Cоветская повседневность: нормы и аномалии от военного коммунизма к большому стилю

Последние несколько лет меня очень интересует тема повседневности в минувшие времена, жизни обычных людей в другие эпохи, притом не слишком по времени отдалённые: самое привлекательное для меня время – начало-середина ХХ века. Вроде бы и немного времени прошло с тех пор – и всё же порой целая пропасть лежит между тогдашней организацией повседневности, быта и досуга, и сегодняшней, современной.С автором книги, небезызвестным историком и специалистом в области советской повседневности, я впервые «познакомилась» в её труде, написанном в соавторстве с В.С. Измозиком «Петербург советский. „Новый человек“ в старом пространстве» . Книга меня очень впечатлила, а у Лебиной я нашла ещё один замечательный труд, привлёкший моё внимание – книгу «Повседневная жизнь советского города 1920-1930 гг» , которая, к сожалению, надолго зависла у меня в списке книг «к прочтению», как это часто бывает. Впрочем, год – это ещё, пожалуй, не очень «надолго») так или иначе, но пока я собиралась её прочесть, у Наталии Борисовны вышла новая книга, о которой я сейчас пишу. И я решила прочесть её.С чтением этой книги вышла интересная история. Она была написана на материале вышедшей за 15 лет до неё книги «Повседневная жизнь советского города», только область и география исследования были, по словам автора, расширены. Ну я и подумала: «Хорошо, тогда „Повседневную жизнь“ читать вроде бы и не надо…» Однако после прочтения этой книги любопытства ради заглянула в вышедшую 15 лет назад книгу и зачиталась.. В итоге прочла и её. И впечатлениями хочу поделиться сразу от обеих книг, хотя преимущественно всё же от той, на которую пишу эту рецензию.Книга мне очень понравилась. Она дала мне именно то, чего я от неё ожидала: богатый фактический материал, многое из которого было мне ранее не известно, интересные исследования, их осмысление и выводы, к которым я сама, пожалуй, прийти бы не смогла; предоставила также неплохую пищу для размышлений. И большой список художественной литературы к прочтению. По сравнению с книгой про повседневную жизнь советского города структура новой книги показалась мне более грамотной, а само исследование более полным, и всё же были в новой книге определённые недостатки, которые стали видны после прочтения книги-предшественницы. О них расскажу подробнее.Во-первых, в предисловии к книге про повседневную жизнь разъясняются часто употребляемые автором по ходу изложения термины, например, «нормативные суждения», «нормализующие суждения», «адаптивная норма», «аномия». В книге же про советскую повседневность разъяснения этих терминов не дано, зато используются они очень активно с первых же страниц, заставляя призадуматься над их значением, а то и заглянуть в словарь, Это мне, юристу, предположим, смысл словосочетания «нормативные суждения» был более-менее понятен почти сразу, о значении «нормализующих суждений» я тоже догадалась через несколько страниц, а над нередким упоминанием слова «нарратив» («в нарративе», «из нарратива») я сидела довольно долго, пока не поняла, что под этим иностранным словом кроется массив художественно литературы, откуда автор приводила примеры. Считаю, было бы более правильно в предисловие к новой книге включить разъяснение терминов тоже.Кроме того, хотя область и география исследования в «свежей» книге вроде бы расширены – в «Повседневной жизни советского города» рассматривался только Ленинград, притом автор очень интересно свой выбор именно этого города в «старой» книге обосновала, – однако и в новой книге примеры из жизни и быта ленинградцев занимают значительный объём повествования, а остальные регионы хотя бы РСФСР рассмотрены весьма, на мой взгляд, скупо. В «новой» книге добавлены новые разделы, притом в «старой» книге отсутствие одного из них, посвящённого прямому нормированию повседневности в области продовольствия, автором объясняется детальной проработкой данной темы в работах других авторов – что не помешало тему эту, однако, в новую книгу включить, и я считаю, не напрасно. Однако после прочтения «старой» книги я была удивлена, что некоторые главы из неё в новую книгу включены не были – например, замечательная, на мой взгляд, глава о преступности как форме девиантного поведения, хотя вообще-то отдельные моменты этой главы были включены в иные разделы новой книги, как бы рассыпаны по ней, что, на мой взгляд, не очень удобно, и наличие отдельной главы, посвящённой столь значимой теме, было бы более оправданным. Также удивило меня, что в новую книгу в главы, посвящённые досугу советских горожан, не было включено интересное исследование автора о проведении лета на дачах – почему эта часть не вошла в новую книгу?.. А вообще, по сравнению со «старой» книгой, главы новой были в основной массе расширены и дополнены, в них добавилось ссылок на архивные материалы, научную и художественную литературу, что, конечно, большой плюс.Вообще, сама идея книги о том, как нормативными суждениями власти (имеются в виду разного рода нормативные правовые акты – законы, указы, декреты) можно не только напрямую, но и косвенно нормировать человеческий быт во всех его областях, показалась мне очень страшной. Порой читать было откровенно неуютно, узнавая, например, о том, как планомерно государство и партия (партийные же документы – это так называемые нормализующие суждения, ибо нормативного характера они не имеют) нападали на религию, подчас впадая едва ли не в откровенную травлю людей религиозных и священнослужителей. И очень большое значение имели в те времена высказывания и документы партии, которая тоже в своих суждениях совсем не была деликатной. Кое-что в книге, впрочем, радовало и смешило даже, однако чаще всё же возникало чувство какой-то именно неуютности, ощущение неправильности..Не могу не отметить некоторых редакторских огрех (а может, скорее корректорских), а также слегка режущего моё юридическое ухо словосочетания «уголовное преступление», которое по сути своей некорректно (преступление может быть только уголовным, так что нет смысла приставлять к нему эпитет), однако активно используется автором. Но всё это мелочи, а в целом книга очень и очень интересная и нужная. У Лебиной есть ещё одно исследование повседневности, посвящённое послесталинскому Союзу – и мне кажется, я доберусь и до него.

Есть у меня радикальная жизненная позиция: книжка жизни учить не должна. Английскому языку там, чинить розетки или как правильно сжимать зубы, чтобы их не выбили во время допроса – может. Но какие-то более глобальные выводы вроде «жизнь она такова, и больше никакова» книгу портят; авторы научных трудов этого хорошо понимают и к морали подходят осторожно, особенно если они – историки (они-то знают, что жизнь «какова угодно»).Но времена нынче искушающие, и особенно сладка на вкус сталинская история, которая читается с привкусом «и это пройдет»: и бессмысленная гендерная политика, и репрессии, и госплан – все демократизируется, оттает и задышит. Оттает и задышит, вопросов нет; но это будет уже совсем другая история.Наталия Лебина написала первую версию этой книги, когда проводить параллели еще было не с чем, а вторую – когда это было еще не так популярно. В ее объективе эпоха от революции до конца «высокого стиля» – военный коммунизм, НЭП, первые пятилетки, поствоенное время. Война почти целиком выпадает – то ли потому, что экстремальное событие несет своеобразную повседневность, то ли потому, что под такие исторические периоды не подходит выбранный метод. Отдельные упоминания о военном времени есть, но в целом заметно, что на ключевом месте панно – дыра. Война в книге – как невидимое астрономам небесное тело: вот мы видим влияние слева и справа, а по центру не видим ничего.Исследование не столько исторично «глобально», с ярко выраженными «общими трендами»: повседневность вообще сложно исследовать «целиком», особенно в те времена, когда индивидуальность малозначительного человека особенно и не ценилась. Очень многое Лебина сделала с применением микроистории: разобрала на цитаты, к примеру, воспоминания вдовы Свиньиной в качестве примера жизни «бывших людей» при военном коммунизме и НЭПе. Это снова оставляет нам лакуны, обусловленные «ошибкой выжившего» наоборот – мы узнаем о тех, кого насильно уплотнили, кто голодал и продавал ложки, чтобы купить дров, но мы не узнаем о «бывших», кому удалось схитрить и этой участи избежать, и может быть, решим, что таких не было.И все же при всей своей подробности и научной объективности Лебина сама очень нормативна. Читая ее описания прошлого, нельзя не увидеть ее собственную норму, в особенности ту, что касается полового вопроса. Интересно, например, что в описании проституции (которая в раннем СССР довольно долго воспринималась как порок потребителя, а проституированных женщин рассматривали скорее как жертв), Лебина несколько раз упирает на то, что «женщины не подвергались никакому наказанию» – будто у нас есть некоторая точка отсчета Икс, где их действительно нужно наказывать, и «аномальность» изучаемого периода в том, что этого отчего-то не делали. Эту ремарку я провела не для того, чтобы поспорить с Лебиной о законодательстве в сфере проституции (здесь не место и не время), а чтобы подчеркнуть: многие нормы прошлых времен Лебина, пусть не артикулирует это явно, рассматривает как аномалии по отношению к временам текущим – и тут сравнения с тем, что за окошком, уже не избежать.Книгу можно использовать как занятное чтение, как источник для собственных исследований, как руководство по воссозданию атмосферы в кино и литературе. А вот нынешнюю повседневность лучше мыслить иначе.

Последние годы меня волновал один исторический вопрос, на который книга Наталии Лебиной мне, в общем, ответила. Вопрос можно сформулировать следующим образом: как и почему в первые двадцать лет советского государства произошел частичный откат изменений? Почему это жестокое, прогрессивное, либеральное – одним словом, революционное – общество поджало хвост и с каким-то мазохистским удовлетворением приняло культ? Это тянулось долго – до Застоя – когда мы поняли, что это Застой и начали что-то менять. Вопрос актуален и сейчас, сегодня, в 2015-м году мы находимся в фазе отката, и никому непонятно, насколько далеко он зайдет. Разница в том, что тогда – в двадцатые годы – Россия оказались впереди всех: нигде еще не были в законе гомосексуалисты, аборты и проч. А в 90-е мы не то, чтобы вылезли в авангард, но только немного подтянулись в общемировым нормам. Второй аспект – это жестокость. Девяностые были мягче двадцатых, хоть кто-то скажет, что в двадцатых убивали тех, а в девяностых – не тех. Это неправда: убивали всегда не тех. Будущее волнует меня, и есть все основания надеятся, что консервация на сей раз не будет столь глубокой и столь жестокой. Наверное, стоит прочитать книгу Наталии Лебиной, чтобы понять это.В предисловии автор говорит, что попыталась, в отличие от первой версии-редакции, сделать книгу доступной не только для специалиста, но и для читателя. Это удалось. Книга написана вполне нормальным, человеческим языком. Для анализа морали Лебина использует дихотомию норма-аномалия. Это хороший метод. В самой его сути – конфликт, который порождает некий читательский драйв: чтение становится интереснее, чем могло бы быть. В книги четыре больших раздела: о еде, об одежде, о половых отношениях, о девиации – именно в таком порядке. Понятно, что повседневность неисчерпаема, но этих разделов достаточно. Получается картина. Лучшие примеры – в главке «Политическая подкладка» танца":…в одном из ленинградских молодежных клубов комсомольцы под музыку песни «Смело, товарищи, в ногу» исполняют танец «За власть советов», в процессе которого импровизированно изображают «все периоды борьбы рабочего класса».Или вот хорошие рекомендации по проведению карнавала из брошюры Свердловского дома народного творчества:Устроители карнавала должны добиваться, чтобы праздник выглядел современно, отвечал задачам дня. В этих целях им надлежит, не увлекаясь примерами прошлого, создавать карнавальные костюмы прежде всего на следующие главные и основные темы:1. Сталинская конституция (отдельные статьи).2. Счастливая мать.3. «Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее» (Сталин)…Это замечательно демонстрирует политизированность раннесоветского (да и не только ранне-) общества. Интересные факты приводит автор о праздновании Нового года – главного, как сегодня кажется, советского праздника. С ним, оказывается, боролись в эпоху раннего сталинизма. Елки ставили тайком: праздник был христианский. Полная, безостаточная секуляризация Нового года – неочевидное достижение советской идеологии. Почти как с красно-белым одеянием Санта Клауса. Оно, говорят, пришло из рекламного ролика Кока-Колы.Автор – хороший историк и хорошо манипулирует фактами и документам, за подбор которых тоже хочется книгу похвалить. Но о манипулировании я сказал не случайно. Несмотря на ощутимую попытку сохранять объективность, у Лебиной есть свое – я бы сказал, довольно радикальное – мнение, и она выражает это мнение предвзято. Речь, в первую очередь, о тоталитарности советского режима, которую Лебина превращает из средства – как это мне видится – в самоцель:В «сталинках» самой большой по площади была четырехкомнатная квартира, как правило, с двумя смежными помещениями. <…> Правда, в шикарных сталинских домах нередко были коммуналки, но значительно более комфортные, чем в старом жилом фонде. <…> В документе, фиксировавшем итоги социальной политики послевоенного сталинизма, приведены данные о масштабе восстановления жилого фонда страны… но нет никаких сведений о коммунальных квартирах. По-видимому, в представлении власти они являлись нормой организации приватного пространства и в период апогея большого стиля.Не хочу выступать адвокатом Сталина, но мне здесь кажется очевидным как раз обратный вывод: именно небольшой (2-3 комнаты) размер квартир на это указывает, плановые коммуналки были бы намного больше. Нам известна эта практика: сначала селили по несколько семей в такую квартиру – потом расселяли по мере строительства. Этот процесс затянулся до самого конца – до краха СССР – но он шел. Тем более, говорилось же по поводу этих «сталинок» (автор сама приводят цитату), что строили их «на сто лет». Реальный социализм, в отличие от капитализма, был искусственно – по книгам – созданной, противоестественной и потому очень хрупкой системой. Отсюда – вечное оборонное положение: гонка вооружений, борьба с инакомыслием, тотальный контроль. Ее было легко разрушить и изнутри, и снаружи. Мы видели это разрушение в конце восьмидесятых годов, когда Горбачёв немного ослабил путы.В разделе о ретритизме интересная глава о наркотиках, странная – о суициде. Автор назойливо утверждает, что самоубийство осуждалось на политическом уровне, рассматривалось как политические преступление, но при этом приводит данные только о наблюдении, сборе статистики. Она критикует политику 20-х годов в отношении суицида, когда в газетах фамилии самоубийц печатались в тех же разделах, что и сообщения о преступлениях (раздел происшествий, надо полагать), упоминает отдельные случаи публичного осуждения в рабочих коллективах. Потом стало еще хуже:С начала 1930-х годов властные и идеологические структуры стали вообще замалчивать сведения о самоубийствах. Хорошо. А как тогда надо? Вокруг явления разводится болтовня в ключе социальной философии. Например, упоминается некая работница, которая умертвила двух детей и сама повесилась. Оставила записку: «Сделала сама я от худой жизни». Авторский комментарий следующий:Это самоубийство, если следовать Дюркгейму, носило уже выраженные эгоистический характер, когда человек не видел смысла в жизни из-за отсутствия, сплоченности индивидов в обществе. Работница – казалось бы, представительница ведущего советского класса – на самом деле не ощущала никаких социальных преимуществ. Это в первую очередь доказывало, что в 1930-е годы сталинское руководство страны полностью переориентировалось на создание социалистических элитных слоев, к которым убившая себя и своих детей ленинградская работница не принадлежала.Женщине стало плохо, она взяла – и повесилась. Только такой вывод можно из ее записки сделать. Причем здесь Дюркгейм? Она и слова-то такого поди не слыхала. Вот еще выдержка из длинной записки большевика:В моей смерти прошу никого не винить. Чудовищные физические боли не дают мне возможности переносить их дальше. Политики в моей смерти не ищите, бесцельно. Был постоянно верен своей партии ВКП(Б) и остался верен. О ней сказано следующее:Суицид члена ВКП(б) в обстановке политического психоза… рассматривался как дезертирство и даже как косвенное доказательство вины перед партией, что в дальнейшем могло повлиять на судьбы родных и близких… Эта записка ярко иллюстрирует стремление людей, приведенных на грань самоубийства, изобразить свой поступок как акт альтруизма. Но ведь сама же Лебина говорит (иной смолчал бы), что самоубийство произошло в одной из питерских больниц. То есть большевик был болен. Чтобы сказать что-то весомое, надо было посмотреть в историю болезни.Не к месту используется слово «симулякр». К симулякрам автор относит советское хорошее, доступное не всем, да и просто все советское хорошее – даже шампанское:Дешевое советское шампанское стали продавать всюду в стране, увеличивая иллюзию всеобщего благополучие. Это не симулякр, а хорошее шампанское – в бутылках – люди пили его и радовались. О пьянстве, в целом, Лебина делает парадоксальный вывод:Власти считали отклонением как абсолютную трезвость, так и алкоголизм.Главное доказательство – государственная монополия на спирт. Хотя контрпримером тут может служить сегодняшняя ситуация с сигаретами. Власть борется с курением рублем – и этот рубль, понятно, забирает себе. Но ведь никто не скажет, что некурение – это аномалия, что государство хочет видеть нас всех курящими, но скрывает это.Второй и последний аргумент – разгром любопытной секты «чуриковцев», христиан, агитирующих за трезвость. Любопытна эта секта была тем, что в их молельне на одной стене висел потрет Ленина и икона Спасителя. На мой взгляд, именно это спровоцировало уничтожение секты: трезвость не при чем. Надо понимать, каким был градус антирелигиозной борьбы в 1929-м году. Это как сегодня представить некую политическую партию, которая повесит рядом портреты Путина и Гитлера и будет обоим поклоняться – вряд ли такое стерпели бы. Сравнение советских практик с общемировыми у Лебиной – с двойными стандартами. Например, в книге есть раздел «Школы-уроды», в котором автор критикует советские школы с раздельным по полу обучением. Но так было и при царе, и почти во всем мире в первой половине XX века. У нас совместное обучение ввели где-то в пятидесятых, то есть с очень небольшим опозданием от цивилизованного мира. Другой пример – законодательство об абортах, которые Сталин запретил в 1936-м году. Лебина описывает страдания женщин тех лет – и это хорошие, справедливые слова. Но проблема эта не только советская. К 1973-му году аборты были запрещены в 30 из 50 американских штатов. У нас их разрешили на двадцать лет раньше. Все это – моральные дефекты общемирового масштаба, но автор не говорит об этом. Зато сетует на борьбу большевиков с проституцией в те времена, когда в Европе и США к ней относились, в общем, терпимо. Хотя со всех позиций это была прогрессивная практика: сегодня проституция запрещена почти во всех цивилизованных странах и у нас тоже. Но Лебина недовольна, пишет, что пострадали сексуально активные мужчины. Это – самые, наверное, неприятные моменты в книге. Говорят, греческий философ Диоген часто прилюдно мастурбировал в своей бочке и говорил зевакам: жаль, мол, что голод нельзя утолить похлопыванием по брюху. В этой притче – глубокий правовой смысл: даже в самые трудные времена сексуальная нужда не дает права на преступление.Более показателен другой эпизод с сексуально активными мужчинами – читай скотами. Речь о «чубаровском деле». В 1926-м году в Ленинграде в Чубаровом переулке сорок пролетариев (из них 9 комсомольцев, 1 – кандидат в ВКПБ) изнасиловали молодую девушку. Изнасилование продолжалось несколько часов. Даже по тем старым жестоким временам это было слишком. Скандал дошел до самых верхов, где преступлению дали оценку – в традиционном для того времени политизированном стиле. По итогу, семерых «чубаровцев» расстреляли, остальные поехали в лагеря очень надолго. Это слишком гуманно, на мой взгляд. Расстрелять следовало всех. Но Лебина и для этих жертв большевизма находит слова сочувствия:Чубаровцы заслуживали наказания, но политической подоплеки в их действиях не было, а была лишь половая распущенность, отягощенная хулиганством.Если говорить объективно, то в гендерном разделе не хватает главы об эмансипации женщин. О том, что конституция 1917-го года предоставила женщинам равные права с мужчинами, о декретных отпусках и других инициативах, которые сегодня считаются нормой в цивилизованном обществе и которые впервые появились в Советской России. Принципиально, что сталинская реакция почти ничего из этого не похоронила. Однобокие суждения снижают заметно качество этого исследования, но общее впечатление – более положительное: в книге много равно ценного и интересного. Она заслуживает внимания.