© Перевод. В. Хинкис, наследники, 2019
© Агентство ФТМ, Лтд., 2019
* * *
Глава I
Бесконечная, унылая, серая равнина, чуть голубеющая вдали, да кое-где темные пятна стоячей воды. Порой – пустоши, и на них неровные черные кострища, а в золе – обрывок газеты, старая тряпка или расплющенная жестянка. Вдали – низкая темная черта, которая ночью словно уходит в землю, но по утрам, едва забрезжит рассвет, появляется снова, на том же месте, на той же высоте. Все едешь и едешь невесть куда, а к вечеру непременно возвращаешься на прежнее место – та же равнина, те же люди вокруг, та же постель и тот же противный черный купол, опрокинутый над головой. Известковый привкус пыли во рту и на губах, песок, забивающийся под ногти, всепроникающая жара и запах скота.
Такой представлялась Великая прерия двум детям, глядевшим на нее из крытого переселенческого фургона, поверх покачивающихся бычьих голов, летом 1852 года.
Вот уже две недели она расстилалась перед ними, всегда одинаковая, не удивляя и не докучая своим однообразием. Когда они смотрели на нее, шагая рядом с фургоном, к прежней картине добавлялась упряжка быков – и только. На парусиновой кровле одного из фургонов большими черными буквами было написано: «Вперед, на Калифорнию!», на другом – «Пусти корни или умри», но ни та, ни другая надпись вовсе не казалась детям смешной или остроумной. По-видимому, у них не укладывалось в сознании, что мрачные люди, которые порой шагали рядом с фургоном и к вечеру становились все молчаливее и угрюмее, были когда-то способны шутить.
И все же впечатления у детей были не совсем одинаковые. Старшему из них, одиннадцатилетнему мальчику, явно были в диковинку обычаи и уклад жизни, с которыми младшая, семилетняя, девочка, видимо, сроднилась сызмала. Еда была проще и хуже приготовлена, чем та, к которой он привык. В отношениях между людьми царила свобода и бесцеремонность, в домашнем обиходе – простота, граничащая с грубостью, а говорили они так, что порой он не понимал почти ни слова. Спал он не раздеваясь, завернувшись в одеяла; он понимал, что должен сам следить за собой, сам добывать себе воду для умывания и полотенце. Впрочем, мальчик едва ли страдал от этого, его, по молодости лет, занимала лишь новизна. Он с аппетитом ел, крепко спал, и жизнь казалась ему интересной. Лишь иногда грубость спутников или, что еще хуже, их безразличие, которое заставляло его чувствовать свою зависимость от них, пробуждало в нем смутное ощущение какой-то несправедливости, совершенной по отношению к нему, и хотя никто из окружающих об этом не догадывался, да и сам он пытался отмахнуться от этого тягостного чувства, оно все время дремало в его детском сознании.
Его спутники знали, что он сирота, его привел к ним в «Сент-Джо»[1] какой-то родственник его мачехи с тем, чтобы в Сакраменто мальчика сдали на руки другому родственнику. Так как мачеха даже не пришла с ним проститься, а отправить его поручила своему родственнику, у которого он жил последнее время, в караване решили, что она просто-напросто «сплавила» его, и даже сам мальчик невольно смирился с этой мыслью. Сколько было уплачено за его проезд, он не знал; он помнил только, что ему велели «не болтаться зря». И он охотно помогал всем, хотя порой неумело, как всякий новичок; впрочем, это не означало, что он у них в услужении или чем-либо выделяется среди этих людей, которые все, как один, не гнушались тяжелой работой, и жизнь казалась ему чудесной, как сплошной затянувшийся пикник. К тому же миссис Силсби, мать его маленькой подружки и жена главного караванщика, не делала различия между ним и своей дочерью. Рано состарившаяся, болезненная, измученная заботами, она была просто слишком занята, чтобы уделять дочке больше материнской заботы, и одинаково сердито ворчала на обоих детей.
Задний фургон скрипел, раскачивался и медленно, тяжело катился вперед. Копыта быков, мерно, с глухим стуком ударяя по земле, вздымали по обе стороны колеи маленькие дымчатые облачка пыли. В фургоне дети играли в магазин. Девочка, изображая богатую и привередливую покупательницу, выбирала товар, а мальчик сидел за прилавком, сооруженным из подручных средств, – фургонного сиденья, положенного на бочонок с гвоздями; они называли друг друга то настоящими, то вымышленными именами, как придется, и расплачивались ходкой монетой, в которой никогда не было недостатка, – сушеными бобами и кусочками бумаги. Когда возникала нужда дать сдачу, это делалось проще простого: бумагу рвали на более мелкие клочки. Запасы в лавке не иссякали – один и тот же товар покупался несколько раз под различными наименованиями. Однако, несмотря на столь благоприятные для коммерции условия, торговля шла вяло.
– Могу предложить вам прекрасную материю двойной ширины по четыре цента ярд, – сказал мальчик, вставая и опираясь кончиками пальцев о прилавок, как часто делали приказчики у него на глазах. – Чистая шерсть и отлично стирается, – добавил он развязно и в то же время с важностью.
– У Джексона я могу взять дешевле, – возразила девочка с бессознательным лукавством, свойственным представительницам ее пола, которые так любят торговаться.
– Ну и пожалуйста, – сказал мальчик. – А я больше не играю.
– Подумаешь! – отозвалась девочка равнодушно.
Мальчик быстро развалил прилавок: скатанное одеяло, изображавшее материю, из-за которой шел спор, упало на пол фургона. Это, видимо, подало недавнему продавцу новую мысль.
– Слушай! Давай играть в «дешевую распродажу». Понимаешь, я свалю все в кучу и стану продавать задешево.
Девочка посмотрела на него. Это предложение показалось ей слишком дерзким и в то же время заманчивым. Но она, видимо, из упрямства, отказалась и взяла свою куклу, а мальчик залез на козлы. Неудавшаяся игра была мгновенно забыта с равнодушием и легкомыслием, общим для всех зверенышей. Если бы оба могли в тот же миг улететь или ускакать в разные стороны, они сделали бы это без всяких церемоний, беззаботно, как птица или белка. А фургон все катился вперед. Мальчик увидел, как один погонщик залез в задок переднего фургона. Другой продолжал сонно шагать по пыльной дороге.
– Клаленс, – позвала девочка.
Мальчик, не поворачивая головы, отозвался:
– Тебе чего, Сюзи?
– Ты кем будешь? – спросила она.
– Кем буду? – переспросил Кларенс.
– Ну, когда вырастешь, – пояснила Сюзи.
Кларенс ответил не сразу. Он давно и твердо решил стать пиратом, беспощадным, но справедливым. Однако в то утро он прочитал в истрепанном «Путеводителе по прерии» про форт Ларами и Кита Карсона[2] и предпочел судьбу разведчика, что было гораздо доступнее и не требовало такой массы воды. Но, полагая, что Сюзи не знает, кто такие разведчики, и щадя ее самолюбие, он умолчал о том и о другом, скромно ответив, как и полагается всякому уважающему себя американскому мальчику:
– Президентом.
Верное дело, тут и объяснять ничего не нужно, и все старики, услышав такой ответ, ласково гладят тебя по головке.
– А я буду женой священника, – сказала Сюзи, – разведу кур, и все будут приносить мне подарки. Пеленки, распашонки, яблоки, яблочный соус… и патоку! И снова пеленки! И мясо, когда поросенка заколют!
Она уселась с куклой на дно фургона, спиной к нему. Ему была видна ее круглая кудрявая головка и согнутые голые коленки с ямочками, на которые она напрасно пыталась натянуть подол своей короткой юбчонки.
– А женой президента мне быть неохота, – сказала она, помолчав.
– Ты и не можешь!
– Могу, только не хочу.
– Нет, не можешь!
– Нет, могу!
– А вот и не можешь!
– Это почему?
Затрудняясь объяснить, почему, по его мнению, она не пригодна для такой роли, Кларенс решил, что молчание будет не менее уничтожающим ответом. Они долго молчали. Было жарко и пыльно. Фургон, казалось, почти не двигался. Кларенс посмотрел на дорогу сквозь полукруглое отверстие над задним бортом фургона.
Он вскочил и прошел назад.
– Я вылезу, – сказал он, перекидывая ноги через борт.
– Мама не велит, – сказала Сюзи.
Кларенс не ответил и спрыгнул на землю у самых медленно вращавшихся колес. Он мог свободно идти шагом, держась за задний борт.
– Клаленс!
Он поднял голову.
– Сними меня!
Она уже натянула капор и стояла у откидного борта, протянув ручонки, уверенная, что он ее поймает, и мальчик не мог ей отказать. Он ловко подхватил ее. Они постояли немного на месте, а фургон с грохотом удалялся, раскачиваясь из стороны в сторону, словно плыл по бурному морю. Они не двигались, пока фургон не отъехал шагов на сто, а потом в полуискреннем-полупритворном, но веселом испуге пустились бежать и нагнали его. Они сделали так несколько раз, пока не иссякли их силы и не остыл интерес, и снова не спеша побрели за фургоном, взявшись за руки. Вдруг Кларенс воскликнул:
– Ой! Сюзи, гляди!
Фургон снова был довольно далеко. А на дороге, прямо перед ними, отрезав им путь, появилось удивительное существо.
С первого взгляда оно было похоже на собаку, не на честного сторожа, отбившегося от каравана какого-нибудь гуртовщика, а на шелудивого, жалкого, бездомного, приблудного пса. Он был весь такой тощий, грязный, облезлый, неуклюжий, ленивый! Но, приглядевшись повнимательней, они увидели, что седоватая щетина у него на спине стоит торчком, бока покрыты отвратительными подпалинами, задние лапы не боязливо поджаты, а просто такие от природы. Пес поднял настороженную морду, и они увидели, что его тонкие губы слишком коротки и не прикрывают белых клыков, оскаленных, словно в вечной улыбке.
– Собачка, собачка! – сказал Кларенс взволнованно. – Собаченька! Поди сюда.
Сюзи торжествующе засмеялась.
– И ничего это не собачка, дурачок, это койот.
Кларенс покраснел. Уже не в первый раз дочь пионера давала ему почувствовать свое превосходство. Он быстро сказал, пряча смущение:
– Все равно я его поймаю. Подумаешь, койотик несчастный!
– А вот и не поймаешь, – сказала Сюзи, качая головой. – Он быстрей лошади бегает.
И все же Кларенс подбежал к койоту, а за ним и Сюзи. Подпустив их футов на двадцать, ленивое существо без видимого усилия сделало несколько неуклюжих скачков и остановилось на прежнем расстоянии. Они с веселым увлечением повторили свою атаку несколько раз, и зверь все отступал перед ними, хотя и не убегал. Наконец обоим пришло в голову, что если им его не поймать, то и прогнать тоже не удастся. И тогда Сюзи, многозначительно округлив глаза, высказала вслух опасение, рожденное этой догадкой:
– Клаленс, а ведь он кусается.
Кларенс поднял твердый, спекшийся под солнцем комок земли и с разбегу швырнул в койота. Бросок был меткий. Ком угодил койоту в заднюю лапу. Зверь ощерился, коротко, злобно тявкнул и скрылся. Кларенс с победоносным видом вернулся к своей подружке. Но она пристально всматривалась куда-то в сторону, и тут он в первый раз заметил, что, гоняясь за койотом, они описали полукруг.
– Клаленс, – сказала Сюзи с коротким отчаянным смешком.
– Чего?
– Фургон уехал.
Кларенс вздрогнул. В самом деле, не только фургон, но весь караван и погонщики, исчез бесследно, словно его унес ураган или поглотила земля! Даже низкого облака пыли, которое стлалось вслед за ним и днем было видно издалека, и того не осталось. Широкая прерия тянулась вдаль, к заходящему солнцу, без признака, без малейшего следа жизни или движения. Огромная голубая прозрачная чаша, днем наполненная пылью и светом, а ночью темнотой и звездами, края которой, казалось, замыкали мир со всех сторон, теперь словно приподнялась, пропустив караван, а их снова прикрыла навеки.