути отступления.

«Слава Богу, успели! – вздохнул облегченно Павел Игнатьевич. – Еще минута – и было бы непоправимо поздно». Привлекая внимание напуганных стрельбой селян, старик высоко поднял руки и стал громко призывать всех лечь на землю. Падая сам, он увлек за собой женщину с младенцем. В панике немногие услышали его.

Едва раздались первые выстрелы, Коля вырвался из цепких рук старика и подбежал к виселице. О собственной безопасности он в этот момент не думал. Опасался, как бы полицаи не успели выбить табурет из-под ног матери. Сама бы она избавиться от петли не сумела – фашисты предусмотрительно связали арестованным руки за спиной.

Освободив мать, Коля бросился к остальным. Только одного человека не удалось ему снять с петли живым. Пуля оборвала жизнь Степана Савина раньше, чем лезвие ножа коснулось веревки…

Бой закончился так же внезапно, как и начался. Избежать заслуженной кары никому из врагов не удалось.

Крепко прижав сына, Акулина не сдерживала слез. Немного погодя, спросила с волнением в голосе:

– Где Аня?

Николай поспешил успокоить:

– Не волнуйся! Мы с Павлом Игнатьевичем отправили ее в лес.

Вспомнив о старом учителе, мать и сын Цвирко бросились искать его.

Тихоновича они нашли недалеко. Старик лежал на земле, а на груди, по выцветшему полю посеревшей от времени сорочки, расплывалось большое алое пятно. Рядом, судорожно прижимая к груди младенца, громко причитала та самая молодая женщина, которую Коля несколькими минутами раньше напугал своим ножом.

– …Нас спасал, а сам, вот, погиб! – всхлипывая, рассказывала она сидевшему на корточках мужчине.

Одетый в офицерские брюки-галифе и гражданский пиджак поверх гимнастерки, незнакомец, чей возраст трудно было угадать из-за густой с проседью бороды, придерживал обеими руками голову старика.

– Что же ты его раньше времени хоронишь?! – возмутился он. – Жив Пал Игнатьич, жив! Рано ему еще на тот свет. Верно, отец?

Едва заметная улыбка тронула бескровное лицо Тихоновича:

– Ты все-таки успел, Федор Иваныч! А я уж и надежду…

Тяжелый кашель не дал ему договорить.

Обернувшись на копавшегося в брезентовой сумке бойца, бородач поторопил:

– Кудымов, скорее! Истечет ведь!

– Куда ж скорее, таваш командир? – проворчал партизан, выуживая на свет пакетик с бинтом. – Я када еще говорил, что перевязывать нечем?

– Давай, боец, давай! Потом будешь жаловаться.

Стоявший рядом с ними черноусый автоматчик, цепким взглядом замечавший все, что происходило вокруг, вытащил из внутреннего кармана пиджака два мятых пакетика:

– Держи, Кудыма! У фрица «одолжил» в последнем бою. Ему уже не понадобится.

Увидев перед собой Акулину с сыном, Тихонович попытался приподняться, но боль в груди сковала движение.

– Слава Богу, живы… – прошептал он.

Глядя, как жизнь с каждой секундой покидает его, Акулина, до боли прикусив губу и с трудом сдерживая слезы, опустилась рядом на колени.

– Может, телегу подогнать? Я мигом! – предложил Коля, чувствуя, как от волнения противно дрожат колени.

Нетвердой рукой Павел Игнатьевич придержал подростка за штанину.

– Не спеши! Мне уж она без надобности. – Схватив бородатого мужчину за руку, старик из последних сил прошептал: – Иваныч, возьми паренька к себе! Это я о нем тебе рассказывал. Возьми. Горяч больно, пропадет…

Тело погибшего учителя аккуратно уложили на подъехавшую телегу. Приказав собрать всех жителей, командир особого партизанского отряда Федор Чепраков выступил перед ними с краткой речью:

– Товарищи, мы еще вернемся сюда, потом, когда окончательно изгоним врага с советской земли! Вернемся и воздадим должное всем нашим погибшим. А пока что, товарищи, надо нам вот что сделать…

Командир был уверен: не дождавшись возвращения в город своих людей, гитлеровцы направят в село карателей – за каждого убитого офицера или солдата фашисты жестоко мстили. Желая отвести подозрение от сельчан, он решил сымитировать столкновение гитлеровцев с партизанами далеко от этого места. Однажды такое уже сработало. Отдавая распоряжение как можно скорее предать тела погибших земле, капитан Чепраков предупредил: никто не должен знать о том, что немцы были здесь.

Получив задание, несколько молодых партизан принялись в спешном порядке разбирать виселицу и восстанавливать забор, приводя площадь в первоначальное состояние. Остальные стали грузить тела поверженных врагов в повозки, предоставленные жителями. К работе подключили и мальчишек. Им было поручено собрать все гильзы, чтобы позже рассыпать на новом месте. Немецкую технику: грузовик, несколько мотоциклов, бронетранспортер и легковой «мерседес» – также следовало перегнать в лес, после чего уничтожить гранатами для достоверности боя.

Заметив подростка, за которого перед смертью просил Тихонович, Чепраков призывно махнул ему рукой.

– Значит, это ты сколотил отряд мстителей? Собирались с фашистами воевать?

Надеясь услышать похвалу, Николай с гордостью ответил:

– И воевали!

Лицо Федора Ивановича посуровело:

– Воевать нужно с головой! Могли невинных людей почем зря погубить.

Коля смутился:

– Я не думал, что так получится…

– Значит, хочешь воевать? – Голос Чепракова потеплел. – Тогда иди к нам. Я вообще-то не беру в свой отряд юнцов, но за тебя сам Петр Игнатьевич словечко замолвил. Да и Акулина, мать твоя, тоже просила. Между прочим, она у тебя настоящий герой! Помогает партизанам в очень важном деле.

Предложение прозвучало столь неожиданно, что привело подростка в замешательство. Обернувшись, он ухватил взглядом ожидавшую в сторонке мать. Только сейчас обратил внимание, как осунулось и посерело за эти дни ее лицо. Несказанной нежностью наполнилось его сердце.

Подойдя, Акулина легонько взъерошила светлые вихры сына:

– Иди! Тебя все равно дома не удержать, а так хоть под присмотром старших будешь.

Коля решительно отстранился. Это разве дело?! Человека в партизаны приглашают, а она с ним – как с мальчишкой! Что подумает Федор Иванович? Он хотел сказать, что уже взрослый, что не надо с ним так-то, но, заметив, какой печалью наполнились глаза матери, промолчал.

– Ну, так что, Николай, пойдешь к нам? – повторил Чепраков. – Парочка смелых птенцов нам в отряде не помешает. Годков-то тебе сколько?

От радости Коле хотелось закричать, но сравнение с птенцом покоробило.

– Вообще-то мне семнадцатый пошел… – нахохлившись, выпалил он на одном дыхании и, немного подумав, добавил для солидности: – И я хорошо стреляю!

– Ну-у! – Брови Федора Ивановича взлетели. – Тогда сам бог войны велит тебе идти в мою дружину! – улыбнулся офицер. – Добро пожаловать в ряды партизан, боец Цвирко! Посмотрим, на что ты годишься.

Сердце Николая радостно колотилось, когда он пожимал крепкую, шершавую ладонь капитана.