– Мне совсем не снится море.
Миша потер якорь на увесистой пряжке. Непроизвольно. Воспоминание о флоте будили в нем противоречивые чувства. Омерзение от унижения и беспомощности, против угоды от востребованности и сплоченности. Горечь тошноты при чистке гальюна против неимоверного стояка на военно-морском параде.
– Никогда, – продолжил он, насаживая «струну». – Наверно потому, что я там чуть не подох.
Предвкушение дозы отдавалось вожделенным тремором. Долгих четыре месяца без «дряни». Капитан Хойе ревностно относится к своему траулеру. На борту под запретом даже алкоголь. О «хмуром» или хотя бы «травке» не может быть и речи. Да если бы только этот придурок узнал, что кто-то из матросов ширяется, пусть и на берегу, вышвырнул бы его из команды не смотря ни на какие заслуги.
– О чем ты чувак? – Эмиль, в столовой ложке, «топил культуру». Ему тоже не терпелось. Пламя зажигалки подрагивало. Близкая ломка. Эмиль – бывалый балдежник. Сторчался еще у себя на родине, в Дании. В Вардё его привел ухабистый путь шустрилы. Кто-то из «больших барыг» закрепил за ним этот портовый городишко. – Я вообще не догоняю как вы на этих корытах плавайте. В любой момент … а кругом долбаная ледяная вода. Дай «агрегат».
Миша протянул шприц. Трясущимися, но наловченными пальцами одной руки, Эмиль втянул отравленную жидкость.
– Давай ты первый. Я следом.
– Дать другую иглу? – Миша полез в «банан» со всем необходимым.
– Неа, – отмахнулся шустрила. – Пофигу. Давай живее, не томи.
Закатывая рукав, морячок продолжал:
– То, что корыто, это да. Но поверь мне, на военном корабле шансов сдохнуть куда больше, чем на каком-нибудь захудалом суденышке. Затягивай.
Эмиль подхватил концы жгута. Рывком затянул предплечье приятеля.
– Сам? – спросил он. – Или помочь?
– Помочь, – ответил Миша, откидываясь на спинку потрёпанного кресла. По наркоманским меркам он еще совсем «розовый». Кололся четвертый раз в жизни. И сейчас бы не стал, если бы у шустрилы нашлись грибы. Героин ему не нравился. Во-первых, потому, что с детства боялся уколов. Во-вторых, грибы расслабляли мозг, но не трогали душу. Чего не скажешь о «горыныче».
«Я не наркоман, – убеждал себя Миша. – Просто каждый отрывается по-своему. Следующий раз Эмиль достанет грибов и больше никаких уколов»
– Ну как? – усмехаясь спросил шустрила. – Круче поганок?
Лицо приятеля тусклым пятном висело в расплывающейся реальности. Ощущения мягкой качки приятно убаюкивало воспаленный мозг. Миша напряг мышцы лица, пытаясь изобразить улыбку. Но морда оказалась резиновой. Растеклась, постепенно занимая пространство комнаты, затем городка и всего Варангер – фьорда. Вслед за лицом потянулись глаза. Теперь окружающий мир отражался прямо в мозг. Без посредников-обманщиков, переворачивающих все с ног на голову.
– Я скат, – пробубнил он заплетающимся языком. -Мое небо море. Тело – птица, а душа – полет.
– Что? – переспросил Эмиль, занятый приготовлениями.
До Миши лишь сейчас дошло – он заговорил по-русски. Естественно, шустрила-датчанин ничего не понял.
– Да и насрать! – лениво решил морячок. Полностью отдался ложной стихии, подхватившая его и увлекшая за собой в вабящую мглу.
Легкость состояния казалось куда отвеснее парению птицы. Та, в небе, упирается на крылья. Миша, вернее то, что ощущалось как Миша, пребывало в состоянии близкой к дематериализации. Через секунду, или столетие, что в нематериальном мире одинаково неважно, эфир небытия растворит его в себе. Осталось лишь поймать этот ноль …
Что-то произошло. Четыре щелчка. Опустившаяся пружина. Конвульсия вибрации. Морячок ощутил пронесшуюся сквозь него рябь. Пустота уплотнилась. Из ничего превратилась в воздух. Затем воздух стал водой. И вот океан замерз. Холодная твердь поддерживала его заледеневшее тело. Из былого парения осталась лишь легкая качка.
Миша открыл глаза. В красном цвете дежурного освещения разглядел знакомую каюту машинного отделения. Тесная коморка, зажатая стальными перегородками. Нависший подволок. Задраенная дверь. Койка Хансена пуста, должно быть тот на вахте. Бездушное око иллюминатора. Кругляшки стройных рядов заклепок. Никаких сомнений, он на судне. На опостылевшем за последние четыре года траулере. Но как он здесь оказался?
Напряг память. Попытался хоть что-нибудь вспомнить. Грязная берлога Эмиля. Ложка. Бурлящая гадость. Шприц. Все.
– Черт, – тихо выругался Миша.
Радовало одно, если он на борту, значит капитан Хойе ничего не знает. Иначе бы Мишу и близко не подпустили. Но как он сюда попал? И почему так тихо? Еще со времен службы на флоте матрос отвык от тишины. На судне, тем более на корабле, да и вообще в море, тишины не бывает. Водная стихия – утроба всего живого, безостановочно извергает звуки. Моряк в море, словно ребенок в брюхе бабы, постоянно слышит или внешний, незнакомый мир, или гул организма матери. А сейчас на траулере было тихо. Ни урчания механизмов. Ни судового скрежета. Ни глухих ударов волн о борт. Ни криков команды. Словно судно ушло под воду. Легло в пучину бездонной бездны.
Миша поднялся. Толстые подошвы прогар беззвучно легли на палубу. Поднял ручку. Толкнул дверь. Мелькнула выведенная красным цифра «4». Тишина. Ни звука.
«Оглох? – промелькнул в голове глупый вопрос. – Пошли ко дну и от давления лопнули перепонки?» Думая об этом, матрос судорожно ковырял мизинцами в ушах, тряс головой, открывал закрывал рот.
– Эй! – сказал он негромко. – Есть кто?
Услышав собственный голос успокоился. С ушами все в порядке. «Просто тишина, – подумал он. – Отвык, наверно» Но тут же новая волна беспокойства, пока еще несформулированная разумам, окатила его с ног до головы.
– Что это? – задал он вопрос вслух, оглядывая и щупая собственное тело.
На нем матросская роба врем службы, от которой он успел уже отвыкнуть. На голове пилотка. Не поверил. Снял и долго разглядывал.
– Это такой прикол? – спросил он по-английски непонятно кого. – Раздобыли где-то русскую военную форму и решили приколоться? Так знайте же, придурки, на настоящей форме, на верхнем кармане должна быть бирка с боевым номером. Идиоты …
Миша запнулся на полуслове. Пальцы нашарили мягкий прямоугольник на внешнем кармане. Взгляд с ужасом упал вниз. На белой ткани нанесенной черной несмываемой краской значилось 5-2-13. Цифры, ставшие за время службы родными.
– Откуда? – вырвалось у него. Никто из команды траулера не могли знать его боевой номер. Никто!
– Ладно, – согласился с очевидным. – Сейчас разберемся.
Шагнул по проходу влево. В самом конце трап ведущий на верхнюю палубу. Наверняка команда поджидает его снаружи. Прикол. Норвежский, мать его, рыбацкий юмор. Но проема и лестницы не оказалось. Вместо прохода на переборке висела лампа, отдающая красный тусклый свет. Не доверяя собственным глазам, Миша потрогал железную перегородку. Проверил заклепки, швы. Несильно постукал кулаком. Все настоящее. Паника, которая еще в кубрике, ленивым комком медленно подниматься из желудка вверх, наконец-то вырвалась наружу.
– Все, черти! – заорал моряк. – Я сдаюсь! Ха, ха, ха!
В ответ тишина. Тягучая, оглушающая тишина. Даже эхо погрязло в ней, как дикое животное впитое болотной топью.
– Эй! – Миша стукнул кулаком о переборку. – Эй, слышите! Все! Я сдаюсь!
Тишина.
– Выходите! Где вы?
Он размахнулся, решив разгромить эту чертову переборку и вырваться наверх. Нанес один удар. Второй, третий.
– Суки! – крикнул он. -Все, хватит! Открывай!
Бесполезно. Удары утопали в могильном беззвучье. Вслед за паникой из пут сознания освобождалась ярость.
– Ладно, гады! – прошипел Миша. – Пойдем другим концом.
В противоположном конце отсека, у входа в машинное отделение, влево уходил проход к трюмам мороженной продукции. Дальше по трапу, мимо рыбного цеха к верхней палубе. Трюм, и уж тем более цех, капитан не разрешил бы задраить. Ни за что.
Шаги глухо отдавались в висках. От злобы кровь в жилах кипела. «Я вам не юнга стажер, – металось в возбужденном мозгу. – Нашли, мать вашу, туриста. Сейчас! Будем вам прикол»
Мимо промелькнула открытая дверь трансформаторной. В гневе, Миша не придал значения тому, что помещение не освещалось. Преступный непорядок.
«Наверняка Дюбуа все придумал, – накручивать себя матрос. – Пранкер хренов. Харю сволочу начищу. Или нет? Нгуйен? Точно Нгуйен. Хохмач черножопый. То-то он меня про службу расспрашивал»
Топая на красный дежурный свет, Миша предвкушал момент, когда изольет на мерзавцев всю ярость. Пусть даже капитан и лишит его бонусов, плевать. Такое прощать нельзя. Себя не уважать. «Выкину нигера за борт, к чертям, – злился Миша. -Пофиг. Что мне сделают! Такого гада как Нгуйен никто и не хватиться!»
Не насторожило моряка и то, что выход к холодильникам оказался не слева, а справа. Злость вовсе переклинило способность думать и замечать. Поднимаясь по трапу, Миша продолжал предвкушать разборку. «За такое убивают!» – решил он.
Тусклый красный свет внутренностей судна сменился клубящимся серым туманом. В недоумении шагнул на верхнюю палубу. До возбужденного сознания дошло, он снаружи. Подъем наверх, мимо цеха, должен был занять много больше времени. Тем более на пути не встретился пролет к рулевому отсеку.
«Это не наш траулер!» – догадка ошарашила моряка, тем простым фактом, что этого не могло быть. Никогда! Последнее слово так часто мелькало в больном мозгу, что непроизвольно родилось следующее, еще более нелепое подозрение: это сон!
Миша зацепился за внезапное озарение, как утопающий за соломинку. Или, как говорит капитан Хойе – пойманная рыба и в сетях дыру ищет. Матрос со всей силы хлестнул себя ладонью по щеке.
– Проснись, дебил! – ругал он себя. – Заторчал? – еще удар. – Герыч? – удар. – Поганки?
Но сон никуда не исчез. Миша по-прежнему стоял на палубе незнакомого судна среди густого, непроглядного тумана. И страх, настоящий, реальный, осязаемый всеми клетками организма страх, накрыл его. Поглотил с головой. Окутал так же, как и этот плотный, тяжелый туман.
«Нет, – предпринял матрос очередную попытку взять себя в руки. – это бред. Как бы там ни было, надо добраться до капитанской рубки и …» Дальше думать не хотелось. Убедив себя в безоговорочной правоте, матрос рванул с места, и тут же встал как вкопанный. Туман был настолько плотным, что не было видно ног. Значит можно легко шагнуть за борт, в ледяную воду.
– Какие еще варианты? – спросил он себя. – Хорош бздеть, бродяга.
Громко выдохнув, сделал следующий шаг. Вытянул руку, пытаясь нащупать леер. Кисть канула в густой жиже. Пусто. От напряжения и страха лоб покрылся испариной. Тем не менее следующий шаг дался легче. Затем другой, третий. Совсем скоро рука в тумане уперлось о что-то плоское и холодное. Пришлось в плотную приблизиться чтобы разглядеть переборку. Дальше дело пошло быстрее. Двигаться вдоль железной стены оказалось проще. Через несколько шагов нащупал угол и двинулся дальше. «Если эта наш траулер, – думал он, – то я сейчас где-то под ходовой рубкой. Тогда, значит, за переборкой столовая. Дверь должна быть где-то здесь»
Только сейчас Миша заметил, что сам того не желая бубнит себе под нос заунывный мотивчик. Он даже не сразу узнал его.
– Я как Федор Михайлыч со своим Идиотом … Тара-ра-ра ра-ра-ра … Мой диагноз печален … тара-ра-ра ра-ра-ра.
Слов он вовсе не знал. Слышал где-то. Теперь из памяти вырывались некоторые строчки. Перестал бормотать лишь когда пальцы наткнулись на выпуклый край.
– Вот она, – обрадовался он. Без сомнений, это была дверь. От злости на друзей за неудачный пранк не осталось и следа. Матрос вдруг очень, очень захотел, чтобы сейчас, открыв эту задраенную дверь, вспыхнул яркий свет и нестройный хор голосов закричал: «Сурпрайз!» Миша даже на секунду закрыл глаза, представляя как это случится.
Но не произошло. Открыв дверь, матрос снова оказался в помещении, освещенном тусклым красным светом. В полумраке разглядел ряд столов, стульев, раздаточный прилавок. «Судовая столовая, – обрадовался Миша. – Я не ошибся»
В двух шагах, в углу, электрический щит. Рубильник именно там, во всяком случае на траулере капитана Хойе. И морячок нашел его.
Блуждая впотьмах, глаза матроса отвыкли от нормального освещения. Вместе со светом, где-то в недрах пищеблока, включилась музыка.
«Метко, метко, метко Судьба стреляет.
Редко, редко, редко
Не попадает. Ветка, ветка, ветка
Была упруга. Детка, детка
Я не твоя подруга»
– Что за кордебалет?! – щурясь, спросил Миша непонятно у кого.
Кроме него здесь никого не было. Морячок с любопытством разглядывал столовую. От раздаточного прилавка, где он стоял, до первого ряда столов было добрых десять метров. Всего насчитал не менее восьми рядов длинных, почти на всю ширину помещения, никелированных столешниц. Но при них не увидел ни стульев, ни лавок. Пол и стены оказались отделанными белой казенной плиткой, отчего столовая больше напоминала морг.