Смерть не инородно враждебна жизни, она ее атрибут, обязательная принадлежность, она входит в понятие «жизнь».
Л. Гинзбург
Пролог
Берушин прочитал блеклую вывеску над входом, освещенную мутным фонариком-светлячком, и решительно потянул на себя дверь. Ошибки быть не могло – встречу ему назначили именно в этом гадюшнике с приторным названием «Сказки Шехерезады».
«Специально в помойку заманили, чтобы, значит, унизить и обезоружить», – подумал Антон Бенедиктович и, испытывая праведный гнев, спустился по узкой каменной лестнице в зал.
Душный полуподвальчик, пропахший кальянным табаком, корицей и дешевой жареной рыбой, тонул в сумрачном красновато-лиловом свете. От острого запаха пряностей невыносимо зачесалось в носу и заслезились глаза. Берушин достал из кармана платок, высморкался и хмуро огляделся. Несколько диванчиков и кресел в восточном стиле, стоящие вдоль грязновато-розовых стен, низкие столики, затоптанный аляповатый ковер, в углу небольшая барная стойка полукругом, тоже розовая, и высокие тонкие стульчики – короче, полная безвкусица.
В дальнем углу зала потягивал вино и читал газету сухощавый пожилой мужчина. За стойкой, не обращая на него совершенно никакого внимания, сосредоточенно протирала бокалы и беседовала с другим посетителем барменша, дородная дама с коровьими глазами. Больше в кафе никого не было. Тот тип, что разговаривал с барменшей, молодой крепкий парень с темным ежиком волос, сидел к Берушину спиной и монотонно раскачивался на высоком стуле. Без сомнений – это был он: гнусный шантажист, который решил выставить его на бабки. Его! Самого Берушина! Человека, так сказать, с большой буквы!..
Антон Бенедиктович сжал кулаки, широким шагом подошел к стойке и ногой выбил из-под задницы парня стул. Раздался грохот и звон разбитого стекла – падая, парень сгреб со столешницы несколько пустых бокалов и рюмок.
– Ах ты, придурок! – заголосила барменша и резво выскочила из-за стойки.
Оценив разницу в весовых категориях не в свою пользу, Антон Бенедиктович отступил на пару шагов назад и вжал голову в плечи. Проучить шантажиста он был готов, но драться с женщиной…
– Извиняюсь, – неожиданно мурлыкнула ему в лицо барменша, подлетела к ошарашенному парню, который, безуспешно пытаясь подняться, активно извергал изо рта матюги, нависла над ним, как скала, и отвесила смачную оплеуху. Парень затих, почесал бритый затылок и обиженно засопел.
Берушин в легком замешательстве приподнял брови. По всей вероятности, барменша не видела, кто поспособствовал товарищу в полете. Но зачем же так грубо с клиентом-то?
Замешательство, однако, длилось недолго: Берушин заметил на груди парня табличку «Официант Андрей», округлил глаза и медленно обернулся.
– Антон Бенедиктович, давно вас жду. Опаздываете, голубчик! Присаживайтесь, не будем больше терять времени зря! – с фальшивой любезностью воскликнул пожилой мужчина, отложил газетку, привстал и поклонился – происшедшее его как будто совсем не занимало.
Берушину, правда, в это верилось с трудом. Он подошел к столику, шумно отодвинул кресло и сел напротив мужчины, исподлобья разглядывая собеседника. На вид незнакомцу было лет семьдесят, но назвать его стариком Антон Бенедиктович не осмелился бы – слишком уж дерзко горели его цепкие светлые глаза юношеским азартом и цинизмом. «Авантюрист, – пришел к выводу Берушин, – причем авантюрист, косящий под аристократа. – Совсем не таким представлял он себе шантажиста! По телефону голос показался ему молодым, вот он и кинулся на несчастного официанта. – И хрен с ним, с официантом, – обернулся Антон Бенедиктович: парень по-прежнему сидел на полу с озадаченной физиономией, рядом суетилась барменша, собирая веником осколки стекла в совок. О чем это он? – Ах, да… Хрен с ним, с официантом, главное, сам я теперь выгляжу как полный кретин».
Судя по ехидному выражению лица, незнакомец всецело разделял мысли Антона Бенедиктовича по этому поводу.
– Как видите, я пришел один, без охраны, – буркнул Берушин, нервно теребя в руке лайковые перчатки. – Что вам от меня нужно?
– Вы, – перегнувшись через стол и сощурив глаза, прошептал незнакомец, и Антон Бенедиктович почувствовал, что бархатистая кожа перчаток вдруг стала влажной и прохладной.
Шантажист резко отстранился, пригубил вино из бокала, промокнул рот салфеткой и холодно улыбнулся, обнажив мелкие, но ровные белоснежные зубы. Берушин на мгновение онемел: незнакомец действовал на него, как удав на кролика. И это на него, на самого Берушина! Человека, так сказать, с большой буквы!..
Вспомнив вновь о своей значимости и возможностях, Антон Бенедиктович не на шутку осерчал, треснул кулаком по столу и стал медленно приподниматься со своего места.
– Не советую, – сухо сказал незнакомец. – Сядьте, Антон Бенедиктович, и успокойтесь. Давайте поговорим, как цивилизованные люди. Поверьте, это в ваших интересах. Тем более что тема нашего разговора коснется непосредственно вашей дочери.
– Что?! – потрясенно выдохнул Берушин и плюхнулся обратно в кресло.
Странно, он боялся этого каждый день, но сейчас не мог поверить в то, что это действительно случилось. Как?! Как все выплыло наружу, ведь он все уладил? Дочка ни в чем не виновата, произошла дикая случайность. Он отпустил шофера и решил сам забрать ее с вечеринки. До дома оставалось два-три километра. Заехали на заправочную станцию, залили полный бак. Дочь попросилась за руль. Он уступил…
…Шоссе было пустынно. Темно. Поздняя осень. Снег вперемешку с дождем. Скользко. Резкий поворот. Женщина в тонком плаще, длинные каштановые волосы, очки. Свист тормозов, удар, паутинка трещин на лобовом стекле… Его дочь – в дикой истерике… Он выходит из машины – лицо женщины в крови, она не двигается. Он щупает пульс… пульса нет. Пульса нет! Вокруг – ни души. Женщине уже нельзя помочь, а его дочери еще можно! Она так молода и только начала жить! Он оттащил труп подальше от дороги в кусты, засыпал тело ветками, подмороженными прелыми листьями и вернулся к машине. Его девочка уже не плакала, а тупо смотрела прямо перед собой…
– Вижу, Антон Бенедиктович, вы уже догадались, о чем идет речь. Понимаю, голубчик, было темно и скользко, ваша девочка растерялась и не успела нажать на тормоз. Со всяким может случиться. Уверен, она совершеннейшим образом раскаялась в содеянном. Недаром же вы ее сразу после этих печальных событий отправили нервишки подлечить в Швейцарию.
– Вы несете какую-то чушь! Моя дочь ездила в Швейцарию учиться, – вяло отбивался Берушин, пытаясь оттянуть время, чтобы как-то остудить мозги и настроиться на деловой лад. Несомненно, человек, сидящий перед ним, знал все. Но были ли у него веские доказательства? Кто он? Случайный свидетель? Предположим, он видел все и не захотел вмешиваться, но после выяснил, что соучастник преступления богат, вот и решил сорвать неслабый куш. Почему же тогда он ждал так долго?
– Господин Берушин, меня, право, ваше поведение в какой-то мере начинает раздражать. Пока что я довольно благосклонно расположен к вам, и мне бы не хотелось резко менять свое мнение. Понимаю, в данную минуту вы ломаете себе голову: откуда я могу знать о той ночи и какие у меня есть доказательства? Не буду больше держать вас в неведении. Взгляните на это. – Мужчина вытащил из кармана пиджака конверт и бросил на стол перед Берушиным.
Антон Бенедиктович повертел конверт в руках и нехотя открыл. Внутри оказались фотографии, на которых во всех подробностях был запечатлен кошмар той страшной ночи.
– Откуда у вас это? – хрипло спросил Берушин, изо всех сил пытаясь держать себя в руках.
– Мой хороший приятель подрабатывает частным сыском. Он следил за той женщиной по моей просьбе. Успокойтесь, господин Берушин. Что же вы так побледнели? Она не была моей любовницей или женой – и мстить за нее я не собираюсь. Она работала у меня горничной и имела дурную привычку подслушивать и подглядывать, в общем, совать свой длинный нос куда не следует. Мне стало крайне интересно: для кого это она так старается?
– Жаль, что я помешал вам удовлетворить ваше любопытство, – хмуро отозвался Берушин.
– Ну почему же, все тайное когда-нибудь становится явным. Бедняжка, оказывается, старалась ради себя, любимой. У горничной была розовая мечта – удачно выйти замуж за какого-нибудь дряхлого богатого старичка. Вы уже, наверное, догадались, что по причине своего преклонного возраста именно я и стал объектом ее девичьих грез. Она следила за каждым моим шагом, дабы как следует изучить добычу и точным выстрелом ядовитой стрелы Амура нанести мне сокрушительный удар в какое-нибудь слабое место. Бедняжка даже не подозревала, что женщины меня уже давно не интересуют.
Берушин опять напрягся и нервно заерзал в кресле. Незнакомец уловил его напряжение, на мгновение задумался и вдруг захохотал. Берушин сжался в комок: смех этот был невыносим, он действовал ему на нервы, сводил с ума.
– Сколько вы хотите, чтобы уладить проблему? – раздраженно спросил он.
Пора было ставить точку. Наступил момент расплаты за грехи. Берушин не сомневался, что счет будет внушительным. Он уже понял, что столкнулся не с обычным шантажистом, а с расчетливым, циничным негодяем с холодным рассудком и изворотливым умом. Последнее было очень плохо. «Какая все же несправедливость, что у бара сидел не этот человек, – тоскливо размышлял Антон Бенедиктович, сожалея всем сердцем о безвозвратно упущенных возможностях. – Падение с высокого стула в преклонном возрасте – не шутки. Могло случиться все, что угодно. Перелом ребер, рук, ног, возможно даже, амнезия! А еще лучше – перелом шеи. Маленький такой переломчик. Раз – и все дела!»
Собеседник молчал и насмешливо разглядывал его.
– Сколько?! – не выдержав паузы, сорвался Антон Бенедиктович. – Сколько?! Отвечайте!
– В материальном плане – нисколько. Я всего лишь хочу получить от вас эксклюзивное право в течение некоторого времени полностью распоряжаться вашей жизнью.
– Всего лишь? – иронически спросил Антон Бенедиктович. – Не слишком ли много вы хотите за опрометчивый поступок моей дочери?
– Вовсе нет, – самоуверенно отозвался незнакомец, – тем более что в случае успеха нашего совместного предприятия вы получите существенную прибыль.
– Прибыль? Вот оно что! – с облегчением вздохнул Берушин. – Вы желаете стать моим партнером по бизнесу?
– Опять не угадали, Антон Бенедиктович. Напротив, я хочу, чтобы именно вы стали моим партнером. Улавливаете разницу? Ваш замечательный, успешный бизнес меня совершенно не волнует. Меня интересуете вы, исключительно вы и ваша неординарная личность.
– А вы, собственно, кто? – нервно хмыкнул Антон Бенедиктович.
– Как вам сказать… – задумался на мгновение собеседник. – Можете считать меня режиссером человеческих судеб. – Незнакомец встал, достал из-под стола потертый кожаный портфель, вынул пластиковую папку и положил ее на стол перед Берушиным. – Это договор, – объяснил он. – В нем прописаны все условия нашего будущего совместного предприятия. Внимательно ознакомьтесь с ним и подумайте. Через пару дней я свяжусь с вами.
– А если я не соглашусь? – спросил Берушин, скорее по инерции, потому что уже понял – соглашаться придется в любом случае.
– Уверен, что ваш ответ будет положительным, иначе я должен буду признать, что жестоко ошибся в вас.
– Не понимаю… – удивился Берушин. Совсем не это он ожидал услышать от шантажиста. Незнакомец раздражал его и интриговал одновременно. Берушин даже поймал себя на мысли, что с непонятным, трепетным интересом поглядывает на папку, которая лежит перед ним.
– Поймете, голубчик, всему свое время. А теперь позвольте откланяться – дела, – ответил мужчина, бросил на стол пару сотенных купюр, торопливо натянул на себя темно-серый плащ, надел шляпу, подхватил чемоданчик и, кивнув Берушину, направился к выходу.
Антон Бенедиктович проводил взглядом невзрачную фигуру в плаще и огляделся. Барменши за стойкой не было, незадачливый официант тоже испарился, вероятно, отправился залечивать свои раны. В кафе Берушин находился совсем один. Стало неуютно и даже страшно, но непреодолимое желание немедленно заглянуть в папку перебороло и страх, и дискомфорт.
Он обернулся еще раз, опасливо придвинул файл к себе, чувствуя, как прохладный пластик обжигает пальцы, раскрыл и пробежал глазами первую страницу, затем вторую, третью… Он дочитал все до конца. Глаза его лихорадочно поблескивали, в груди нервно трепетало сердце. Человек, с которым Берушину довелось только что пообщаться, несомненно, был чудовищем, но каким гениальным чудовищем! Как незнакомец себя назвал? Режиссером человеческих судеб? В таком случае он, Берушин Антон Бенедиктович, согласен стать ассистентом и сделать все, что от него потребуется. Ради дочери, разумеется, мысленно поправился он, чтобы хоть как-то оправдаться перед возмутившейся было совестью за свои будущие поступки.
Часть 1
Восемь месяцев спустя
Глава 1
Скромная гримерша, или Божественное провидение
Капитан Федор Бурдыкин, сжимая в руке букетик душистой мимозы, конфискованной по дороге у лица без московской регистрации, на цыпочках подкрался к двери своей квартиры, вставил ключ в замок, тихонько повернул его и счастливо улыбнулся. Сегодня была трехлетняя годовщина его семейной жизни, и своим неожиданным возвращением из командировки Бурдыкин рассчитывал сделать любимой супруге приятный сюрприз.
С замиранием сердца Федя прокрался в прихожую, осторожно закрыл за собой дверь, снял старые грязные ботинки и тут… заметил, что его любимые тапочки отсутствуют, а вместо них, на том же самом месте, стоят новенькие щегольские чеботы с шелковыми, завязанными кокетливым бантиком шнурками, и ярко-красными стельками! Мимоза выпала из ослабевшей руки капитана, и веточки, усыпанные пушистыми желтыми горошинами, спланировали на пол рядом с чужими модными ботинками. Какая подлость! Какая несправедливость! Именно о такой модели обуви он мечтал вот уже второй год.
За спиной капитана послышался приглушенный щелчок, и свет в прихожей погас. Обычно с таким звуком вырубались пробки, когда жена запускала стиральную машину и одновременно гладила. Но в эту минуту ему было не до проблем с электричеством: никогда еще в своей жизни Федор Бурдыкин не прощал измен!
В другой комнате скрипнули половицы. Он распахнул дверь в гостиную, четким отработанным движением выхватил из кобуры пистолет, служивший ему верой и правдой несколько лет, снял его с предохранителя и хладнокровно разрядил всю обойму в темноту. Ни крика, ни стона не последовало, лишь звук упавшего на пол тела, а вслед за тем – тишина. Понемногу его глаза привыкли к темноте. Он понял все, но было уже поздно. На полу лежала его жена, окровавленная и бездыханная, а рядом с ней валялась новая коробка из-под обуви. Обезумев от горя, он бросился на колени, прижал изуродованное пулями тело жены к своей груди и протяжно завыл…
Вспыхнул яркий свет.
– Стоп! Ну, вот, Абдуловский, совсем другое дело! Можешь, когда хочешь. Труп жены – свободен. Абдуловский, остаешься, после перерыва будем снимать эпизод, где Бурдыкин надевает новые ботинки и отрешенно ходит по квартире, размышляя, выброситься ли ему в окно или сдаться в руки правосудия. Труп, чего разлеглась? Свободна, я сказал! – рявкнул режиссер, шумно отодвинув от себя стул.
– В роль вошла, – обиженно проворчал «труп» и нехотя поднялся. – Меня, между прочим, Алевтиной зовут.
– Алевтиной, фигалиной, какая, на фиг, разница! Мне еще не хватало всех эпизодических актрис по именам помнить! Иди грим снимай, меня от вида крови мутит. Эх, нужно было все-таки тебя придушить, гораздо эстетичнее вышло бы, – мечтательно закатил глаза режиссер и брезгливо покосился на девушку.
– Мне бы сегодня расчет получить, а? – нерешительно попросила Алевтина, отлепляя окровавленный бутафорский глаз от лица и машинально засовывая его в карман байкового, залитого бычьей кровью халата.
– Блин, меня сейчас вырвет, – режиссер зажал рот рукой и выбежал из павильона.
– Сорокина! – взвыла гримерша и бросилась к девушке. – Ты чего, обалдела?! Зачем глаз в карман засунула? Знаешь, сколько он стоит?
Алевтина вытащила глаз из кармана, протянула гримерше и, поправив прическу, украшенную латексной имитацией серо-бурой массы вытекших мозгов, решительно направилась вслед за режиссером.
– Куда пошла, Сорокина? – вновь заорала гримерша, ухватив девушку за ворот халата. – Сейчас помреж придет, и с тобой рассчитаются. Как у тебя вообще язык повернулся у самого Мамонова деньги просить? До тебя ли ему, этому гениальному человеку? Что ты как дикая, в самом деле!
– Я не дикая, – возмутилась Алевтина, покорно следуя за женщиной в гримерку. – Я просто хочу деньги за свою работу получить. В прошлом месяце меня на роль сестры одного крупного банкира пригласили, отыграла – и что?
– И что? – заинтересованно спросила гримерша, снимая с девушки халат.
– Ничего, – надулась Алевтина, усаживаясь на стул в одном белье. – Режиссер меня выгнал и ничего не заплатил. И вообще, орал на меня, что я, видите ли, должна быть счастлива только потому, что он соизволил меня пригласить в свой гениальный фильм.
– О, это они любят. О чем фильм-то? – сочувственно вздохнула гримерша, задумчиво разглядывая худенькую фигурку девушки.
– Кровная месть и бандитские разборки, – нахмурилась Алевтина. – Мне бы душ принять, вся в кровище перемазалась.
– Салфетками вытирай. Душ дома примешь, у нас воды горячей нет, – равнодушно сообщила гримерша и продолжила расспросы: – Боевик, значит. И что же, ты там одну из главных ролей играла?
– Да нет, я только в самом начале мелькнула, во время последнего прощания брата и сестры, а потом гроб заколотили – и все.
– Не поняла? – растерялась гримерша.
– Что тут непонятного! – раздраженно воскликнула Алевтина, выкинула испачканную салфетку в помойное ведро, натянула джинсы и футболку и объяснила: – Я покойницу играла! Лежала себе вся такая в гробу в белых рюшах, кружевах и цветах, и старалась не дышать.
– И что? Почему тебя режиссер выгнал? – спросила гримерша.
– Как вам сказать, – нахмурилась Алевтина. – Тяжело ведь несколько часов подряд лежать и не дышать. А там еще один актер, который брата моей героини играл, должен был над гробом все время рыдать и клясться отомстить. Противный такой, мерзкий, но очень именитый. Короче – очередной дубль, он все рыдает и клянется… так вот, в самый разгар его истерики я глаза открываю и тихо так говорю: извините, не могли бы вы жвачку пожевать, а то у вас изо рта неприятно пахнет. Но действительно ведь воняло! А он в это время уже серьезно, по системе Станиславского, в роль вжился, ну, и чуть разрыв сердца не получил. Короче, после того, как его в чувство привели, он режиссеру заявил: пока я на площадке нахожусь, он и пальцем не пошевелит. Меня домой быстренько отправили, обещали позвонить, когда знаменитость сменит гнев на милость. Я, как дура, неделю ждала, потом не выдержала и сама позвонила. А они, оказывается, уже сцену с закрытым гробом сняли и объявили, что в моих услугах больше не нуждаются. Но я ведь отработала свои деньги! Три часа подряд в гробу пролежала!
– Бедняжка, – хихикнула гримерша. – Ладно, не переживай, у нас всегда платят исправно, получишь свои кровные, даже если эпизод в фильм не войдет. С тобой я закончила. Посиди пока здесь, мне нужно еще Абдуловскому грим поправить. Тоже я тебе скажу – тот еще говнюк. – Гримерша направилась к двери, но в дверях обернулась и внимательно посмотрела на девушку: – Слушай, Сорокина, а я ведь про тебя слышала. Ты даже, кажется, звезда в своем роде!
– Вы про трупы? – нахмурилась Алевтина.
– Ну да, – оживилась женщина. – Сколько у тебя уже было подобных ролей?
– Много, режиссеры будто сговорились, аргумент у всех один – я, видите ли, очень здорово и правдоподобно смотрюсь мертвой на экране. Хорошо еще, лицо так гримируют, что узнать меня в обычной жизни практически невозможно – ну там, кровоподтеки, синяки, ссадины, – а то бы от меня уже люди на улицах шарахались в разные стороны. Один раз даже чернила пришлось лизать, чтобы язык фиолетовым стал! Я удавленницу играла. Сначала долго болталась над потолком на специальных ремнях с веревкой на шее. Вот так, – Алевтина вскочила на ноги, забралась на стул, приподняла плечи, склонила голову к плечу, выпучила глаза, высунула язык и покачала руками, как плетками.
– Ужас! – хватаясь за сердце, воскликнула гримерша.
– Ужас был потом, когда меня, по сценарию, должны были вынуть из петли. Сначала они меня уронили на пол, – спрыгнув со стула, хихикнула Алевтина, – случайно. А потом главный герой, снимая веревку с моей шеи, что-то неправильно сделал и, наоборот – петлю стал затягивать, да так увлекся, чуть было по-настоящему меня не удушил. Правда, заплатили хорошо, так что я на них не в обиде, – широко улыбнулась Алевтина. Гримерша молча, с ужасом смотрела на девушку. – А сцена в морге!.. – продолжила Алевтина с жаром. Девушка вприпрыжку прошлась по комнате, неожиданно свалилась на пол и сложила руки на груди. – Когда я играла жертву маньяка, мне пришлось на каталке под одной простыней голышом полдня пролежать, – Алевтине надоело валяться на полу, она поднялась на ноги, опять вприпрыжку пробежалась по комнате и поежилась, обхватив себя руками. – Реально, продрогла до костей, ведь сцену в настоящем морге снимали! Дайте, говорю, коньячка выпить. Там вся съемочная группа коньячком отогревалась. А они мне: если ты сейчас выпьешь, то морда лица у тебя будет красная, а что это за покойник с красной рожей? Я им говорю: а покойник с мурашками на теле – это нормально, по-вашему? Коньяку так и не дали, сволочи! Зато чайком горячим с лимоном угостили, и на том спасибо.
– Водку будешь? – сглотнув слюну, вдруг спросила гримерша.
– Да нет, спасибо, я водку не пью. Был, правда, один случай, когда водка мне очень пригодилась. Только не внутренне, а наружно. Утопленницу я играла. Планировали съемки на лето, но вышла накладка, и эпизод пришлось снимать в конце сентября. Вода была леденющая, жуть! Они сначала хотели куклу заказать, но потом посчитали, что хорошая кукла обойдется им дороже, чем я.
– Господи! – тяжело вздохнула гримерша. – Зачем же ты?..
– Зачем я на такие роли соглашаюсь? – рассмеялась Алевтина.
– Ну да, – промямлила гримерша.
– А другие никто не предлагает! – расхохоталась девушка, усаживаясь на стул. – Да ладно, я уже привыкла. Планида у меня такая – смерть на экране изображать. Ну и что? Не всем же быть звездами! Я нормально живу, на кусок хлеба зарабатываю – а масло вредно для здоровья! Вы вот, например…
– Да что ты мне все выкаешь, – прервала запальчивую речь Алевтины гримерша. – Меня Рая зовут, и я не намного старше тебя. Сколько тебе лет?
– Двадцать пять, – тяжко вздохнула Алевтина и искоса взглянула на гримершу: по поводу возраста Раиса, пожалуй, загнула, ей было гораздо больше сорока, но если уж ей хотелось, чтобы Алевтина называла ее на «ты», как ровесницу, – ради бога.
– Замечательно! Как раз то, что нужно, – довольно потерла руки гримерша.
– Вы о чем? – насторожилась Алевтина.
– Не думаю, что ты не мечтаешь приличную роль получить. Если хочешь, могу за тебя похлопотать, – предложила Рая.
– Похлопотать? – растерялась Алевтина. – Конечно, хочу, только…
– Вот и чудненько. У меня хороший знакомый есть. Крутой продюсер! Скоро он запускает новый проект. Сериал с рабочим названием: «Уснуть навсегда». Так вот, он как раз сейчас актрис второго плана набирает. Мне кажется, ты вполне…
– «Уснуть навсегда»? Это что – «мыло»? – спросила девушка, название сериала ей не очень понравилось: странное какое-то, совсем не оптимистическое.
– Понятия не имею. Пока все держится в секрете. Известно только одно – сериал будет снимать Варламов!
– Варламов! – подскочила на стуле Алевтина. – Боже мой, он же гений! Попасть к нему – значит вытащить счастливый билет! Только, насколько я знаю, за сериалы он никогда не брался. Странно…
– Ничего странного – всем кушать хочется, – ухмыльнулась гримерша, – тем более под этот проект бешеные бабки собрали. Только еще раз повторяю: подходов к самому Варламову у меня нет. Он, как ты уже, наверное, слышала – человек-загадка, сумасшедший, короче. А вот с продюсером могу помочь. Если ты ему понравишься, то с режиссером вопрос, скорее всего, решится сам собой. Тем более ты не на главную роль будешь претендовать. Сейчас я ему позвоню, с Абдуловским только закончу, – пообещала гримерша и выскользнула за дверь, оставив растерянную, взволнованную Алевтину одну.
Почему обычная гримерша решила поучаствовать в ее судьбе, Алевтина Сорокина не понимала и была сбита с толку. Покрутившись в жестоком мире киноиндустрии, Алевтина уже давно поняла, что просто так протекцию никто никому не делает.
«Внешностью своей заинтересовать я ее не могла. Тогда почему? Неужели она меня пожалела? – задумчиво разглядывая себя в зеркале, размышляла девушка. – Точно – пожалела», – пришла к выводу Алевтина, запустила обе руки в волосы, приподняла густую рыжевато-каштановую кудрявую шевелюру вверх, покрутила головой, искоса поглядывая на свой профиль, и тяжело вздохнула. Алечка Сорокина была на редкость самокритична и прекрасно отдавала себе отчет в том, что особой красотой не блещет. Пожалуй, лишь глаза, большие, цвета жженой карамели, с длинными шоколадными ресницами, могли бы восприниматься другими как достоинство, если бы из-за чрезмерной худобы девушки и светлой, как алебастр, кожи они не смотрелись так пугающе чужеродно на ее бледном лице. «Ни кожи, ни рожи, – так охарактеризовала себя Алечка, медленно провела пальцем по гладкой поверхности зеркала, грустно улыбнулась своему отражению и тяжело вздохнула: – Что ты здесь делаешь, Аля? – тихо прошептала она, продолжая водить пальцем по зеркальной поверхности. – Не пора ли тебе вернуться домой? Неужели ты еще не поняла, что сделала глупую ошибку?»
В детстве она никогда всерьез не мечтала о славе актрисы. Так, от нечего делать посещала школьный театральный кружок. Дурака валяла с тоски, потому что в их маленьком захолустном городке это было единственным местом, где можно было спрятаться от серых будней и общего убожества жизни. Три года она играла в школьных постановках «невидимые» роли: ею попросту затыкали дырки в спектаклях или ставили в углу сцены, как декорацию. Но в один прекрасный день все изменилось. Школу, да что там школу – весь город затрясло, как в лихорадке. «К нам едет ревизор», – взволнованно и нарочито театрально сообщил руководитель кружка, на неделю ушел в запой, а когда вернулся, объяснил, что скоро из Москвы приедет сам Иван Костомаров! Кто такой Костомаров, долго объяснять не пришлось, его имя знали и боготворили все горожане, за его успешной карьерой в кино следили во все глаза. Как же – земляк выбился в люди, снимается в крутых боевиках, о нем написали в газетах «Московский комсомолец» и «Мегаполис», в общем, нынче он – столичная знаменитость. Решили не ударить в грязь лицом и встретить именитого гостя достойно. К его приезду в срочном порядке стали готовить спектакль. Естественно, ставили Шекспира, куда же без него! Слава богу, не «Гамлета», опозорились бы однозначно. Решили показать «Отелло». Неожиданно на роль Дездемоны режиссер выбрал Алевтину – и девушка растерялась. Звезда драмкружка, красавица Катя Мухина, высокая голубоглазая блондинка романтического облика, к тому же дочка директора единственной в городе работающей фабрики, подходила на роль Дездемоны гораздо больше, чем застенчивая худышка и скромница Аля Сорокина. Обстановка в драмкружке накалилась, все прекрасно понимали, что так просто Катя этого дела не оставит. Вокруг Алевтины сразу образовался вакуум, все настороженно наблюдали за развитием конфликта и ждали, как поступит разобиженная гордячка Катя. Развязка произошла в школьной столовой, где под дружный хохот одноклассников Катя Мухина вылила Алевтине на голову компот из сухофруктов и пообещала позаботиться о том, чтобы после спектакля вместо цветов Алю закидали тухлыми яйцами и помидорами за отвратительную, безобразную, вульгарную игру.
Угроза Кати Мухиной непостижимым образом повлияла на судьбу Алевтины: нет, девушка не испугалась – она бешено разозлилась и дала себе клятву сыграть так, чтобы зал взревел от восторга.
Зал от восторга не взревел: после финальной сцены зрители словно онемели. «Полный провал», – слушая тишину, в панике подумала Алечка и приготовилась получить гнилым помидором в лицо. В этот момент с места встал Иван Костомаров и громко заорал: «Браво!» Публика как будто только этого и ждала, и актовый зал взорвался шквалом аплодисментов. Ее вызывали на бис несколько раз. От эйфории и счастья кружилась голова, потели руки и останавливалось дыхание. Кажется, тогда все и началось. А может быть, чуть позже, когда Иван Костомаров, такой знаменитый, талантливый, красивый, нашел ее за кулисами, осыпал комплиментами и цветами – подвядшими нарциссами и тюльпанами (где он их только откопал?) – и, глядя на нее с восторгом и обожанием, вызвался проводить домой.
Был вечер, стояла ранняя, еще морозная весна. На улице пахло талым снегом, на тротуаре в свете унылых редких фонарей блестели подмерзшие скользкие лужицы. В его гостиничном номере урчал старый холодильник, беззвучно мерцал телевизор. От шампанского слипались глаза, влажные простыни неприятно липли к обнаженной спине, кровать тихо поскрипывала. От него пахло дорогим одеколоном «Эгоист», алкоголем, табаком и лакричными пастилками. Ночь была странной, романтической и какой-то нереальной, неуклюжей и застенчивой, болезненной и многообещающей – это была первая ее ночь с мужчиной. Утром дома ее, изрядно помятую и опухшую, ругала тетка – женщина, заменившая ей мать. Алевтина спряталась в ванной, включила воду и, обливаясь слезами, долго выкрикивала через тонкую фанерную дверь, что это любовь с первого взгляда и теперь у нее есть человек, который обещал ей помочь поступить во ВГИК, жениться и опекать всю оставшуюся жизнь. Тетка стучала в дверь кулаками и пыталась ее вразумить. Этого тетке не удалось, а жаль. За каким лешим она тогда не послушалась ее и поверила этому холеному московскому щеголю? Дура! Затмение какое-то нашло, еле дотерпела до получения аттестата зрелости, собрала вещички и в Москву поперлась, размечталась о славе и лаврах! Только до Ивана Костомарова она так и не дозвонилась. Телефон, который он ей записал, принадлежал прачечной – лучше бы уж это был телефон магазина или ресторана. Глупая, жестокая шутка! Алевтина опять разозлилась, причем настолько, что сама поступила во ВГИК, легко, с первого раза. Вероятно, характер у нее был такой – чтобы добиться чего-то значительного, ее нужно было сильно взбесить и буквально вывести из себя. Но больше довести ее до подобного состояния никому не удавалось. Незаметно пролетела учеба, и единственная стоящая роль, которую ей удалось получить после бесконечных кинопроб и кастингов, – роль юной партизанки Катерины в малобюджетном фильме о войне одного подающего надежды молодого режиссера. Фильму грозило стать культовым, но он так и не вышел на экраны: его попросту не досняли. Режиссер слишком рано начал праздновать победу, возомнив себя гением, допился до чертей и был помещен до полного выздоровления в одну из небезызвестных московских клиник, где и пребывает по сей день, искренне считая себя Эйзенштейном. Больше хороших ролей Алевтине Сорокиной никто не предлагал, а кушать хотелось все сильнее, поэтому, простившись с иллюзиями, девушка стала соглашаться на самые кошмарные, по мнению иных актрис, вещи. Она лукавила перед Раей, что смирилась со своей судьбой. Каждый раз, когда ее приглашали на безмолвную роль жертвы очередного маньяка, Алевтина Сорокина соглашалась – с надеждой, что однажды случится чудо, режиссер посмотрит на нее по-иному и попробует в другом качестве. Очень уж ей не хотелось возвращаться домой второсортной актрисулькой эпизодических ролей, способной лишь на то, чтобы изобразить на экране покойника.