Сборник рассказов и новелл из цикла «Личный духовный опыт» и «Разговоры по ту сторону»

Реинкарнация или путешествие Души

Очерк

Относительно "свежее" слово "реинкарнация" дословно означает "процесс возвращения в плоть". Это понятие подразумевает, что в человеке имеется нечто, отделяющееся от плоти и что после смерти прежнего тела возвращается в новое. Есть более древнее название – трансмиграция – "процесс движения насквозь, от одного к другому". А вообще в человеческом языке синонимов и схожих понятий много: ревитализация, перерождение, перевоплощение, предсуществование, метемпсихоз, палингенез, метенсоматоз, сансара и т.п.

Терминология не должна нас волновать, я буду пользоваться словом наиболее распространенным и привычным – реинкарнация.

Люди в зависимости от религиозной принадлежности, мировоззрения, воспитания, окружения, рода деятельности, даже от состояния души в каждый конкретный момент и в разные периоды своего пребывания на Земле по-разному относятся к теме реинкарнации, а уж тем более к такому глобальному понятию как Жизнь с сопутствующими ей Рождением и Смертью. Реинкарнацию можно принимать, не принимать, верить, не верить, помнить, не помнить, чувствовать или знать, сколько угодно рассуждать на эту тему, философствовать, изучать литературу, постигать духовно, переживать, спорить, гадать. Для каждого существует своя мера информированности и достоверности знаний. Важна лишь одна странная на первый взгляд закономерность: Знающий никогда не станет ПОЛНОСТЬЮ делиться Знанием с невеждой. Подчеркиваю, полностью – никогда! Хотя из правил бывают исключения.

* * *

В детстве, в далеком "пелёночном" детстве, когда не было памперсов, а животный интерес вызывали собственные экскременты и хотелось попробовать их на вкус (кстати, а вы помните такое, случавшееся и с вами? Или мы голубых кровей и зареклася барыня во двор ходить?), я ясно видел "картинки", путавшиеся с новой реальностью. Если не вдаваться в детали и перевести на понятный, современный и "взрослый" язык, то я видел фрагмент своей предшествующей инкарнации: высокие стены из красного кирпича, колючую проволоку спиралями на самом верху, карканье ворон, клочок манящего синего неба и выстрел в собственную голову. Так оборвалась моя предыдущая жизнь. Но ни страха, ни отчаяния… Только любопытство: что будет дальше, и… радость бытия. Радовал тревожный крик воронья, синее небо с белыми барашками облаков, даже выщербинки и трещинки на кирпиче стены, в которую я уткнулся носом в последний момент, да запах каленой глины, исходивший от того кирпича. Даже его я успел уловить.

Взрослеющее тело, развивающийся мозг, заточенный в нем разум, грубеющее в новой оболочке сознание – соотносили новый жизненный опыт с калейдоскопом множества таких "картинок", и память (не теперешняя, а та, старая, из предыдущего воплощения) воскресла полностью и запечатлела всю летопись не очень удавшейся по нынешним меркам жизни. В 1957 году она бесславно закончилась для 25-летнего парня с "трудным" детством и дурной дворовой компанией, воспитавшей его.

А в 1959 году образы, витающие в головке с незаросшим родничком, никак не увязывались с новой реальностью. Кроватка-люлька, гобеленовая картинка на стене с изображением сцены из "Трех поросят", старые газеты вместо обоев, окно без занавесок, круглый блестящий шарик на подоконнике от большого подшипника… Пухлая незнакомая, хоть и моя собственная, ручка отчаянно и тщетно тянется к этому шарику. Мне невдомек, что несколько метров, разделяющих кроватку и окно – непреодолимое расстояние для недавно родившегося человечка, еще питающегося молоком МАМЫ – большого, теплого и доброго существа, вышедшего по своим делам в другую комнату. Я чувствую это существо. Оно где-то рядом, за стенкой, и скоро придет, чтобы сменить мне пеленки. Еще мои уши различают приятные звуки, раздающиеся из-за закрытой двери. Позже я узнАю, что это радио. А вот запахов, кажется, не чувствую. Подо мной мокро, тепло и скользко. Я в распашонке. Ручка бессильно опускается рядом с телом, устав тянуться к блестящему круглому предмету, и вновь поднимается. Я с любопытством разглядываю ее, поднеся к самым глазам. Она в чем-то золотисто-жёлтом и липком. Мне интересно постигать новый мир, преподносящий каждую минуту сюрпризы… А как знакомы и притягательны "картинки", которые вертятся в памяти, то удаляясь и растворяясь в предметах нового мира, то приближаясь и контрастируясь перед глазами и другими чувствами, когда слипаются веки и хочется спать. Это было так недавно, только что, вчера…

В яслях и садике, с того момента, как научился мало-мальски разговаривать и облачать в слова свои мысли, я настойчиво приставал к сверстникам с крайне важными для себя вопросами: "А ты помнишь, что было, когда ты еще не родился?", "А ты знаешь, что будет после, когда ты умрешь?", "А твою маму ты сам выбирал?", "А ту, прежнюю маму еще помнишь?". Никто не понимал о чем я. Но и не смеялся, не крутил у виска пальцем. Дети всё равно, даже если не помнят, что-то еще чувствуют, какие-то следы недавнего предсуществования хранят. И воспринимают такие вопросы по крайней мере с любопытством и интересом, особенно когда их задает такой же ребенок. Не помню, чтобы я мучил расспросами своих родителей или других взрослых. Наверное, я не делал этого подсознательно, тем более раз они сами не затевали со мной таких разговоров.

Лишь однажды, только начав свой "допрос" в какой-то относительно "свежей" для меня компании (мне было лет пять), взволнованно встрепенулась одна девочка, чьи родители переехали к нам недавно из другого района города. Она горячо начала рассказывать о своих переживаниях по поводу того, что оставила "там" двух маленьких дочек. И успокаивалась лишь тем, что у нее "здесь" появилась младшая сестричка, очень напоминающая одну из дочек. "Я буду ухаживать за ней, как за своим ребеночком, а новые папа и мама очень хорошие. Они обещали мне купить братика", – сказала тогда она. А еще я знал, что мы оба с ней уже научились немного подыгрывать родителям, будто бы нас "покупают в магазине", а кого-то находят в капусте, в лучшем случае "вырезают из животика мамы". Мы с этой девочкой, взахлеб рассказав друг другу самые сокровенные вещи из своих "воспоминаний", пришли к единодушному мнению, что родители забывают о таких важных вещах, потому что все взрослые ничего не помнят, пока не умрут. И мы решили, что взрослея, будем стараться не забывать.

 Так и случилось. Правда, делиться своими секретами я больше ни с кем не стремился. Я не только не забывал, но и продолжал вспоминать, если было такое желание. Но с возрастом пришло понимание, что в деталях помнить и необязательно. Тем более из глубин разума начали выплывать обрывки еще более ранней инкарнации. В том, чтобы "вспомнить всё", никакой нужды нет. Важна лишь суть вещей, надежно хранящаяся где-то за семью печатями – в самом центре Души. А именно – очень важен факт осознания своего истинного "Я", а не той оболочки, в которую мы запираемся, возвращаясь на Землю. Не отождествлять одежду с носящим ее хозяином – вот что главное.

Это помогало мне в жизни, особенно когда я, уже будучи врачом, видел воочию смерть людей. Мне удавалось разговаривать с умершими и даже возвращать их к жизни, когда незримый рубеж еще не был преодолен, тело имело возможность, а душа умирающего находила зацепку удержаться на краю.

 Большинство из нас, когда пробьет час, оказывается не готово к принятию нового существования, традиционно именуемого смертью. Мы пугаемся, впадаем в ступор, паникуем, теряемся. И представьте, что другой осведомлённый человек, на чьих глазах ты "умер", говорит с тобой как с живым, спокойно и жизнерадостно. Помогает протрезветь, прозреть в эту страшную минуту, проснуться, если хотите, и подсказывает способ либо возвращения, либо осознанного ухода. В роли такого осведомленного мне приходилось бывать не единожды…

ДАСМОЖ

рассказ

Где-то (не буду уточнять где) есть отсек мироздания, куда может проникнуть любой, вырвавшись из оков физического мира. И при жизни, и после смерти. Впрочем, смерти нет.

Я называю это место Зеркальной Комнатой. Очень и очень условно.

На самом деле никакой комнаты, конечно, не существует, как и зеркал в ней. Просто, оказавшись там однажды, ты обнаруживаешь удивительное свойство отражения буквально всего, что существует в мире – людей, их мыслей и чувств, памяти, прошлого, настоящего и будущего…

Вы когда-нибудь бредили в лихорадке? Спутанное сознание порождает такую фантасмагорию, что, даже придя в себя, мы не можем вспомнить детали, а уж тем более описать или мысленно воспроизвести их.

Разум больного организма и разум здорового сильно разнятся //конечно, словосочетание «разум организма» – семантический нонсенс, абракадабра, как, к примеру, «сознание мозга» или «кувшин бутылки». Меньшая, но всё равно бессмыслица – «разум человека». На этот счёт у меня есть свое особое мнение//.

Чаще всего нам не дано оказаться одновременно в двух местах, чтобы сопоставить впечатления и прийти к мало-мальски объективному видению мира. А подобрать подходящие слова, понятные остальным, та еще задачка.  Оттого и возникают затруднения с формулировками, и как следствие – упрощения и аллегории.

Итак, пусть будет Комната. Комната сложной конфигурации, напичканная зеркалами. Зеркальные плоскости заменяют тут и стены, и полы, и потолки, располагаются под разными углами без какой-либо определенной геометрии или архитектурной эстетики. Постепенно сознание, пытаясь найти хоть какие-то точки координат и зацепиться за привычные образы, конечно же, обнаруживает их. Условные расстояния, условные размеры и условные же предметы. Довольно скоро я научился видеть себя со стороны, в данном случае – своё собственное отражение в зеркалах.

А позже, когда я приспособился определять верх-низ и даже перемещаться, появился ещё один человек. Потом другой, третий, четвертый…

Если я избежал точного описания Комнаты, то уйду и от столь же бессмысленных попыток обрисовать внешний вид людей – и себя самого, и других. И да будет так – абстрактная Комната с абстрактными зеркалами и некоторой абстрактной мебелью, чтобы визитерам занимать в помещении обычные и привычные позы – хочешь, стой или ходи, хочешь, присядь или приляг.

Прежде чем я перейду непосредственно к истории под названием «Дасмож», выражу еще одну мысль.

Принято считать, что после биологической кончины «оттуда» никто не возвращается. Так ли это? Скорее всего, так. А кому ведом иной ответ – помалкивают в соответствии с неписаным  законом. Если же кто заявляет во всеуслышание: «Я был там, но вернулся», он добросовестно заблуждается. Постоять на пороге не значит переступить его. И что такое сам «порог» – этакая незаметная и условная граница между двумя мирами (небесным и земным), непроходимая для простого смертного? А вдруг она – лишь начало весьма непростого пути, состоящего из череды неких комнат-пространств, среди которых есть и Зеркальная Комната?

В нее можно попасть как «с той», так и «с другой» стороны и благополучно вернуться назад. Чаще по воле Провидения, чем по собственному хотению, там сталкиваются люди – как пассажиры поезда в межвагонном переходе, – чтобы поговорить, обменяться опытом, исповедаться, облегчить душу, очиститься от грехов…

* * *

– Меня зовут Александр.

 Присутствующие поприветствовали «новобранца», и представились по очереди. «Новобранец» вел себя довольно раскованно, вполне вероятно, он бывал здесь и раньше. Тогда почему его никто не видел? Александр не стал садиться, несмотря на то, что все, присутствующие в Комнате, расположились поудобнее на своих стульях, креслах и даже простеньких табуретках. В помещении, наряду с роскошной мебелью, имелись и длинные плохо струганные лавки, но они пока пустовали. Зеркала давали разноплановые отражения людей и создавали иллюзию множества коридоров, уходящих в бесконечность. Казалось, нет границ у относительно небольшого пространства, нет ни стен, ни пола, ни потолков. Куда ни глянь – увидишь себя и огромное количество окружающих тебя людей.

Александр принялся мерно прохаживаться среди равных ему и, наконец, заговорил.

– Я рос тихим, спокойным ребенком, больше предпочитавшим уединение. Мне нравилось разговаривать с самим собой. Правда, в самом раннем детстве разговором это назвать трудно, так, лепетание, а по большому счету «духовно-чувственное самообщение». То, что случилось однажды, не плод моего детского воображения. Ведь можно предположить, что я нуждался в Друге с большой буквы по аналогии с известной сказкой про Малыша и Карлсона, когда дефицит общения порождает в подсознании искусственный образ этого Друга. Нет. Я не страдал от одиночества – я к нему стремился – и друзей не искал. Я даже не искал достойных собеседников. Впрочем, их просто не было – сверстники говорили о чем угодно, только не о том, что меня могло заинтересовать. А взрослые видели во мне не по годам развитого ребенка и считали букой, в лучшем случае – «не от мира сего». Тем не менее жизнь протекала не в лесу и не в пустыне – в районном центре, где хорошо была развита промышленность, активно велось строительство жилья, как грибы росли целые кварталы с соответствующей инфраструктурой. Строились фабрики, машиностроительные заводы, химические комбинаты, закрытые стратегические предприятия, так называемые «ящики». Дома в новостройках заселялись новоприбывшими молодыми специалистами – выпускниками институтов, техникумов, училищ – инженерами, врачами, учителями, строителями, транспортниками. Создавались семьи, рождались дети.

И у меня – интеллигентная семья, любящие родители, родственники, соседи. До школы я посещал ясли, затем детский сад. Не скучное и не обездоленное детство, такое же, как и у всех советских детей.

Нас было много во дворе нашей кирпичной трехэтажки и соседних домов, жили, не тужили. Казаки-разбойники, прятки, жмурки, классики, мяч, клюшки, шайбы. Костры по вечерам, рогатки, пугачи, драки… Но это, правда, чуть позже.

А пока я совсем маленький, мне 4 или 5 лет, точно не могу сказать. Вечерами папа с мамой отпускали меня погулять в палисадничек перед домом, который разбили и засадили деревьями и кустарниками сами жильцы дома – наши родители. Красивые клумбы с цветами, ряды стриженых роз, кустистый боярышник… Его ягоды я с той поры и полюбил.

Середина осени. Поздно. Может, часов 8 или 9. Солнце давно зашло, темно. Горят окна, за занавесками бурлит жизнь. Тихо на улице. Возможно, по телевизору транслировали какой-нибудь интересный отечественный фильм или передачу, например, «Кабачок 13 стульев» или нашумевший тогда сериал «Сага о Форсайтах». Никого во дворе, один я. Мне такие вечера нравились. И в этом безлюдье мне захотелось еще большего уединения.

Я забрался в самые густые и колкие заросли боярышника, и сквозь его ветки взор мой обратился в небо. Там, наверху, чувствовалось чье-то присутствие. Оказалось, неспроста – вскоре ко мне быстро приблизился светящийся шар. Он был не настолько ярким, чтобы осветить округу – бледно-желтого цвета, размером с футбольный мяч; завис прямо передо мной, чуть выше моей головы; при желании можно было коснуться его рукой. Я молчал и смотрел. Ни страха, ни удивления. Только любопытство и ощущение счастья. Шар заговорил со мной. А я ему стал отвечать. Беседа происходила в полной тишине, знаю, что рта я не раскрывал и никаких слов не слышал, но это была именно беседа. Несмотря на все попытки вспомнить детали того разговора, у меня ничего не получилось. Ни в тот вечер, ни позже – в последующие годы. Память запечатлела лишь окончание.

Шар «сказал» мне, что отныне и всегда будет рядом, и я могу просить у него все, что угодно. Не знаю, сколько мы были наедине с ним. Минуту ли, полчаса. Когда таинственный визитер стремительно улетел по какой-то немыслимой, ломаной траектории, в голове осталось звучать его имя: ДАСМОЖ. Я и не думал искать этому слову расшифровку, она сама родилась, когда на следующий день я попросил у Дасможа какую-то мелочь, а в конце непроизвольно произнес: «ДА Сбудется МОе Желание». Причем я откуда-то знал, как просить: сначала надо было посмотреть на небо в определенном направлении, вытянуть руку, представив на кончике своих пальцев тот шар и сказать ритуальную фразу: «Приди ко мне, Дасмож, и сделай так!». В заключение четко сформулированной просьбы я должен был обязательно произнести: «Я верю тебе, Дасмож, я помню о тебе всегда, да сбудется мое желание!». Также следовало немедленно постараться забыть о просьбе. И тогда она обязательно сбывалась. Еще я знал: злоупотреблять, как и беспокоить Дасможа по пустякам – нельзя. Но кругом и всюду ежедневно нарушал правило: «пусть гости надоевшие уйдут поскорее», «хочу велосипед, давно обещанный отцом», «бездомная собака, побитая пьяным соседом, пускай выздоровеет, а сам сосед в тюрьму сядет», «дядька, бредущий по тротуару, хоть бы споткнулся да в лужу упал», и так далее.

Никому и никогда я не говорил о своем фантастическом Друге, имея твердое убеждение, что потеряю в этом случае его покровительство навсегда. Вам же рассказываю, потому что… ЗДЕСЬ все запреты снимаются. Разве могут быть тайны от собственной Совести?

Не прошло и месяца после того случая, как я обратился к Дасможу уже всерьез, да по какому поводу! Мне понадобилась смерть.

…Во дворе у нас жил бравый парень по имени Витя, которого все боялись и уважали. Он был отпетый хулиган, старше меня лет на пять. Но почему-то покровительствовал мне иногда. Вероятно, потому, что мой отец имел у дворовой пацанвы особый авторитет: его золотые руки и изобретательная голова рождали на свет фантастические поделки – то бумеранги, описывающие в воздухе сложные фигуры и возвращающиеся к твоим ногам. То настоящие луки с камышовыми стрелами. То реактивные мини-ракеты, оставляющие за собой белый шлейф от горючей фотопленки. То диковинный танк, точный макет Т-34 с электроприводом от портативного пульта управления. А еще с разрешения отца Витя иногда брал у нас гитару и пытался на лавочке у подъезда научиться играть на ней. Инструмент так завораживал парня, что несколько лет спустя он собственноручно изготовил самодельную гитару, ни в чем не уступающую по звучанию фабричной.

Я никогда не пользовался предложением Витьки побить любого обидчика, но безвозмездно позволял покататься на моем велосипеде; без спроса отца выносил из дома гитару и давал недолго побренчать на ней. Завершу свое «музыкальное отступление» тем, что Виктор стал в дальнейшем примечательным рок-гитаристом, обосновался в Москве, но позже сменил артистическое амплуа на предпринимательскую деятельность.

И вот однажды, несмотря на взаимную симпатию, он обидел меня. Допустил некую непростительную, с моей точки зрения, грубость по отношению ко мне, своему, как мне казалось, другу. Я вознамерился ему отомстить. Физических данных для этого не доставало, а обида захлестывала меня.

Это случилось в ясный летний день. Я, исполненный жаждой мести, наблюдал из зарослей всё того же боярышника, как самодовольный Витёк провожает до подъезда своего подвыпившего отца, к слову сказать, трезвым которого редко кто видел в нашем дворе. И я вдруг совершенно спонтанно подумал: «Чтоб твой отец умер!», обрамив пожелание в ритуальное обращение к Дасможу.

На следующий день отец моего обидчика погиб, разбившись на мотоцикле.

Во время похорон я присутствовал при выносе тела из подъезда и навсегда запомнил запах смерти, заказанной мною.

…Когда я учился в начальных классах школы, мой одноклассник отравился вместе со своей бабушкой угарным газом. Я видел, как тщедушную старушку и ее внука, без того-то худенького, а сейчас больше похожего на тряпичную куклу с белым лицом, выносили из подъезда санитары скорой помощи и увозили в больницу. У дома толпились зеваки и витал все тот же жуткий запах смерти. Люди сокрушенно делились друг с другом новостью, что оба умерли. Я испытал страх и неведомую раньше щемящую жалость. Я взмолился к Дасможу, чтобы он вернул несчастным жизнь. И оба выжили. Как уж там было на самом деле – врачи ли постарались, или свершилось чудо – мне не известно. Но в тот момент я был уверен во всемогуществе своего покровителя.

Следом – другая история. Мое детское самолюбие задел один блатоватого типа великовозрастный хмырь из соседнего дома по кличке Свирид. Он дал мне оплеуху, сопроводив ее грязными ругательствами, за то, что я не позволил ему прокатиться на моем велосипеде. Он отнял у меня его силой, накатался всласть и вернул с вывернутым восьмеркой колесом. Я не плакал, но внутри горел жаром обиды и, забившись в темном углу подъездного подвала, возжелал смерти всей семье Свирида.

Через несколько дней нашу округу облетело страшное известие: вся семья каких-то Свиридовых – муж, жена, бабушка и две дочери – отравилась грибами. Тогда я впервые услышал пугающее название: «бледная поганка». В живых остался только сын. Это и был тот самый Свирид. В дальнейшем, насколько я знаю, он попал в детдом и по прошествии лет был осужден за убийство. А в итоге сгинул где-то на рудниках.

Испытывал ли я угрызения совести? И да, и нет. Рос ли я жестоким ребенком? Нет, скорее экспериментатором-естествоиспытателем. Кто в детстве лапки-крылья мухам не отрывал? Я не говорю о тех крайностях, когда бездушные дети четвертовали кошек посредством привязывания их за лапы к дверям соседей по лестничной площадке, а потом нажимали на все звонки и убегали. Или сжигали, облив бензином, повешенных домашних питомцев под окнами их хозяев. Я сам таких в отрочестве бил и презирал.

В каждой избушке свои погремушки. И в нашем городе не все было гладко с воспитанием молодежи. По большей части улица растила нас. Отдельные кварталы были наводнены амнистированными уголовниками, химиками (рабочих рук не хватало в первые послевоенные пятилетки) – они тоже заводили семьи, у них росли дети с соответствующими нравами и генетической отягощенностью. Неокрепшая душа «благополучных» детей как губка впитывала все плохое и запретное. Дьявол-искуситель со своим яблоком не дремал. Я с другими ребятами хулиганил на стройках, лазал по подвалам и из вентиляционных окошек стрелял из рогаток по прохожим, взламывал сараи и погреба, разорял чужие огороды.

Но вместе с тем, жалеючи таскал в квартиру раненых птиц, котов и собак, меня не смущали лишаи на их теле, сыплющиеся на пол блохи. Я откармливал несчастных даже редким в доме деликатесом, пил с ними из одного блюдца молоко, клал в свою постель, ругался с возмущенными родителями – грозился уйти из дома вместе с Шариком, Стрелкой, Белкой или Рыжиком. Плакал, когда мама ночью уносила очередного постояльца на окраину города или увозила в деревню, если завод отправлял своих сотрудников «на свеклу». Я не оправдываюсь. Свинья везде грязь найдет.

На много лет мой Дасмож замолчал. Он не реагировал ни на какие просьбы. Я очень переживал, догадываясь о причине. Нельзя желать людям зла! Я пытался всячески задобрить своего таинственного и всесильного покровителя: делал в его честь талисманы, плакал и обещал исправиться. А однажды, дойдя до отчаяния, даже принес в жертву вороненка, вмерзшего лапками в лед. Я долго отогревал его ладонями и дыханием у батареи в подъезде, но видел, что обмороженная птица умирает. И тогда решился: чтобы прекратить ее мучения, я резким движением свернул тонкую шейку, провернул ее вокруг оси несколько раз, приговаривая: «Я делаю это ради тебя, Дасмож, вернись ко мне!». В ту пору я уже учился в пятом классе.

…Друг вернулся, когда мне исполнилось восемнадцать. Меня арестовали за разбой. Длинная история, не стану утомлять вас подробностями, как докатился я до жизни такой. Две смежные статьи УК РСФСР обещали от семи до пятнадцати лет лишения свободы, а в особых случаях (если следователь постарается и навешает лишнего) предусматривалась и высшая мера – расстрел. И только в этом диапазоне я мог рассчитывать на варианты. Была зима. Предстоял суд, и по прогнозам адвоката мне могли дать в лучшем случае семерик. Но за мной числилось еще много грехов, никому не известных. Я боялся, что они вскроются на следствии. Тогда бы мне «светила вышка». Я молил Бога, чтобы этого не случилось. Доведенный самим собой и ситуацией, созданной мною же, до отчаянья, я вновь обратился к почти уже забытому Дасможу.

В новогоднюю ночь, за несколько дней до окончания следствия и за два месяца до суда, я обратился к нему, проникнутый искренним раскаянием. Хотите знать, в чем оно заключалось?

Я бредил во снах и заговаривался наяву, от меня шарахались сокамерники, от моего дела отказывались адвокаты, а вертухаи-тюремщики считали сумасшедшим. Про себя и вслух я твердил одно: с меня хватит случившегося, нескольких месяцев заточения уже изменили меня предостаточно, я отсидел свое и сполна понес наказание муками совести, и, если бы чудесным образом меня выпустили на свободу, я искупил бы свой грех, творя только добро. Я плакал по своим родителям, сознавая, сколько горя принес им. Я искренне готов был отдать всего себя в жертву людям. Но каким образом – тогда еще не знал. В кульминационный момент своих терзаний я не выдержал внутренней трагедии и лег животом на заточенный супинатор от сапога. Бессильная ярость на себя, отчаяние и истерика. И никакого расчета – ни на то, что острое стальное полотно может дотянуться до брюшной аорты, ни на то, что в четырехместной камере я оставался некоторое время один. Единственный сокамерник, вызванный на свидание с родственниками, должен был появиться только через час, а вернулся намного раньше.

Несколько месяцев в тюремной больничке: операция, нагноение, повторная операция, авитаминоз, незаживающая рана, флегмона брюшной полости, снова операция. В результате – обезображенный живот, превратившийся в сплошной фиолетово-красный рубец и изъеденный гноящимися свищами, отправка в общую камеру на шестьдесят человек. Драка с заточками, проникающее ранение в мой многострадальный живот, и вновь больничка… Теперь я умирал от сепсиса.

И вот, в новогоднюю ночь, между учащающимися провалами в горячечное забытье я позвал Дасможа и попросил почти невозможного, нет, не подарить мне жизнь: «Дай мне свободу через три года, я отлежусь, подлечусь и буду человеком». Я назвал точную дату, она кое-что значила для меня…

Александр надолго умолк. Слушатели терпеливо ждали продолжения, пока один из них не встал и не произнес требовательно:

– Ты призван быть равным нам, Саша, и если ты не принимаешь правду своей жизни, значит, ты не готов. Решай или уходи.

 Этого оказалось достаточно, чтобы рассказчик продолжил. Он даже не изменил позы, словно команда «замри» сменилась другой – «отомри»:

– …Это была дата первого убийства в бандитский период моего грехопадения. Пусть он и был негодяем, как и я, не важно. Но я собственноручно лишил его жизни.

Мне захотелось привязать момент выхода на свободу именно к этой дате – дате отнятия мною чьей-то жизни. После заключительной фразы: «Я верю тебе Дасмож, я помню о тебе всегда, да сбудется мое желание!», как и полагалось, я должен был забыть свою просьбу, но не сделал этого…

На сей раз я почти не верил в чудо. Но день в день оно случилось. Приказ Верховного Совета РСФСР о помиловании был подписан именно за этой датой. Да, прошение о помиловании я подал загодя, как и было заведено среди зеков, но шансы были так малы, а сроки рассмотрения прошения настолько нереальны, что, когда пришла бумага с приказом, в недоумении были и зеки, и администрация колонии…

Александр остановился у одного из зеркал, прислонился к нему плечом и принялся рассматривать свое отражение. Его осанка и лицо выражали внутреннюю силу, спокойствие, достоинство и мудрость. Только в глазах таился слабый отблеск неуверенного пламени свечи, что выдавало глубоко запрятанную боль, тоску и одиночество. От Комнаты невозможно что-либо скрыть.

– И как же ты искупил свою вину? – задала вопрос девушка по имени Ирина.

– Я поступил в медицинский институт. Не сразу, конечно, два года пришлось поработать на промышленном предприятии простым рабочим, закончить ПТУ… Восстановился в комсомол, подал заявление в партию, несмотря на биографию… Хотел уйти добровольцем в Афганистан, война тогда в разгаре была. Не пустили. Смешно? По болезни не прошел. Последствия того ранения… Староват я уже был для института, и прошлое подкачало, но приняли. Долго готовился, даже школьную программу, начисто забытую, заново прошел. На репетиторов всю зарплату пролетарскую отдавал. Короче говоря, поступил. Стал врачом, работал. По призванию, по совести, с душой… Но считаю, до сих пор еще не искупил греха, хоть часто мысленно вхожу в трамвайный вагон, наполненный пострадавшими по моей вине людьми. Есть такая психотехника покаяния и прощения. Я подхожу к каждому фантому, смотрю в глаза и молю о прощении… Жаль, что в действительности такого вагона нет. Меня все простили, кроме одного человека. Кроме одного. Он давно умер, и в том моя вина…

 Вновь рассказчик умолк. И вопросов к нему ни у кого не было. Только чего-то все же не хватало в цепочке описанных событий, и Александр заговорил вновь, словно искал этого недостающего звена.

– Много воды утекло. Я никогда всерьез не задумывался о Дасможе. Я не знаю, кто это или что. С просьбами к нему больше не обращаюсь. Наверное, серьезных поводов больше нет. Или пока нет. А еще боюсь, что Друг бросил меня, непутевого. Лишь иногда мысленно проговариваю, да и то почти механически, свое заклинание по ночам, если мне не спится: «Я верю тебе, Дасмож, я помню о тебе всегда, да сбудется мое желание!» И засыпаю.

Но в душе моей присутствует твердая убежденность, что однажды мы встретимся вновь. Кажется, об этом тоже, помимо всего прочего, шла речь в нашей первой беседе, подробности которой не сохранила детская память. И когда встреча состоится, я узнаю наконец, что это за явление – Дасмож. Наверное, что-то очень личное и, одновременно, вселенское. Когда мы задумчиво рассматриваем на фоне голубого неба движущиеся облака, то их причудливые комбинации совместно с нашей фантазией иногда порождают совершенно неповторимые картины… Будто кто-то заключает с нами некий тайный и очень интимный союз. Но небо от этого не перестает быть общим для всех. Оно бесконечно.

– Я знаю этого человека, – поднялся со стула один из присутствующих, откуда-то из дальнего «угла», куда никто никогда не смотрел, и направился к рассказчику. – Он равен нам.

 Рассказчик вскинул голову, внимательно и долго разглядывал подошедшего к нему мужчину, отшатнулся, тихо ахнув, и прикрыл веки, из-под которых блеснула слеза.