Иосиф

© П. Богучаров, 2021

© Интернациональный Союз писателей, 2021

Павел Иосифович Богучаров

69 лет. Родился в Волгоградской области, в Нехаевском районе. Учился в хуторских школах в Нехаево. В 1971 году окончил Волгоградское КПУ, режиссерское отделение. Отслужил в армии. В 1978 году окончил Московский институт культуры, а в 1989 году – ВГИК, сценарный факультет. Проходил стажировку на «Мосфильме». Лауреат Международного кинофестиваля «Золотой Витязь» за литературный киносценарий «По-над садом». В 90-х годах работал кочегаром, мойщиком машин, мастером, сторожем, пел и играл на бас-домбре в профессиональном фольклорном ансамбле «Корогод», впоследствии переименованном в «Радуйся!». Снимался в кино, пел у М. М. Хуциева в фильме «Невечерняя». Десять лет работал в детской телестудии в Южном округе Москвы режиссером игровой телепередачи «Ритатуй!». В настоящее время работает режиссером театральной студии «Слово» в пгт Тучково, в Центре культуры и искусств.

Печатался в журнале «Голос Эпохи», альманахе «Российский колокол». Книга «Иосиф» опубликована в электронной библиотеке.

Проживает в Одинцовском районе Московской области.

Иосиф

…В слуховое окно выставилось свиное рыло и хрюкнуло так, что у него мороз подрал по коже.

Н. В. Гоголь. «Вечера на хуторе близ Диканьки»

Рассказ этот, еще «перестроечный», давно просился наружу, и время его, кажется, приспело. В юбилейные торжества Михаила Сергеевича Горбачёва история, когда-то рассказанная моим отцом и имеющая отношение к планетарному юбиляру, ну… просто требует выплеска!

Но сначала – о моем отце.

Родился он в Хопёрском округе Всевеликой области войска Донского в 1908 году 22 сентября – на Иосифа Волоцкого. И нарекли его Иосифом. Нас – троих сыновей и дочь отца нашего Иосифа – имя его в разных ситуациях не раз выводило на определенные пути-дорожки. Иосифович! – это же звучит! Но об этих путях-дорожках другие истории. Сначала – о самом Иосифе.

Место географическое, где прошло детство отца, – нынешняя Волгоградская область – граница с Воронежской областью и Ростовской, с Вешками. Хутор Водины. Его уже нынче нет. На месте прадедовского подворья – заброшенное уже и забытое кладбище. По рассказам отца и тетки нашей Серафимы, прапрадед Осип переехал на Водины из станицы Тишанской.

Жил отец в семье своего деда – Богучарова Ивана Осиповича. Подворье было большое и огороженное частоколом. Отец говорил, что жили как в крепости.

Лет в десять или одиннадцать – он сам об этом не мог точно сказать – его… подстрелили. Какой-то лихой человек прострелил мальчишке коленную чашечку. Попал прямо в средину. Пуля прошла навылет. И навсегда остался отец хромым. Но всю жизнь он скрывал настоящую причину своего увечья. И если мать обучала нас школьным наукам, то отец – житейским ремеслам и самой жизни.

Однажды, это еще в школьные годы было, колол я дрова в своем дворе. Вечерело. В хате уже горел свет. Отец – за своим сапожным верстаком, который выходил к окошку, а окошко – во двор: нет-нет да и наблюдал за мной, улыбался. Я наколол большую кучу, лихо вонзил топор в плаху и пошел в хату. Шел по-взрослому, размахивал натруженными руками, думал, отец сейчас похвалит, скажет: «Хорошую ты нынче кучечку дровец набухал!».

Только я через порог.

– Убери топор в катух! – приказал он.

Я редко видел отца таким строгим. Топор убрал, но губы надул – не понял, за что он так на меня… Уже за ужином отец подмигнул и сказал:

– А кучечку дровец хорошую ты нынче набухал. Но вот я тебе расскажу! И ты на всю жизнь запомни! Ты знаешь, у нас на Водиных история какая вышла? В революцию. Власти тогда уже никакой не было или она уже пришла, новая? Ну так вот. Недалеко от нас Харламовы жили. Оставили вот так топор в дровосеке, а этим же топором их всех и порубили. Зашли во двор эти, в кожаных тужурках с бантами красными, взяли хозяйский топор – он тут же им на глаза попался! Взяли и всех – и старого и малого… А семья знаешь какая большая была – человек двадцать! Снох, детей – всех! Так что нарубил – и убери топор подальше от греха.

– А они чего, белые были? – спросил я.

– Кто?! – не понял отец.

– Ну, Харламовы?.. Белогвардейцы?

– Какие белогвардейцы?! Они родственники наши были! Грудные дети остались! Бабки! Я же тебе говорю – снохи. Аким там еще был, ровесник мой, и мы с ним еще дружили. И его – всех! Подчистую! А взрослые воевали…

– В тужурках, между прочим, и с бантами красными ходили чекисты, па! – заносчиво проинформировал я отца и огородил чекистов от несправедливых нападок: – И зачем им топор, они с маузерами ходили! Может, бандиты какие-нибудь переодетые зашли?

Отец долго и в упор «понимал» меня и свирепо выдавил:

– Ты, «маузер», слухай отца своего и не болтай, что не надо! Они у меня – вот! В глазах стоят! «Переодетые»! На всю жизнь остались! Они, эти «переодетые», знаешь сколько в тот раз в нашем хуторе почикали, «чикисты»?! Не болтай лишнего нигде и никогда!

– А зачем же они их тогда? – не унимался я.

– Табе, комсомольцу, пока это не понять! – взорвался отец. – Чикист еще мне тут!

Не помню, чем закончился тот диалог наш с отцом. Наверное, я еще больше стал дерзить, заступаться за «чикистов». В то время я действительно в комсомол вступил. И больше всего любил историю. А отец вообще-то очень редко затрагивал политику и все то, что было с ним. Я же, отличник по истории, с тайным и грустным неудовольствием считал тогда, что ничегошеньки он, отец мой безграмотный, и не знает. Ни про благородных чекистов, ни про настоящих красноармейцев…

Прошло не одно десятилетие. Имею свой дом, баню с дровами. Живу на выглядке, где с одной стороны путь-дорожка пролегает, по которой ходит и шастает всякий люд. И в последнее неспокойное время стал чаще вспоминать эту историю, рассказанную отцом. Вспоминать и за топором присматривать.

Но про коленную чашечку.

До восьмидесяти лет нам, детям своим, рассказывал про какую-то горочку:

– Да вот, катались мы с горочки на коньках. А у меня такие хорошенькие были коньки – СНЕГУРКИ! Завернутые такие… носики. – При этом отец умилялся, говоря про носики. – А внизу канавка была. И как я ее не заметил… и кэ-эк!.. Об канавку. И вот вышло как…

– А горочка большая была? – спрашивали мы.

– О-о-о, крута-ая! – важно тянул отец.

Я представлял горку, но почему-то свою, канавку, на которой я как-то запнулся и больно стукнулся. Но горка моя была так себе, не такая уж крутая. Но было больно. А отцовская? Ведь он так стукнулся, что нога не стала гнуться!.. Выходила ужасная картина.

Года за два до своей смерти он рассказал про настоящую «горку».

– Какие там коньки! Я даже не понял, с какой стороны стрельнули – спереди или сзади! Коленку обожгло – и все. А на горочке мы стояли. Это точно! С братом Тишкой. Петро еще малой был, а Иван – грудной. Спереди – лесок, а сзади – яр…

Примерно в то же время, когда его подстрелили, умерла его мать Варвара Григорьевна. А был это 1919 год. В семье осталось пятеро детей. Еще сестра у отца была, тетка наша – Серафима Павловна. Отец, Иосиф, был старшим. Дед наш Павел Иванович, как вспоминал отец, в это время рядился во все одежды! Был и белым, и в бандах ходил, а потом стал красным и раскулачил своего отца – Ивана Осиповича. Он раскатал дом, в котором сам когда-то жил, и вывез его в станицу Шумилинскую. Отец рассказывал, что из этого материала выстроили школу в Шумилинской… Вскоре умер Иван Осипович, а дед Павел Иванович потом переехал в соседний хутор, Кривой. Кстати, хутор Кривой упоминается у М. А. Шолохова. Здесь была расстреляна «банда» Фомина. Сейчас в Кривовском тоже никто не живет. Ни одного человечка, а вот крест там недавно поставили – «банде» Фомина. Вышло так, что в 1919–1920 годы до отцовской простреленной коленки никому не было дела. И отдали Иосифа в селение Солонка хохлам как негодного к строю казака, на обучение сапожному делу. Весь социализм отец видел и испытал от начала его и до конца. А начало построения социализма для Иосифа было довольно оригинальным.

– Я не могу точно вспомнить, – рассказывал отец, – в каком году это было. Но было это до женитьбы. А женили меня на Нюрушке в восемнадцать. Я не умел ни читать, ни писать, но руками и головой много чего делал и соображал. В то время отец наш, Павло, перевез семью в Кривой. Потом уж этот хутор стал называться Кривовский. Так вот, приехали к нам в Кривовский два чекиста с винтовками. Отца почему-то не было. Приехали! Заходят в хату. Ага.

– Богучаров Иосиф?

– Богучаров Иосиф…

– Бери все свои отмычки и собирайся с нами!

– Какие отмычки?!

– Какими сейфы открывают!

– Нет у меня никаких отмычек.

– Но-но! Нет у него отмычек! А замки чем вскрываешь? Подлец такой! Собирайся! Советская власть ему доверяет, а он еще кобенится! Живо!

Откуда они узнали, что я замок открывал?! Сложный, правда. Отец меня возил в Нехаево, и я одной бабке сундук открывал. Она была богатая и жила одна – вдова. Я таких сундуков сроду не видел: замудреный! И со сложным механизмом-замком. Долго я с ним возился, открыл все же. Во-от. Взяли эти чекисты меня и повезли не знаю куда. Я ничего не понимаю и дрожу как заяц. С винтовками шутки не шутят. Какой сейф? Привозят в нехаевский сбербанк. А хозяин сбербанка уехал или сбежал, не знаю. И, понятное дело, ключи с собой взял. Подводят к сейфу. Но это сейф не тот, какой в уголочке стоит в нашей конторе, в клубе. Этот – здоровенный, со сложным механизмом.

Спрашивают:

– Жить хочешь?

– Хочу! – говорю, а чего тут скажешь?

– Открывай! – приказывают. – Не откроешь – расстреляем! – говорят как в шутку, а там что у них на уме?! Тогда человеческая жизнь ничего не стоила.

Ну, я немного успокоился, понял хоть, за что расстреливать будут. Ха-ха…

Говорю:

– Мне нужна тугая проволока, стальная!

Достали, встали сзади с винтовками, смотрят, что я делаю. Не сразу я сообразил, что тут в чем. Не спеша работаю. А они, как эти, сзади толкутся.

Я:

– Не дышите мне в спину и отойдите подальше, – говорю. – Я так не могу работать!

– Но ты, работник, сейчас ты додышисси у нас! Мы тебя хлопнем, с проволокой стальной, и все тут табе! Отдышисси! – лаются, а отходят дальше.

– Открыл?

– Открыл!

Но они все пальцы мои потом перемазали – отпечатки брали. А потом заставили расписаться. А я говорю:

– Так я же писать не могу!

– Ставь крестик!

– Какой крестик?! – Я и вправду не знал, что нужно где-то расписываться! И как расписываться! А они подумали, что я дурака валяю!

В общем, чуть не расстреляли. Ха-ха! Нужен был еще. Оставили. Потом эти же чекисты опять к нам приехали:

– Богучаров Иосиф?

Я говорю:

– Сами видите, Богучаров Иосиф я! Вы же один раз брали меня!

Один другому говорит:

– Гляди, какой разговорчивый!

Другой:

– Собирайся и поехали!

– Куды?

– На кудыкину гору! Собирайся! Подлец такой! Спрашивает он еще!

А это был 1924 год. Это я запомнил. Мы еще относились к станице Тишанской! Голод начинался, и полная разруха стояла. Все моторы, дизеля, вся техника была собрана со всех хуторов на Бык-гору. Они там стояли и мокли под дождями. Зачем это сделали? Технику всю угробить? А дальше что? И людей?! И вот на горе этой комсомолки собрались, а дождик лупить – страсть! А там же ни одного кустика нет, где спрятаться. И стоять эти комсомолки как мокрые курицы и щ-щастливые!

– А зачем они на гору залезли?

– А почем я знаю? Комсомольцы! Везде голод, холод, а они гогочут! Зубы скалят! Весело им, понимаешь?! Социализьму они строють! Я вот обратил внимание – каждое время выбирает своих чудаков. Тогда были комсомольцы. Смешные – до упаду! Они ведь никто ничего делать не мог! Только – языком!

– Они были местные?

– Были и местные, и всякие! Их поначалу было мало, но были. – Отец вздохнул. – Там же среди них и Пашаня была, жана моя вторая, с какой я до тюрьмы да и после двенадцать лет прожил. Уж как она на собрания любила ходить! Медом не корми!.. Да. Комсомольцы и комсомолки! Горлопаны – до упаду! Один гармонист у них был – Иван Пунцов. Да лучше бы он эту гармошку в руки не брал, не мучил ее. Рвет меха, тянет изо всех сил, а музыки никакой путевой нету.

– Пап! – решил я пошутить. – Признайся, может, ты сам комсомолец был? Тайный?

– Кто?! – Отец не понял моего «тонкого» юмора и продолжил дальше: – Мне приказывают выбрать из всех двигателей наилучший и запустить его. Опробовать, а там будем строить мельницу! Привезли-то меня в одной холщовой рубахе. Надеть нечего было, и холод был, и я уже промок, но я был, Паша, без портков!

– Без штанов?!

– Да нет, на мне, стыдно признаться, но на мне ничего нижнего не было! Я нагнуться не мог! Там же сзади стояли веселые и зубастые! Комсомолки эти – Пашани! И Ваня с гармошкой! А я решил свой двигатель отыскать, я его хорошо знал. Ну и свой он! Понимаешь? Свой, родной! Его Иван Осьпович выбирал, привозил! Я иду, а комсомольцы за мной, и Ваня Пунцов наяривает! Пашаня потом рассказала, что они мне так силы придавали! Им приказали – петь и плясать вовсю! Искал-искал я движок свой и нашел. И деда вспомнил, и баз наш, полный живности, и мать-покойницу вспомнил! Слезы как полились!.. Хорошо, дождик шел. Комсомольцы эти…

Эту историю отец вспоминал не раз и каждый раз горько плакал… Таким жалким и страдающим я его не видел…

– Мельницу запустил?

– Запустил, Паша, запустил, – вздыхал отец.

Вышло так, что на нем социализм в лице Михаила Сергеевича и закончился. До самой смерти отец лудил, паял худые, «латаные-перелатаные» предперестроечные совхозные радиаторы тракторов.

Если бы не коленка простреленная, куда бы повернул его Всевышний?..

Отец был сапожником, мельником, портным, столяром. На похоронах отца… А умер он 5 августа… До смерти неделю лил ужасный дождь. А как умер – дождь прекратился. Выглянуло солнце. За три дня до похорон подсохло. И уже к вечеру на поминках за столами, накрытыми во дворе, было сто человек. Ровно сто! Старики, старухи, кто любил и уважал Иосифа Павловича (в страшный голод 1947 года, когда отец работал в Нижней Речке на мельнице, он спас не одну семью), собрались со всех близлежащих забытых, разрушенных хуторов. И кто-то заметил:

– А глядите! Мы ведь все пришли в чириках, какие пошил нам Иосиф Палыч!

И все сто человек поглядели вниз под столы на свою обувку. И все закивали, согласились, а мама громко заплакала…

Когда заканчивались летне-осенние сезонные работы, заготовленное сено стояло в стогу, корова и овцы с козами определены были в свои катухи, а огород был уже вспахан под зиму, отец садился за сапожный верстак и шил на заказ тапочки-чирики всех размеров. К следующему лету. Каких только колодок у него не было – от ноги на годовалых ребятишек и до сорок шестого размера! Заказывали семьями. Подошва тапочек была ременная, а верх – суконный. И сносу им не было – по росе, по стерне, по грязи!..

В родительском пятистенке – и в хате, и в горнице – висели старинные часы. Например, фирмы «Мозер и Ко». Отцу привозили хлам, а он восстанавливал его. И такая была причуда, что часы звенели у отца по порядку: сначала, мягко шипя, начинали отзванивать старинные резные, подточенные древесными жучками темно-вишневые часы, потом те самые – «Мозер и Ко», секунды через три-четыре начинали бить следующие – восьмигранные, тоже старинные. Они звенели громче. В конце всего этого перезвона вдруг выскакивала нахальная кукушка из часов, что висели у печки, – часы мамы нашей. Кукушка по-хозяйски отсчитывала, сколько положено ей было, без всяких там шипений (она была уже советской), и прекращала весь перезвон. Обычно отец проверял часы в двенадцать дня. До того сидел в своем маленьком кабинете, заваленном колодками, тапочками, выкройками, и уж машинально посматривал на свои ручные часы, ждал боя… В двенадцать, как известно, передавали новости по телевизору, и я, беззаботный отпускник, если не сидел где-нибудь с удочкой на пруду или на речке, и если не косили мы сено с отцом, и если не гребли, не сушили, не копнили, то, бывало, смотрел-слушал новости. А это было начало правления генсека Горбачёва – беспечное время. Люди и не предполагали, что на них надвигается.

Вспоминается смешная и грустная история. В то время я заочно учился во ВГИКе, на сценарном факультете, и работал в котельной в деревне Брехово. Да, есть такая в Одинцовском районе. Котельная была маленькой, находилась на территории сельскохозяйственного участка, значит, и отапливала его. А еще мы отапливали молочно-товарную ферму. Мы, кочегары, работали по системе «сутки – трое». Сутки работаешь, трое отдыхаешь. Все наше хозяйство относилось к знаменитой Петелинской птицефабрике, на которой в то время я уже отработал четыре года. В культуре. Народу в сельскохозяйственном участке было… человек около пятидесяти. Чудилы и балагуры – трактористы, слесари, сварщики. Они были такие наивные и по-детски доверчивые. Удивительно! Как и вся птицефабрика, это был приезжий со всех уголков Советского Союза сельский люд – «хрущёвские ошметки», как мрачно обозначил себя и свое окружение один из работников птицефабрики.

И вот однажды утром я уже отстоял двадцать четыре часа, умылся, переоделся и ждал смену. И пришла она – ввалилась целая толпа с бригадиром Семёном. Шустрый, худой и жилистый, рыжий Семён – явленный харизматик. С порога поставил мне вопрос перпендикуляром:

– А ответь ты нам, студент! Ты у нас во втором институте учишься. А имею ли я право стать депутатом Верховного Совета СССР?!

– М-мг… – Поскольку я не спал уже больше суток, то, вероятнее всего, был слегка приторможен, и не исключаю того, что имел глуповатый вид.

Веселая глумливая компания за спиной Семёна делала всяческие знаки: «Дай добро! Дай!».

А лет ему тогда было около сорока, и имел он, бригадир Сеня, высшее техническое образование и талант к технике имел, а характер – неизлечимый, не со всеми уживчивый. Хвастал, что дед его был революционером из еврейско-польских «ошметков», носил маузер и в свое время стрелял крепко. А внук революционера был ужасный спорщик и любил, чтобы все было по его разумению. Такое положение, мягко говоря, не всех в сельхозучастке устраивало…

– Фактически каждый гражданин имеет право быть избранным, – ответил я ему как-то так.

– Фактически! – Семён торжественно пожал мне руку и стремительно двинулся на территорию участка.

С этого же дня он развил бурную деятельность по сбору подписей в «первичной» организации… Каждому трактористу, в случае если его выберут депутатом в Верховный Совет, он обещал новый трактор. Кузнецу Лёне – новую кувалду, наковальню и горно с новыми мехами. Даже доверчивому простаку Алексею, дворнику по участку, пообещал привезти с Юга густые, крепкие сибирьковые веники! Не то чтобы продвинуть по службе, а веники… Где тут правда, а где выдумка, я не мог разобрать. И допускаю, что выдумка тут была! Днем в котельной проходило много народу. Со всеми я был хорошо знаком, все знали, где учусь, и каждому хотелось рассказать что-нибудь невероятное и смешное. Тема выборов в тот момент оказалась самой востребованной. Забегали при случае, рассказывали про веники, трактора и прочее. Все приняли участие в этой комедии, и все ждали конца ее. Настал день, когда в ленинской комнате агроном собрал своих работников для решения Сениного вопроса. Удивительно, но почти все поставили свои подписи в поддержку своего бригадира. Одни придерживались такой линии:

– Да на кой он нам нужен?! Забодал всех!

– Без него спокойнее будет! Пусть куда хочет идет!

– Хоть в РОНО, хоть в ООН!

Было и другое течение, но близкое к этому. Не знаю, кто, но вспомнили известный старый анекдот про генерала, к которому пришел его денщик и говорит: «Товарищ генерал, табе пакет!» «Не табе, а вам!» – поправляет генерал. «Да на кой он мне нужон? – противится денщик. – Табе пакет!» «И прислали же ко мне такого гольного дурака!» – бурчит генерал и принимает пакет. «Так, товарищ генерал, умных – к умным, а дураков – к дуракам!» – весело ответствует денщик.

При этом трактористы себя за дураков уж не считали… В выступлениях же многих депутатов по телевизору ума не наблюдали. Поэтому и предлагали «послать» своего бригадира туда – к депутатам.

А Лёшка Солдатов, грустный романтик и тракторист, тот придерживался иной линии.

– Всю жизнь мечтал увидеть знакомого человека в большой власти! – в мечтаниях беззлобный Лёшка тянул слова. – Представля-я-яете? Выбирают нашего Сеню депута-атом и дают ему какую-нибудь должности-и-ишку! М-м-м, – умилялся Лёшка. – И посадят его рядом с Горбачё-о-ом! А мы смотрим все по телевизору и диву даемся: «Так это же наш Се-еня! Из наших рядов!.. И рядом с Горбачё-о-ом!».

Но линия Лёшки, как я догадываюсь, выходила из вещего сна слесаря участка дяди Сани Золотанина. О-о-о, дядя Саня… Царство им всем Небесное. Почти все участники тех событий уже померли. Но все они были такие разные, такие жизнелюбивые и в общем-то беззлобные люди. Но о дяде Сане. Это… сначала дядя Саня был фронтовиком. И имел награды боевые. Прошел всю Великую Отечественную разведчиком. Помимо всех достоинств дядя Саня был великий фантазер. В отличие от других с ним мы не были знакомы. И он «поймал» меня в первый день моей работы в сельхоз-участке. В столовой за обедом мы встретились с ним глазами – сидели за разными столами. Он смотрел на меня как-то пронзительно, даже строго, а потом подсел с вопросом:

– У тебя старший брат есть? – Дядя Саня имел благородный вид. Длинноволосый блондин, да еще и с сединой, высокий, подтянутый. Слегка удлиненное лицо с тонким хищным носом, с пронзительными серыми глазами придавало значение. О, дядька особый!

– Есть! Два брата!

– Старший?

– И старший есть! Он сорок седьмого года! Музыкант он.

– А-а-а, нет. – Дядя Саня собрался уходить, но добавил, указывая на меня: – В войну такое лицо помню – копия! – Встал уже и спиной ко мне повернулся.

– Но у меня дядька родной был! Пётр, – остановил я его. – И он погиб.

Дядя Саня резко повернулся, подсел вновь.

– А где он воевал?

– На Финской! Там и погиб!

– На Финской и я воевал! Но ладно, я к тебе вечером зайду. Ты сегодня на сутки заступаешь?

– Заступаю!

Я не успел опомниться, как дядя Саня вышел из столовой. Помню, сердце у меня в тот раз забилось, заколотилось – ужас. О родном дядьке, который погиб на Финской войне, отец наш да и мы все, родные, ничего почти не знали. И тут вдруг! Вечером дядя Саня не зашел, и утром его не было. И трое суток до своей смены я мучился неизвестностью. И опять мы встретились в столовой. Тут я уже сам к нему подсел решительно:

– Дядя Саня, расскажи про дядьку! Вы знакомы с ним были?

– Нет, – вяло ответил тот. – Просто я помню, мы шли в штыковую, и помню, рядом со мной упал вот такой боец, как ты. Один в один! Я к нему: «Браток!» А он уже все! Грудь вся в крови уже была! Я его вот так взял на руки, голову держал его… А там надо же было идти в бой! Дальше! Оставил его и пошел… Но лицо – твое…

Я почему-то поверил тогда дяде Сане и сейчас верю, что именно так оно и было. Отцу рассказывал эту историю. И, помню, после того мы долго и молча сидели с ним. Отец, видать, сам представил ту картину, картину смерти своего родного брата. Потом он просил передать привет дяде Сане. Я передал, и мы с дядей Саней стали дружить. Он мог принести мне яблок. Целое ведро один раз принес! А однажды зашел и молча подал мне конфетку – карамельку. Одну. Улыбнулся и молча ушел.

И все же дядя Саня был великий фантазер. Да, там, в нашем сельхозучастке, была могучая «кучка» фантазеров. Когда же начинал говорить дядя Саня, все замирали и ждали грани, которая плавно, а то и сразу, скачком, переходила в ту самую потрясающую выдумку, какую, можно сказать, и не выдумаешь. Но зачем она ему нужна была? Ну, например, дядя Саня был охотником, поэтому у него была масса историй про охоту. И вот одна из них, свидетелем которой я был.

Летом наша котельная не топилась, стояла на ремонте, так что все кочегары ходили каждый день на работу. И как-то раз после обеда мы – кочегары и слесари, человек пять-шесть – по пути в котельную забрели в аккумуляторную. Дядя Саня находился там, а «погонялы» – бригадира Семёна – рядом не было, так что мы затормозили на какое-то время у аккумуляторщика Леонида. Не помню, как разговор вышел на тему охоты, но слово взял дядя Саня Золотанин:

– Когда я жил в Тульской области, был у меня кобель Трезор! Таких кобелей уже нету! О-о-о, не-а! Умный, гад! Только не говорил!

– А какой же породы был твой Трезор? – вкрадчиво спросил аккумуляторщик Леонид.

– Породы? – Дядя Саня задумался на одну секунду. – Да обыкновенный кобель и обыкновенной породы! И не гончая, и не борзая. Я же в собаках разбираюсь. А Трезор был обыкновенный. Правда, такой костистый! – Дядя Саня показал, каких размеров был Трезор.

– Да это прям теленок, – ехидно засомневался аккумуляторщик.

– Теленок! – воскликнул дядя Саня. – Вот я тебе и хочу рассказать, как с ним мы на кабанов ходили… Мы, – рассказчик таинственно усмехнулся, неспешно достал сигареты, неспешно прикурил. И все курящие вокруг дяди Сани тоже задымили. – Выходили мы с ним рано утром, – дядя Саня посмотрел на часы, – в три сорок пять. Но вот так мы с ним выходили – ровно в три сорок пять. Так заведено у нас с ним было.

– С Трезором?

– С Трезором.

– А он чего же, в хате с тобой жил? – опять тот же вкрадчиво-ехидный голос.

– В чулане, – резал дядя Саня. – В чулане он жил и на волчьей шкуре спал.

Так вот, я открывал ворота нараспашку, – рассказчик посмотрел всем в глаза, а дольше всех – аккумуляторщику, наверное, чтобы тот не лез с глупыми вопросами. А смотрел дядя Саня так, будто хотел сказать: «Вы даже не представляете, как это – открыть дверь нараспашку!» – Открывал я ворота нараспашку и говорил: «Трезор! Фас!» – и Трезор мой тут же уходил в лес, а я… – дядя Саня выдержал мучительную паузу. – Правильно ты думаешь. – Рассказчик ткнул пальцем в аккумуляторщика. – В чулан. В чулан, повторяю! Садился на эту самую волчью шкуру и закуривал. А ружье-то – вот оно, рядом, курки взведенные. Жакан! Все как положено!.. Курил я тогда… самосад. Сам его выращивал, намешивал туда дойничку – изумительный был, душистый самосад!

– О, я тоже отцу так делал! – обрадовался я.

Дядя Саня поднял в мою сторону руку: мол, тебе слова не давали.

– Я искуривал пару, ну от силы… – рассказчик опять посмотрел на часы, – три цигарки. И тут, брат, не шути. Дикий кабан – зверь страшный! Вепрь! Я брал ружье и тихо-тихо спускался с крыльца. – Дядя Саня тихо-тихо показал, как он спускался с крыльца, и замер. И мы все замерли и перестали дышать. Кто-то даже поперхнулся дымом.

– Ха! – неожиданно громко выдохнул дядя Саня, так, что все вздрогнули, кроме аккумуляторщика. Оказывается, аккумуляторщик Лёня уже слышал эту историю про Трезора. – Ха! – выпалил дядя Саня. – Мой Трезор не любил задерживаться, он приходил как по часам! С левой стороны шел вепрь, а с правой – мой Трезор. В зубах Трезор держал клык этого самого дикого вепря и вел его за клык! И где он находил таких здоровых кабанов?! Я теряюсь в догадках. Шли бок в бок. Ха! А хвостиком его Трезор еще и подгонял!.. И прямо в ворота и ко мне во двор!.. Мы встречались с ним глазами – вот так! – Дядя Саня стремительно рисовал прямые линии. – Глаз в глаз! Я давал головой ему знак, мол, сигай, Трезор! И Трезор мой сигал в сторону метра на два… и становился как вкопанный: мол, Саня, я свое дело сделал, теперь ты лупи!..

Боюсь, моя мысль свернула куда-то в сторону. Буду краток. Итак, накануне голосования дяде Сане приснился сон: столы, столы, а за ними сидят два человека – генеральный секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачёв и наш бригадир Семён. Дядя Саня решил, что это вещий сон, что Сеню нашего надо срочно выбирать в депутаты и что Сеня может стать у Горбачёва секретарем. Не генеральным, а просто секретарем. Снился ли сон на самом деле дяде Сане, никому, сами понимаете, не известно. Тогда же кто-то заметил, что столы снятся к покойникам и как бы наш Семён, но еще хуже – сам генеральный, а еще страшнее – оба в один день, как бы не того… ага… «лапки не отбросили».

В общем, выражаясь словесным багажом Михаила Сергеевича, – «плюрализма» в нашем сельхозучастке перла, как опара из квашни!..

Один из немногих, тоже тракторист, Михаил Иваныч Камешков, противостоял таком у легкомысленному действию своих сотоварищей:

– Да что же вы делаете, ребята?! Вы кого хотите во власть подсунуть? – Михаил Иванович был передовиком, а еще и коммунистом. И для него высшее начальство в лице Горбачёва было недосягаемым.

Но помню, как он страшно возмущался по другому поводу. После популярной в то время передачи «Взгляд», где режиссер Марк Захаров публично сжег свой партийный билет, Михаил Иваныч пришел в котельную крайне возбужденный и стал мне выговаривать, будто ближайшему родственнику этого самого Захарова:

– Ты же ведь тоже, Паша, там, в культуре! Да как он мог?! Как он мог, подлец такой, жечь перед всем миром партийный билет?! Где совесть у таких людей?! Ты мне ответь! Где? Они же и страну так продадут! А?!

– Михаил Иваныч, а я чего? Я беспартийный, и Захаров мне, слава богу, ни сват ни брат, – оправдывался я.

– Знаю, что не брат! Ему партия доверила, допустила его до этой работы! А кто бы он без нее был?! Партия ему имя дала! Он же предатель! А?!

Не буду пересказывать всех деталей и тонкостей, но выборная кампания для Семёна закончилась неудачно. Дальше сельхозучастка она так и не двинулась. Хотя хуже какого-нибудь выбранного в то время депутата типа Николая Ильича Травкина наш Семён не выглядел бы. Говорун он был хороший. И с Горбачёвым бы сошлись. Но мысль другая. Тогда меня поразила легкость, с какой наши трактористы выбирали своего бригадира в Верховный Совет. А резюме местным выборам подвел кузнец и сварщик Лёня (Леонидов у нас почему-то было много)… Как-то вечером, уже после рабочего дня и уже по осени, зашел он в котельную, грузный такой, колченогий – Лёня хромал, присел на тахту мою, пару раз вздохнул громко и сощурился в хитрой улыбке:

– Пишешь? Про че?

Я не успел ему ответить, а Лёня продолжил:

– А ты слыхал, чего тут наш Сеня отчубучил? Слыхал?.. Вот чуда-ак! Я ведь тоже на гармошке играю, Паша. Ты слыхал, как я играю? Не слыхал?! Как же ты, в культуре и не слыхал, как я играю?!

– Да нет, не слыхал…

– Да и не надо слухать. Хе-хе… Я, Паша, играю, но не на каждой свадьбе отважусь сыграть. Я же знаю, как играю! А он – рядом с Горбачём! О-о-о! Вот бывают гольные чудаки!.. Про че пишешь-то?

Да, с приходом Миши Меченого в огромной нашей, «необъятной» стране подул ветерок… С ядовитым запашком, как потом оказалось. Все начали просыпаться. В телевизоре появились молодые шустрые ребята. На радио образовались новые программы с гогочущими, как лошади, ведущими женского пола. В общем-то, в спокойной, установленной временем и определенными порядками жизни вдруг выскочили, как из известных табакерок, нахальные, юркие личики. Они – совсем малое количество их – быстро определили дальнейшее русло лениво текущей огромной реки и с нарастающим грохотом пустили ее по своим порогам… Старухи зашептали, что вот он и конец всему скоро! Михаил Меченый пришел, значит, скоро – труба. Давно, мол, все это было известно…