«Не бросайте псам ничего, что свято,
не бросайте перед свиньями жемчуга вашего.
Иначе затопчут свиньи его,
а псы повернутся и набросятся на вас».
От Матфея Святое Благовествование. – Гл.7, ст.6.
1
Поезд из Луганска подошел к киевскому вокзалу почти вовремя – в первой половине десятого. В том, что он не опоздал, не было ничего удивительного – поезд скорый. Раньше, лет десять назад, он находился в пути немногим более шестнадцати часов, поэтому часто опаздывал. Сейчас он мчится от Луганска до Киева так же – скорым, но уже более двадцати часов. Поэтому опоздать поезду крайне сложно, если не произойдет нечто чрезвычайное.
Пассажиры из вагонов с шумом высаживались на низкий перрон. Многих встречали объятиями, а некоторых – цветами. Николай Матвеев со своим попутчиком по купе Леонидом, – или просто Леней, вышли из вагона последними – их никто не встречал.
– Спасибо, голубка! – поблагодарил Николай стоявшую на перроне моложавую проводницу их вагона. – Спасибо, что доставила нас в столицу. Успехов тебе в жизни и хорошей любви!
– Не только хорошей любви, но и прекрасного любовника, – поправил Николая Леонид. – Такая прелестная проводница должна иметь все самое наилучшее. Правильно? – обратился он к ней за подтверждением своих слов.
В отношении того, что проводница прелестна, Леонид явно преувеличивал… но то, что она действительно симпатичная – сомнений быть не могло. Проводница, привыкшая за время своей работы к разного рода двусмысленным шуткам, понимающе улыбнулась в ответ:
– И вам всего наилучшего в Киеве. И любовниц хороших.
– Спасибо, – поблагодарил Николай и, отвернувшись от нее, – они приехали, и проводница их больше не интересовала, – сказал Леониду: – Ну, пошли, пивка примем.
– Это нужное дело, – сразу же согласился Леонид.
Они познакомились только вчера, когда выехали из Луганска. Николай был луганчанином, и ехал в столицу в командировку, а Леонид – киевлянином, и возвращался из командировки. Познакомились они очень быстро. Вчера, до посадки в вагон, они были уже прилично выпившими – обоих провожали друзья. Одинаковое душевное состояние способствовало их сближению. В купе сразу же продолжили пьяное дело, раздавив для знакомства еще одну бутылку водки, не считая пива. Перешли на «ты» и, естественно, понравились друг другу. Легли спать поздно, – то ли перед Полтавой, то ли за ней… плохо помнилось, – но то, что сон наступил где-то под Полтавой, в памяти осталось. А сегодня утром у них страшно трещали головы, и перегруженный алкоголем организм настоятельно требовал чего-то легкого для разгрузки, в виде пива.
Вспоминая вчерашние события, связанные со знакомством и его закреплением бутылкой водки, они поднялись с перрона вверх по переходу и прошли внутрь вокзала. Люди, беспрерывно толкая друг друга, вращаясь, как шестеренки, устремлялись к трем широким дверям зала для выхода в город и к лестнице, ведущей на перроны. Они круглосуточно крутили этот, провонявшийся от человеческого пота и многолетней грязи, бездушный механизм, вдыхая в него жизнь, который громко именовался «воротами столицы». Рядом, как столпы человеческого хаоса, чинно прохаживались спекулянты, предлагавшие билеты в любую сторону и в любом количестве, да менялы, мявшие в руках толстые пачки украинских купонов и беспрерывно вырыгивающие из себя:
– Рубли, доллары, марки…
Николай с Леонидом вышли на привокзальную площадь и направились в сторону метро, мимо бабушек-пенсионерок, одетых хотя и в поношенные, но чистые платья. Старушки молчаливо держали в руках булки хлеба, палки колбасы, самодельные бутерброды, спиртное и другую вполне доступную, но дорогую по нынешним временам снедь, в надежде, что ее кто-то купит. Бабушки стояли от входа в вокзал до самого метро в пять или шесть шеренг и умоляющими глазами глядели на прохожих: «Купите, ради Бога? Пенсии не хватает не только на жизнь, – на еду!»
Но абсолютное большинство спешащих и толкающихся людей не обращали на их просящие глаза внимания. Когда же появлялся милицейский патруль, бабушки торопливо прятали в сумки свои нехитрые товары и принимали равнодушный вид – мол, ожидают кого-то, а может – им нравится дышать «целебным» воздухом вокзала и бензиновым угаром площади. Но горе тем старушкам, которых милицейский наряд застукивал с открытым для продажи товаром. От юнца с милицейскими погонами следовал суровый выговор матери и требование немедленно покинуть привокзальную площадь, а то ее заберут «куда следует». И проштрафившиеся бабушки со слезами на глазах послушно, по-рабски переходили на другое место, чтобы выручить лишнюю тысячу купонов и купить внукам в подарок хотя бы конфет – стыдно к ним приходить с пустыми руками, а себе булку хлеба. Но валютчиков милиция не трогала – это не торговля водкой и бутербродами, как у пенсионерок, а серьезный «бизнес».
Сначала Николай хотел купить пиво в киосках возле метро, что ближе к пригородным перронам, но, глядя на этих бабушек с виноватыми глазами, сгорбившимися спинами и униженными от устроенной им государством нищенской жизни позами, решил пожалеть их.
– Леня, – предложил он своему попутчику, – давай у бабок пива купим. Выручим хоть одну из них…
– У них же дороже? – возразил, было, Леонид.
Но тут, услышав их разговор, одна из старушек, лет под семьдесят, вмешалась:
– У меня дешевое пиво. «Оболонское», свежайшее. Смотрите дату! Вчерась сделано. У коммерсантов дороже. Возьмите у меня, молодые люди? – жалостливо, словно милостыню, попросила она их сделать у нее покупку.
Николай засмеялся, – им обоим было уже по сорок лет, и ответил:
– Ну, если мы молодые, то спасибо.
– Конечно ж молодые! Со мной не сравнишь… берете? По семьдесят тысяч отдам. В комках по восемьдесят… – старушка преданными глазами смотрела на них.
– Хорошо, мамаша. Давайте пару бутылок.
Николай протянул ей бумажку в двести тысяч купонов. Бабушка платком начисто обтерла и без того чистые бутылки и отсчитала сдачу.
– Пейте на здоровье. Еще захотите, подходите. Оно у меня всегда свеженькое и холодненькое.
Леонид начал рыться в кармане, отыскивая деньги, чтобы отдать свою долю Николаю, но тот сказал:
– Не надо. А то на дорогу домой не хватит.
– Должно хватить. Жетон на метро у меня есть – и это главное. А денег действительно не осталось… – он огорченно смотрел на кучу смятых в ладони десяти и двадцатитысячных купюр. – Может и на пиво не хватить. Фу, больше не поеду в командировку! А то суточные дают на двести граммов вареной колбасы! Разве это жизнь в командировке?
– Ты прав! Это не жизнь, а существование. Ты из командировки, а я в командировку. Пока у меня есть деньги, угощаю.
Они подошли к ступеням метро «Вокзальная» и открыли бутылки. Возле больших колон, поддерживающих круглый козырек станции метро, расположился духовой оркестр – молодые ребята, подрабатывающие себе на жизнь музыкой. Правда, это громко сказано – оркестр. Оркестрантов было трое: труба, туба и барабанщик. Они только закончили что-то играть и выжидали – то ли заказа от слушателей, то ли собираясь исполнить музыкальную композицию без заказа. В большом футляре от туба лежали смятые ассигнации, но этой суммы было явно недостаточно для прокормления троих хотя бы один день. Николаю в похмельную голову пришла неожиданная идея и, глотая из горлышка пиво, он обратился к Леониду:
– Сейчас закажу им сыграть «Союз нерушимый»… сколько им обычно платят за заказ?
– Не знаю. На улице ни разу музыку не заказывал.
Николай достал из кармана двести тысяч и подошел к трубачу, который был ближе к нему.
– Сыграйте «Союз нерушимый»? Двести тысяч даю.
Трубач настороженно посмотрел на него. Но, увидев, что тот с бутылкой пива и уже выпивши, а значит, не может быть провокатором, ответил:
– Опасно. Нас могут прогнать отсюда. Может, исполнить «Ще не вмерла Украина»?
– Этого гимна не надо. Что значит – не вмерла? Значит, скоро умрет! Так надо понимать… ладно, повышаю ставку, – Николай полез в карман. – Даю полмиллиона. Согласны?
Трубач, не отвечая, оглядел привокзальную площадь – милиции, вроде, поблизости нет. Потом вопросительно взглянул на своих товарищей. Полмиллиона, вроде, деньги небольшие – менее килограмма вареной колбасы, но такую сумму они, в лучшем случае, смогут наскрести за час игры, а сейчас ее можно заработать за минуту. Ударник утвердительно кивнул и промычал:
– Только один куплет.
– И припев тоже.
– Само собой! Бросай деньги в футляр.
– Только не задерживайтесь.
– Не бойся, не обманем.
Николай наклонился и аккуратно положил кредитку в пятьсот тысяч в футляр для туба, чтобы не выдуло ветром, и отошел на пару метров от оркестра. К нему приблизился Леонид:
– Может скандал получиться. На многих в Киеве советский гимн действует, как красная материя на быка.
– Ничего. Пусть слушают и помнят, что была когда-то великая страна.
Они продолжили пить пиво. Ударник беспрерывной дробью начал вступление. Через несколько секунд трубач стал выводить мелодию на фоне басящей тубы. Возле оркестра стали собираться люди, вслушивающиеся в звуки забываемого в голове, но не забываемого в сердце, гимна. Капитан-летчик, вроде невзначай, встал по стойке смирно. Мужчины и женщины стояли вольно, переговариваясь и, тем не менее, – а это было заметно, – вслушивались в гимн несуществующего государства. Начался припев «Славься отечество, наше свободное…» Барабанщик с усердием непрерывно дробил по барабану, труба заливалась на высоких тонах, туба фундаментально урчала: «Дружбы народов надежный оплот…» С последней дробью барабана смолкла мощная мелодия. Музыканты выполнили своё обещание – исполнили один куплет и припев. Толпа стояла, ожидая продолжения, но, к их разочарованию, его не было. Вдруг вперед выскочила пожилая женщина в черном платке и со злостью закричала на музыкантов:
– Шо вы играете?! Вам надо играть веселую, народную музыку! А не ворожью.
Женщина стояла в метре от Николая и Леонида. Николай спокойно отхлебнул из бутылки пива и сказал женщине, кричащей на оркестрантов:
– Кто платит – тот и заказывает музыку.
Вышло дословно, а не в каком-то переносном смысле, отчего Леонид рассмеялся. Но женщина продолжала надсадно кричать, словно не слыша ответа Николая.
– Я сейчас позову милицию, шоб вас выгнали отсюда! Шоб вы не поганили Киев!
Толпа выжидала, только изредка раздавались примирительные мужские голоса:
– Успокойся, баба!
– Ты што, дура?!
– Не обижай хлопцев, они чудно играли…
Из-за кругляка метро к музыкантам подходили пятеро молодых парней в непонятной полувоенной форме черного цвета. На правом предплечье каждого из молодцов красовались желто-голубые повязки – цвета государственного флага. На левом – витой герб-трезубец в обрамлении аббревиатуры букв – УНА-УНСО – Украинская национальная ассамблея – Украинская национальная самооборона. Они твердым шагом подошли к почему-то сразу сникшим музыкантам. Старший из пришедших, без улыбки под черными усами, грозно спросил:
– Хто грав щас музыку?
Оркестранты не успели ответить, как женщина в черном платке, обретшая реальную поддержку, вновь закричала:
– Воны! Воны грали! Я им говорю, шоб грали народные писни, а вони не слухають! Гнать их вон отсюда!
– Собирайтесь! Геть отсюда! – приказал музыкантам старший унсовец. – И шоб духу вашего здесь больше ни було!
Трубач что-то хотел возразить, но старший закричал:
– Шо я кажу! Геть! А то сейчас заберем вас куды нужно и там по-сурьезному побалакаем!
Пришедший с ними парнишка лет пятнадцати, также в черной форме, с упоительным наслаждением и мстительной злостью, чувствуя свою силу и значимость, пнул ногой тяжелый футляр тубы так, что тот, отлетев, ударился о барабан, а деньги высыпались и стали разлетаться по ветру.
– Сказано вам – геть отсюда! – со смаком повторял он слова старшего, наслаждаясь своей безнаказанной силой. – Бегом! Швидше!
Музыканты стали молча собирать свои инструменты. Барабанщик поднимал рассыпавшиеся деньги. Из толпы, которая быстро увеличивалась, послышались крики:
– Не трожьте музыкантов! Они вам ничего плохого не сделали!
– Езжайте себе в Галицию, во Львов и вообще подальше с Украины – и там командуйте!
– Не люди вы – собаки!
Командир унсовцев с высоких ступеней метро победно обвел глазами стоящих перед ним внизу людей. В стороне стояли, только что подошедшие, два милиционера-сержанта. Они не вмешивались в разворачивающееся событие, предпочитая быть свидетелями, – ныне наводили порядок в столице не они, а приезжая сила. Старший унсовец, увидев милиционеров, с угрозой прокричал толпившимся людям:
– Будете предателей защищать, мы их щас передадим милиции. Вон она здесь! – он махнул рукой в сторону милиционеров. – Так шо давайте, расходитесь и не защищайте ворогив нашего народу!
Николай, побледнев, смотрел на происходящее. Глаза его сузились от гнева, губы задрожали в ожидании схватки. Он протянул недопитую бутылку Леониду:
– Подержи? Дай-ка я с ними поговорю… так нагло нельзя поступать с людьми!
Но Леонид не взял бутылку, а схватил его рукой за плечо:
– Не смей вмешиваться! Хуже будет, прежде всего, тебе. Уговорить нацистов ты не сможешь, раз они так решили – на попятную не пойдут. Это ж западенцы! Они упрямее ослов. Раз решили, то все! Драться с ними бесперспективно, видишь, какие накачанные ребята. Голову отвернут, и никто не докажет, что это сделали они. Да и кто будет доказывать. Успокойся и молча сопи. Сегодня их праздник и ты на него не приглашен. Допивай пиво!
Толпа молчаливо расходилась. Ей уже было все равно, что будет дальше. Начиналась политика, а от нее обыватель должен держаться подальше. Политика – удел сильных и наглых, а не простых граждан. Унсовцы победно стояли на ступенях метро, пренебрежительно оглядывая толпу – чувствовали свою силу! Музыканты собрали инструменты и двинулись в сторону вокзала. Унсовцы, чуть ли не строевым шагом, пошли обратно за кругляк метро. Николай ругал себя за нерешительность, даже за трусость – не защитил музыкантов, а наоборот – подвел их. Может, в этом виноват Леонид, – удержал его. Хотя он и прав – музыкантам уже не поможешь, а себе сделаешь хуже. Николай подошел к трубачу:
– Ты извини меня за то, что втравил вас в это дело…
– Ничего. Мы и так уже собирались уходить. Но это место мы точно потеряли. Нам здесь играть больше не дадут. Не извиняйся, мы ж сами согласились играть. Ты нас не принуждал, в отличие от этих… – ответил трубач, кивнув головой в сторону ушедших унсовцев.
– Дикость! К тому же в цивилизованной и в демократической стране, – как они утверждают! – Николай почувствовал, что фальшивит. Он полез в карман и вынул миллионную кредитку. – На! Возьми в виде компенсации… – он криво усмехнулся, чувствуя в душе подловатую вину за откупление. – Возьми?
– Отстань! – теперь уже грубо отрезал барабанщик.
– Вы что, ребята? – как-то робко спросил Николай, что с ним бывало редко. – Вы бы эти деньги все равно заработали… только чуть позже.
– Мы с тебя не возьмем компенсацию, – ответил трубач. – По всему видно, ты честный человек, а не руховец. Нам уже давно не заказывали играть старый гимн, все боятся. Самим играть – бросить вызов националистам. А по заказу можно – твой вызов, не наш. Раз ты идешь против них, значит, в тебе осталось что-то человеческое. Поэтому спасибо тебе, что позволил расшевелить вонючую киевскую яму. Пусть помнят! Ну, до свидания.
– До свидания, – ответил Николай.
Музыканты повернули к троллейбусной остановке, а Николай подошел к Леониду, выхлебнул остатки пива из бутылки и сказал:
– Как все это противно, аж сердце защемило… – действительно, на душе было муторно. – Смотри, даже музыке на горло наступают. Ужасные времена!
– Да. Но только уже наступили, – поправил его Леонид. – Это тебе не Луганск. К вам еще эта мерзость не дошла в таком количестве, как к нам. Я вчера на вашем вокзале чуть не плакал, слушая, как у вас провожают поезда под марш «Славянки». Так было красиво и торжественно… а сейчас, точнее – с завтрашнего дня попаду я в Киеве под национальный пресс. Буду делать вид, что искренне верю в будущее Украины…
– У нас в Луганске, сколько там живу, помню – под «Прощание славянки» поезда провожают. Но если придут эти… – Николай имел в виду унсовцев, – отменят все, связанное с Россией… и вообще – со славянами. Наступят дикие времена… – снова повторил он.
– Не поддавайтесь им! – горячо заговорил Леонид. – Донбасс – единственная опора в борьбе с национализмом. Я сам украинец. Коренной киевлянин. Но я думаю так – раз природа не предусмотрела государственности Украины, то и не надо над природой издеваться. Мы всегда жили рядом с русскими и сами почти ими стали, и ничего постыдного или плохого я в этом не вижу. И русские… да и никто меня раньше не угнетал, как вдалбливают сейчас всем эту идею в мозги! Чувствовал себя свободным, вольным человеком. А как взяли власть истинные украинцы из Галиции, я перестал чувствовать себя свободным человеком. Надо постоянно доказывать, что ты истинный украинец. Ты, Коля, прав – ужасные времена настали на Украине… – он глубоко вздохнул. – Пойдем ко мне, выпьем по пол-литра и забудем все.
– Не могу. У меня всего четыре дня командировки. Надо многое сделать. Вот сейчас доберусь до института повышения квалификации и начну проводить так называемые деловые встречи. Я ж тебе говорил – много склочных дел надо решить. Так что нет времени.
– Понял! Но ты мне завтра звонишь на работу, как условились, а вечером встретимся у меня. Познакомлю тебя с семьей, отдохнем по-настоящему. Не вздумай отказываться! А то я сам за тобой приеду. Я знаю, где находится твой институт!
– Хорошо. Завтра звоню тебе и встречаемся.
Леониду, видимо, не хотелось расставаться с Николаем, и он предложил:
– Может, доедем сейчас на метро до Крещатика и разойдемся там?
– Нет. Я лучше трамваем. Так удобнее. Ну, Леня, до завтра?
– До завтра. Но ты извини меня за такое киевское приветствие… националисты сейчас сверху нас.
– Знаю Киев. Не извиняйся за него. С этим городом у меня многое связано. Я его любил когда-то… до последнего времени. А сейчас аж… ездить сюда не хочется. Ну, давай, Леонид, до завтра. Ты хороший товарищ.
Леонид торопливо, даже несколько суетливо, протянул ему руку.
– Ты тоже отличный парень. Рад был с тобою познакомиться и готов продолжать знакомство. Согласен? – вопросительно улыбнулся он.
– Договорились. Я хороший человек, ты хороший человек! Значит, мы прекрасные люди, и нам надо дружить, – засмеялся Николай. – Ну, до завтра, а то времени уже много.
– До свидания. Ну, я пошел? – снова спросил он.
– Давай. Завтра встретимся.
Леонид пошел к входу в метро, у дверей обернулся и, прощально махнув Николаю рукой, исчез в толпе, вливающейся в подземное чрево.
2
Николай докурил сигарету и, бросив окурок в урну, взял в руки свой большой, из кожзаменителя портфель, полиэтиленовую сумку и пошел на остановку. Там как всегда толпилось много людей: с сумками, чемоданами, ящиками, узлами… Трамвай – десятый номер, пришлось ждать минут десять, и Николай успел выкурить еще одну сигарету. На душе было паршиво. Он считал себя виноватым перед музыкантами. Но и злость брала – как это в демократической стране какие-то фашиствующие молодчики, а не официальные органы, наводят свой порядок, демонстрируют свою силу и власть! По сообщениям из газет и телевидения он знал, что сейчас в Киеве проходит голодовка студентов-активистов УНА-УНСО, а приезжие из Галиции беспрерывно митингуют в самых людных местах столицы. Возможно, правительство не хотело обострять политическую обстановку и поэтому не предпринимало против унсовцев серьезных мер, позволяя им делать в столице, что вздумается. «Но могло ли правительство, – про себя усмехнулся Николай, – урезонить фашиствующих молодчиков?» Оно само состоит из бывших идейных компартократов, ставших ныне прожженными националистами, а унсовцы – их опора. Поэтому оно их мягко журит, грозит указательным пальчиком своим непослушным, но таким нужным им мальчикам. Этот указательный пальчик направляет их действия, а подлые, когда-то коммунистические, а ныне националистические уста поясняют, что и как делать. А хлопцы уже показали свою силу в боях в Чечне, Левобережной Молдавии, Абхазии, при похоронах униатского митрополита в Киеве, пикетированиях верховного совета, демонстрациях и митингах и еще во многих, не упоминаемых в прессе малоизвестных делах. Сейчас они правят бал в Киеве. Прав Леонид – сегодня их праздник. Напрямую с ними связываться опасно, тихо – мало кто узнает об этом. Да и противникам своим они обычно затыкают глотку физическим воздействием. Большинство народа недовольно нынешней властью, но только молчаливо сопит, открыто против национал-фашизма не выступает. Вот и получили за это главенствующее положение выходцев из Галиции. А молчаливое сопение – покорность неудовлетворенного раба. И дождется Украина, что когда-то нацисты силой возьмут власть в свои руки, а раб будет покорно продолжать сопеть.
Проскрежетав по кольцу, подошла десятка из двух вагонов. Из них наружу хлынул чемоданный народ и, когда его поток иссяк, внутрь ринулся народ мешочный. Николая занесло в салон вагона не самым последним, и он успел занять красное железное сидение без мягкой подбивки. Людей в трамвай набилось битком и, чтобы не видеть напряженные от безуспешной борьбы за сидячее место лица пассажиров-неудачников, Николай, закомпостировав билет, демонстративно отвернулся от всех и стал смотреть в окно.
А за окном отцветала своими последними, неописуемо-буйными, желто-красными красками уже не ранняя, а средняя киевская осень. Раскидистые каштаны гордо держали трехпалые, но поникшие без внутреннего сока бурые листья, не желая отдавать их холодеющей земле. Однако они уже были не в силах удерживать свое будущее – ореховые семена, которые, падая на землю, выскакивали из мягкой оболочки и застилали ядрами шоколадного цвета грязный асфальт и все еще зеленеющие газоны. Тополя уже пожелтели, но не отдавали земле свои безжизненные листья, а только с достоинством роняли их отдельные экземпляры под ноги прохожим. Тополь ждал первого заморозка, чтобы в один момент скинуть уже не нужное одеяние и по-прометеевски оголенным перенести влажную, промозглую зиму. Огромные кроны акаций с симметричным набором зеленых, но уже сухих и омертвевших листьев, тоже, – как и тополя, – изредка скидывали их на землю. То ли от гордости, то ли от скупости, будут акации держать свои ажурные листья всю зиму, даже мороз не заставит их сбросить, будут хранить свою безжизненность до весны, до теплоты, пока не появится новый изумрудный ажур. Увы, но ивы, березы, дубы на улицах столицы не произрастали. Их место было в парках. Только зеленые шары паразитки-омелы не страшились смен времен года и в любую погоду, даже в морозы, по-летнему изумрудно рдели в кронах деревьев-матерей.
Трамвай, петляя в узких улочках старого Киева, проехал мимо знаменитого Байковского кладбища и приближался к конечной остановке. Зачем приехал Николай в столицу? Он и сам не мог дать себе точного ответа. Мозг знал: он едет, чтобы убедиться в своем поражении. А в душе теплилась маленькая надежда – авось, случиться чудо, и он сможет изменить решение столь сложного и важного для него сейчас вопроса в свою пользу. Дело было в том, что уже более года назад он успешно защитил докторскую диссертацию по истории. Но рецензия из Львова пришла отрицательная. Высшая аттестационная комиссия готовилась зарубить его научную работу – плод многих лет жизни. Было не просто обидно, а противно, что львовская рецензия была не научной, а политической. А в нынешних условиях Украины это означало, что его многолетний труд пошел насмарку. Николай был готов к борьбе, но понимал, что политическая и идеологическая обстановка не в его пользу. Он и в не совсем давние времена не отличался большой идейностью, а сейчас был открытым противником украинских националистов. А идейно-неблагонадежному путь в большую науку закрыт. Но он все равно – как баран, полез в закрытые для него ворота. Вот ему и с удовольствием обламывают рога и не сегодня-завтра обломают совсем.
«Да, нынче на улице науки праздник национализма!» – вспомнил он слова Леонида, своего недавнего попутчика по купе. Всякое упоминание в истории о дружбе с Россией считалось крамольным.
Поражение было очевидным, но теплилась маленькая надежда – может, удастся переменить готовящееся отрицательное решение в его судьбе?
Трамвай остановился на конечной остановке – Московской площади. Ее некоторые патриотично настроенные деятели предлагали переименовать, так как москальское название, по их мнению, унижает достоинство столицы и нации. Но правительство пока не решилось на такой шаг. Есть же в Москве Киевский вокзал, и остается под таким именем. А если вместо Московской площади будет площадь имени Петлюры или Бандеры? Получалось все-таки некрасиво в отношении своего ближнего соседа, который улицы и площади, названные именем Тараса Шевченко или Богдана Хмельницкого, переименовывать не собирался.
Николай вышел из трамвая и под ярким, нежарким осенним солнцем потянулся, расправляя свое занемевшее от долгого сидения на холодном железном кресле, тело. Потом двинулся к скверу посреди площади и свернул к находившемуся рядом пивзаводу. Здесь, за высокими стоячими столиками, горожане поглощали из бутылок пиво. На разлив, из окошка ларька, пробитого в стене пивзавода, пиво почему-то не продавали. Зато продавали водку на разлив в этом же окне, вместе с пивом в бутылках. Достаточно непонятная система продажи пива и водки, придуманная пивзаводом. Посетители распивали водку из бутылок, купленных на рынке, который располагался рядом – там она дешевле. Очередь была небольшая, и Николай, купив пять бутылок пива, встал за столик. Четыре бутылки положил в полиэтиленовую сумку, а одну открыл о край стола.
«Стал заправским алкоголиком, – невесело подумал он о себе. – Ни дня без спиртного не могу прожить».
Он оглядел стоящих напротив него трех мужиков разного возраста – от сорока до шестидесяти лет. Видимо они знали друг друга и, распивая из одного стакана бутылку водки, запивая ее пивом, вели беседу. Николай, медленно поглатывая из горлышка пиво, стал прислушиваться к их разговору. Самый младший из них, лет сорока, рассуждал:
– То, что я нахожусь сейчас в бесплатном отпуске, имеет хорошие моменты. Я стал больше думать, читать, смотреть телевизор и заметил, что стал умнее. Не верите? Вот мое честное слово! Раньше я так за этим чертовым конвейером изматывался, донельзя! Приду домой, упаду и спать. Жена недовольна, детей не вижу. А сейчас, как завод встал – и я стал человеком. И жена довольна, и с детьми по-умному беседую…
– Хорошо, что по-умному беседуешь, – прервал его постарше, лет за пятьдесят, – но в голове-то у тебя реденько. Не перебивай, я тебя давно знаю! Ты на стройке правильно гвоздя вбить не мог. А потом действительно поступил правильно – конвейер, гайки крутить… там ума не надо. Но вот как жить сейчас без зарплаты? Как?
Так я вон – на рынке… разгружу кому-нибудь. Надо – погружу. Нас бригада. На хлеб выходит. Этим детей не обижаю. А жена у меня постоянно работает… правда, получку не вовремя ей дают. Но перебиваемся.
Более пожилой, лет под шестьдесят, больше молчал. Наконец он высказал мысль, показавшуюся Николаю интересной.
– От нас, старых дураков, и молодым житья нема. Кто ж нами руководит? Старье. А чем человек старее, тем он становится не только мудрее, но и глупее, наглее, подлее и все остальное. Жили при социализме – было хорошо. Всем работа, вовремя зарплата, льготы какие-то. Стали жить при капитализме – нет работы, нет зарплаты, нет льгот. Вот вы помоложе, и думайте – что лучше? Социализм, который мы вам построили, или капитализм, который вам строят те, кто строил социализм? А они ж постарели, а значит – стали подлее и все остальное… – снова повторил он свои, ранее сказанные, слова.
Помоложе, видимо, был обижен данной ему оценкой и закипятился:
– Нечего меня нехваткой ума попрекать! Сам об этом знаю. Но вместо ума я могу работать, как вол, и меня начальство всегда ценило и в пример вам, умникам, ставило. Но это было раньше. А сейчас у меня нет начальников, я сам себе начальник. Нынешняя работа мне нравиться. При социализме я за колючим забором восемь часов вкалывал, не имел права за ограду выйти… а сейчас – свободен! Вон крикнут, и пойду работать – выкидаю машину с овощами и деньги в руку… – он вроде бы задумался и закончил свою мысль неожиданно: – А на конвейер, в завод я больше не пойду. Не хочу. Хочу свободной работы. Устроюсь грузчиком в магазин. Мне уже обещали. Только на лапу много надо давать. Но ничего, найду гроши. В магазине, когда нет зарплаты, дают отовариваться. А значит, семья с голоду не пропадет. А там всегда можно что-нибудь подработать дополнительно.
Средний мужик снова возразил:
– Ну, а кто останется на заводе, когда снова хозяйство наладится? Нынче никто не хочет там работать. Все хотят только торговать, спекулировать и воровать.
«Прав мужик, – подумал Николай, посасывая из бутылки пиво. – А заводы вряд ли поправятся. Значит, рабочего класса не останется. Зря он о будущем беспокоится».
Самый старший продолжил свою мысль:
– А все же при социализме было лучше. Там я был защищен то партией, то профсоюзом. А сейчас партий и профсоюзов много, и все рвутся к власти и рвут на шматки бедную Украйну. А профсоюзы? Пакость! Раз зарплату не выдают, значит, нет профсоюзов! – пояснил он простецки. – А свою сильную державу мы никогда не построим, как нам обещают. Все политики хотят сытной должности, а значит, нет людей, преданных родине. – снова попросту объяснил он.
– А мне держава, всякая независимость до лампочки! – ответил младший. – Мне бы накормить семью, немного поднять детей и хватит. Я выкручусь, но на завод не пойду…
– Ты-то выкрутишься. А как быть тем, кто не сможет этого сделать? – уныло произнес средний. – Просто умирать или умирать ради политики? Тьфу! Што там осталось? – обратился он к старшему. – Дели в стакан!
Помоложе взял стакан с водкой и ответил:
– Ты ж дюже умный, можешь помирать. А нам, дуракам, работы хватит. Вон, видишь, пришли на базар машины. Побегу разгружать…
Он торопливо выпил свою долю водки, запил пивом и быстрым шагом пошел в сторону рынка. Двое оставшихся по очереди, из одного стакана допили водку. Некоторое время молчали. Потом старший, произнес:
– Живу, как собака. Думал – на пенсии отдохну. Ни черта. Приходится по ночам сторожем подрабатывать. А я ж фрезеровщик шестого разряда! Хотел на своем заводе поработать на станке. Хоть два-три дня в неделю. Ни хрена! Начальство не взяло. Другим, говорит, работы нет. Могу у них отобрать то, что еще осталось. Не нужен я им… а кому я нужен? – он тягостно вздохнул от заданного самому себе тяжелого вопроса.
